В полную чашу. Правда красиво? Так и видишь чашу жизни, которая полна до краев и все-таки никак не переполнится! . Светскую беседу пора было заканчивать. Маса сказал: — Мы бы все же хотели навестить госпожу Соин. — Она давно не принимает посетителей. Совсем. Сомневаюсь, что сделает исключение даже ради сына своего старинного знакомого. Внезапно настоятельница повернулась к Мари. — Вы ведь здесь когда-то уже были? У меня хорошая память на лица. Черт, все пропало, подумал Маса. Сейчас выгонят! Но Мари не растерялась. — Да, я была здесь, и даже дважды, — как ни в чем не бывало ответила она. — Мой дедушка доктор Саяма тоже знавал госпожу Соин в ее прежней жизни. Поэтому я и попросила супруга взять меня с собой. Совершенно удовлетворившись этим объяснением, аббатиса посоветовала Масе составить отшельнице записку, а там уж как та решит. Он написал: «Уважаемая госпожа, я — сын Вашего старинного друга Березового Тацумасы. Меня зовут Масахиро Сибата. Со мной внучка известного Вам доктора Саямы. Мы прибыли с важным и чрезвычайно отрадным известием. Очень просим принять». Проверим, верна ли поговорка «У женщин любопытство умирает последним». Отправленная с запиской послушница вернулась быстро. Пошепталась с настоятельницей. Та сказала: — Сестра Соин показала пальцем на ваше имя, сударь, и кивнула. А на ваше, сударыня, покачала головой. Сожалею, но вам придется подождать мужа в саду. Мари сделала Mace страшные глаза, беззвучно прошептала «Золотой Коку» и молитвенно сложила руки. Он кивнул: само собой. Но думал не о сокровище, а о том, что сейчас прикоснется к давнему-предавнему прошлому. И совсем не так, как с Курано. Потому что женщина, молчащая с 1861 года, так и осталась в том времени. Как муравей в янтаре. Он ужасно волновался. В белой келье у низкого столика сидела белая старушка в белом монашеском одеянии и надвинутом на лоб белом плате. Фарфоровое лицо светилось легкой полуулыбкой, глаза смотрели безмятежно. Оказывается, глубокая старость тоже бывает очень красивой. Или же подлинная красота с возрастом не увядает, а лишь переходит от одного сезона к другому, словно дерево, по-разному прекрасное и весной, и летом, и осенью, и зимой. — Я знаю, что вы невиновны в гибели моих родителей, — сразу сказал Маса, потому что в присутствии этой безмолвной статуэтки тратить слова впустую казалось противоестественным. — Данкити Курано рассказал мне, как страшными угрозами он вынудил вас принять на себя вину. Черты отшельницы не дрогнули, улыбка не стала шире, ресницы не качнулись. Да услышала ли она? Поняла ли? — Я сын Тацумасы, — растерянно проговорил он. — Вы его помните? Взгляд старушки опустился вниз. Куда это она смотрит? Неужели... — А, вы хотите, чтоб я показал татуировку? Кивнула! Значит, все слышит, понимает, а главное не выжила из ума! Маса приспустил брюки. Никогда еще ему не доводилось показывать своего дракона монахине. Полуулыбка превратилась в настоящую улыбку — всего на миг. Но что-то промелькнуло на белом личике, какая-то живая тень. И Масе вдруг пришло в голову, что отца с куртизанкой могла связывать не только дружба. Как странно это было представить! — Данкити мертв. Вам ничто не угрожает, — сказал он, застегивая ремень. — Хранить молчание больше незачем. Поговорите со мной! Я хочу узнать про отца и мать как можно больше. Это для меня очень важно. Соин показала сухонькой ручкой на свое горло. Что означает этот жест, было непонятно. — Пожалуйста! — повторил Маса и низко поклонился. — Ведь я своих родителей совсем не помню. Отшельница открыла шкатулку, в которой лежали письменные принадлежности. Взяла бумагу. Мгновение-другое помедлила и неописуемо красивым почерком вывела три строчки. Пододвинула листок Масе. Он прочел: У старой двери Больше не скрипят петли В брошенном доме. В каком смысле? Что она хочет этим сказать? Но Соин снова показала на свою шею, и Маса догадался: она не может говорить, от многолетнего молчания у нее атрофировались голосовые связки! — Вы потеряли голос? Но почему было не написать это попросту? Зачем загадывать стихотворные загадки? — воскликнул он и тут же пожалел, что не сумел сдержать досады. Ну, как она оскорбится? Пусть отвечает как угодно, только бы отвечала. Но старушка и не подумала обижаться. Опять обмакнула кисточку, составила новое хокку. И опять туманного содержания. Восемью восемь На триста шестьдесят пять — И всё семнадцать. Маса дедуктировал минуты две, но расшифровал и эту шараду. Когда каждый день в течение шестидесяти четырех лет пишешь только трехстишья из семнадцати слогов, а никакой другой речью не пользуешься, разучиваешься формулировать по-другому. Вот что хотела сказать монахиня. Конечно, очень красиво — изъясняться одними стихами, но этаким манером о родителях много не узнаешь, растерянно подумал Маса. Как же выяснить хотя бы самое главное? И что самое главное? — Я хочу понять про отца то, чего не понимаю... — сказал он наконец. — Как можно сделать из воровства Путь? Тратить все свое дарование на кражи и видеть в этом смысл жизни? Вы хорошо знали Тацумасу. Объясните. Она написала: «Красота ничья. Вор — тот, кто взял ее себе». Так сказал Будда. Вот этого он совсем не понял. На ум пришло только высказывание Прудона «Всякая собственность — кража», но вряд ли монахиня имела в виду это. Она же не Кибальчич. Как же трудно вести диалог с существом из эпохи Эдо! Да еще на языке иносказательных трехстиший. На этом далеко не уедешь. Например, как при помощи хокку выяснить, где находится та самая пещера? Все же спросил, без особенной надежды: — Как найти горное убежище, в которое вы отвели родителей? Я очень хочу побывать там, почтить их память. Знаю лишь, что это где-то на перевале Харами, за озером Миягасэ... Сони снова взяла кисточку, но не стала ею писать, а показала куда-то в сторону.