Нарочно сообщил об этом только теперь, напоследок. Лишний крючок, который приблизит встречу на берегу. — Ах, как интересно! — взвизгнула Наоми. — Я обожаю истории про сыщиков! Вы читали «Приключения Шерлока Холмса»? — И даже участвовал в одном из них, при весьма неординарных обстоятельствах, — дал еще один залп Маса. — К сожалению, сейчас не успею рассказать — нужно собирать вещи. Поцеловал даме пальцы, на сей раз коснувшись их жаркими губами. Сокрушенно вздохнул, откланялся. * * * Вещи могли и подождать, их у Масы было немного, но захотелось побыть ближе к воде с ее будоражащими память запахами. С парадной верхней палубы он спустился на самую нижнюю, под которой находились недра огромного парохода — трюм, машинное отделение, грузовые отсеки. Море теперь было совсем рядом, покачивалось всей своей мармеладной массой, но пахло оно не юностью, а большим портом — мазутом, маслом, бензином, как на рейде Нью-Йорка или Кронштадта. Протиснуться к борту не получилось, там плотно теснились трюмные пассажиры — китайские и корейские рабочие, приплывшие в Японию на заработки: сплошная стена черных и коричневых чогори, синих рабочих курток, суконных шапочек и потертых кепок. Только один в толпе был одет по-японски, в простое серое кимоно. Сзади было видно крепкую шею, непокорно оттопыренные уши, блестящий ежик торчащих кверху волос. Стоило Масе сделать шаг к лопоухому, и тот быстро обернулся. Этот человек спиной чувствовал взгляд, была у него такая особенность. Маса несколько раз пытался подойти к нему незаметно — просто так, для эксперимента, — и ни разу не удалось. — А, загадочный ронин, ходок по бабам, — сказал человек по-русски. — Ну что, доплыли? — И пропел: — Плыли по реченьке белые гуси... Ухмыльнулся, пожал руку. В узких глазах поблескивали нетерпеливые искорки. Маса с удивлением разглядывал свежевыбритое лицо, на котором проступили резкие носогубные, открылась твердая линия насмешливого рта, каменный подбородок с ямочкой. — Где борода и усы? Я тебя еле узнал. — Борода не в честь, а усы и у кошки есть, — засмеялся балагур. — Что, брат, сердчишко стук-стук? Могу себе представить. Я-то не был дома двадцать лет, а ты все сорок. — Сорок один год с половиной, — поправил Маса. Познакомились они так. В первую ночь после отплытия из Шанхая, изгнанный из каюты храпом страхового агента Маса вышел пройтись на палубу, и на темной корме было у него наваждение. Он как раз мрачно думал: за каким чертом тащусь я в чужую мне Японию, когда моя страна давно уже Россия, которая теперь тоже чужая, но по которой я тоскую каждый день. И вдруг замер — не поверил ушам. Приятный хрипловатый голос негромко пропел в ночи: — Раскинулось море широко, лишь волны бушуют вдали... — Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли, — неуверенно подхватил Маса. Прожектор на мостике прочертил лучом черноту, выхватил из нее человеческую фигуру, и теперь Маса уже не поверил глазам. Перед ним, изумленно щурясь стоял не русский, а японец. Несколько секунд они пялились друг на друга, оба в кимоно, в деревянных гэта. Потом, конечно, заговорили — по-русски, которым ночной певец владел даже лучше Масы. Ни малейших признаков акцента в скупой, но быстрой речи не было. Человек был осторожен. Много расспрашивал, мало рассказывал. На вопрос об имени назвался сказочным персонажем: — Зови меня Момотаро. А ты кто? — Ронин, — буркнул Маса, обидевшись на невежливость. Момотаро, Персиковый мальчик, — персонаж из детской сказки. Так они потом и называли друг друга: Момотаро и Ронин, хотя через некоторое время, присмотревшись к Масе, новый знакомый представился и по-настоящему. Имя у него было неожиданное: Кибальчич. Когда Маса удивился, откуда у японца русская фамилия, Момотаро ответил, что прозвание, с которым рождаешься на свет, ровным счетом ничего не значит, ибо досталось тебе по случайности. Нужно брать имя самому, со смыслом. С этим Маса был совершенно согласен и спросил, в чем смысл фамилии «Кибальчич». Оказывается, был такой революционный герой, изобретатель бомбы, которая убила царя Александра II. Кибальчич был ученый физик. Уже сидя в тюрьме и ожидая казни, он проектировал ракету для полетов в космос — за это Момотаро его и зауважал. — Красивый человек, — признал Маса. — Среди революционеров вообще много красивых людей, хотя сама революция очень некрасивая. И рассказал про красивых террористов «Боевой группы», которых когда-то знавал в Москве. Полицейский начальник, ловивший террористов, был гораздо хуже их. За это господин с Масой его наказали. Момотаро выслушал давнюю историю внимательно. Оказалось, что он знает про «Боевую группу» и чтит память ее участников, «легендарных героев революционного движения» (прямо так и назвал, торжественно). После этого разговора собеседник стал менее осторожен в общении и даже кое-что о себе рассказал. Он был японский солдат, попавший в русский плен под Ляояном. — Я тогда был совсем зеленый, дурак дураком, — усмехаясь, говорил Момотаро-Кибальчич. — Считал плен страшным позором, хотел покончить с собой, воткнул себе в живот перочинный ножик, да он оказался коротковат. Вылечили меня. Вылечили и выучили. По смотрел я на другую жизнь, на ту, первую революцию, прибился к настоящим людям. И потом куда меня только ни бросало — и на запад, и на восток... На этом, правда, изложение биографии и закончилось. Момотаро часто сам себя обрывал, вечно чего-то недоговаривал. Они виделись каждый день. Обоим доставляло удовольствие говорить по-русски. Много спорили — конечно, о революции — Ты не смотри, Ронин, что она в России получилась такая суровая и страшная, — горячился Кибальчич, когда Маса ругал красных. — Там у народа нет привычки к самодисциплине. От этого бардак и всякие эксцессы. Но революция в любом случае начинается с разрушения: «Весь мир насилья мы разрушим». Это работа тяжелая, грязная, весь перепачкаешься. Потом на обломках старого порядка надо построить новый, правильный порядок. Тоже пыли наглотаешься, прежде чем наведешь чистоту. Русским одним управляться трудно. Помочь им надо, навалиться всем миром голодных и рабов. Маса придерживался иного мнения — был согласен с покойным господином, всегда говорившим, что грязными руками ничего чистого не создашь. Но слушал Кибальчича с интересом. Догадаться, по каким делам этот русский японец возвращается на родину, было нетрудно. Однажды Маса напрямую спросил: ты что, из Коминтерна? — Любопытной Варваре на базаре нос оторвали, — засмеялся Момотаро. Как всякий иностранец, хорошо выучивший русский, он обожал пословицы и поговорки. Но на другой вопрос — почему ты носишь кимоно, попутчик ответил с неожиданной откровенностью: — Документишки у меня хреноватые. Надеюсь, что посконного Япона Японыча в Иокогаме сильно шмонать не станут. Затем, наверное, и бороду с усами сбрил — чтоб ничем не отличаться от обычного японца. Сегодня Кибальчич был не такой, как всегда. Всё время находился в движении — подергивал головой, хрустел пальцами. — Волнуешься перед встречей с Родиной? — понимающе спросил Маса. Его тоже потряхивало. — Волнуюсь, что возьмут на цугундер, — хмуро ответил Кибальчич. Достал из-за пазухи паспорт. — Видишь, на фотокарточке морда вдвое толще. И место рождения стоит «Осака». Похоже по говору, что я из Осаки? Последнюю фразу он произнес по-японски, стараясь говорить на кансайском диалекте. Прозвучало неубедительно. Маса рассматривал в небольшой, но сильный цейссовский бинокль набережную Банд, с которой было связано столько воспоминаний. Там многое изменилось, но некоторые здания остались. Где-то вон за теми густыми деревьями (сорок лет назад они были саженцами) должен находиться дом 6, консульство страны «Оросиа», где юный якудза по прозвищу Барсук учился быть русским самураем... — Дай-ка. Кибальчич отобрал окуляры, навел их на какую-то точку и застыл. — Что у тебя на том холме? — спросил Маса. — Родной дом? — Тюрьма Нэгиси, — пробормотал Момотаро, — самая большая в Японии. В ней сидит немало товарищей. Как бы и мне там не оказаться с моей дерьмовой ксивой... Ладно. Бог не выдаст — свинья не съест. Наверху ударил гонг, приглашая пассажиров респектабельных классов на прощальный капитанский коктейль. Надо было идти туда — трогательно расстаться с Наоми и между делом обронить, что жить Маса пока будет в «Гранд-отеле». Иначе как она потом разыщет своего утешителя? — Ну, желаю удачи. Пойду. — Бывай, — буркнул Кибальчич, не глядя сунул руку. — Бинокль не подаришь? По русскому обычаю положено, при расставании. А я тебе часы отдам, московские, «Павел Буре». В детективной профессии без хорошего бинокля никуда, поэтому Маса на обмен не согласился. — Мы в Японии, тут такого обычая нет. — Жлоб ты, Ронин! На том и расстались. * * * На квартердеке оркестр наигрывал сладкую арию Тётё-сан, чистая публика потягивала коктейли, капитан в белоснежном мундире посматривал на часы — до полудня, официального времени прибытия, оставалось пять минут. Пароход «Емпресс оф зэ Ист» славился своей пунктуальностью. Корабль медленно плыл вдоль длиннющего, чуть не километрового пирса, к назначенному месту стоянки. Там выстроилась вереница автомобилей и рикш, лиловела букетами и женскими кимоно толпа встречающих. Лиловость объяснялась тем, что сегодня был первый день осени, когда все дарят друг другу цветы хаги, а дамы, обладающие хорошим вкусом, подбирают наряд того же изысканного оттенка. Надо было торопиться.