— Около десяти тысяч рё или сорок миллионов медных моммэ. Можно купить сорок миллионов мисок лапши и дважды накормить всю Японию, — засмеялся Тацумаса. — Я даже не могу себе вообразить такую сумму, — вздохнула жена и мечтательно протянула: — Ах, богатство это так красиво! — Какое небуддийское утверждение! — удивился он. — Разве богатство — это красиво? — Если правильно обращаться с деньгами, то очень. Дело даже не в том, что человек может окружить себя только красивыми вещами и избавиться от разных некрасивых, докучных забот. Богатство дает много большее: свободу. И еще великую радость помогать тем, кому ты захочешь помочь. Быть может, наш мальчик пожелает стать не благородным вором, а художником, или коллекционером, или благотворителем. Мастер изумился пуще прежнего. — Но мужчине невозможно жить без высокой цели, без вечного стремления к самоусовершенствованию! Разве может быть что-то лучше, чем Китодо, наказывающее плохих богачей и помогающее хорошим беднякам? Какая благотворительность требует столько ума, ловкости, таланта и приносит столь утонченную радость? — Но вдруг в нашем сыне пробудится какой-нибудь другой дар? Эта мысль неприятно поразила Тацумасу. Он задумался. Представил: вдруг ему не суждено довести воспитание наследника до конца? Или вообще — уйти из жизни еще до того, как это воспитание начнется? На всякий случай мастер написал сыну послание, где излагалась самая суть Китодо, и спрятал письмо в тайник На составление вроде бы недлинного письма в будущее ушел весь остаток ночи. Когда Тацумаса закончил, пора было уже встречать рассвет, второй с тех пор, как супруги поселились в пещере. Они сели у очага, приготовившись насладиться перед сном чудесным зрелищем. Мастер держал у губ чашку чая, жена мечтательно улыбалась. — Самое прекрасное — даже не восход солнца, а предшествующая ему розовая дымка, — сказала О-Судзу, и в следующий миг, словно исполняя ее желание, предрассветный туман начал окрашиваться в цвет утра. В первые мгновения черно-серая мгла лишь чуть-чуть запунцовела, но чернота быстро отступала, бледнела, багрянец же разливался шире и креп. Вот остались только сизые и розовые тона. Воздух мерцал и переливался, в нем посверкивали пылинки. Но чернота будто перешла в контратаку. Она спустилась сверху вниз густой полосой. Полоса на конце раздвоилась, закачалась. Тацумаса не сразу понял, что это сверху кто-то лезет по канату. А когда понял, на краю уже стоял человек. За его спиной клубился туман и казался уже не розовым — кровавым. Плечистый детина в подвернутом кимоно и заляпанных грязью хакама, с красным платком на голове, с огромным тесаком на поясе уставился на мастера злобными глазами. Небритое лицо оскалилось улыбкой. — Он здесь! — заорал человек кому-то наверх. — Господин, он здесь! Можно было спихнуть чужака в пропасть — он стоял на самой кромке, а потом обрубить канат, и никто бы больше в пещеру не попал. Но это значило бы нарушить Канон. Поэтому Тацумаса не тронулся с места, а лишь взял жену за руку. По веревке спустился еще один незнакомец — с такой же разбойничьей рожей, как первый, но богаче одетый, при двух мечах. И лишь третьим явился Сарухэй Тадаки, он же «ночной сёгун» и Кровавая Макака. — Прости, это моя вина, — сказал Тацумаса жене. — Я должен был понимать: женщина, продающая любовь за деньги, продаст что угодно. — Быть может, госпожа Орин просто не выдержала боли, — ответила О-Судзу. — Но это теперь неважно. Важно, что я жила с вами долго и счастливо. Они поклонились друг другу и умолкли, потому что Сарухэй разразился громовым хохотом. Разглядывая своего ликующего врага, мастер думал, что за годы, миновавшие после их встречи, господин Тадаки постарел. Жизнь, которую он ведет, подрывает здоровье и разрушает душу. А вот мартышка Хання, выглядывавшая из-за плеча акунина, нисколько не изменилась. Она была в алом наряде и почему-то в шапочке с рогами. — Где «Золотой Коку»? — спросил Сарухэй, отсмеявшись. Ответа он не дождался и велел остальным: — Искать! Во все стороны полетели миски и чашки, соломенные маты, ширмы. От грохота проснулся в углу младенец, недовольно заверещал. О сыне Тацумаса сейчас старался не думать. Он пытался сочинить предсмертное стихотворение, а детский крик мешал сосредоточиться. О-Судзу сомкнула веки, ее губы шевелились. Наверное, читала сутру. — Нигде нет! — сообщили разбойники. Тогда главарь сел перед мастером на корточки, схватил пятерней за косичку. — Где мой «Золотой Коку»? Куда ты его спрятал? Зарыл тут где-нибудь? — Вам наверняка рассказали, что всю поклажу я доставил сюда сам. Разве я поднял бы целый коку? — спокойно молвил Тацумаса. — Так где же золото? Можно было, конечно, сказать, что оно утоплено в заливе, но Сарухэй не поверил бы, да и не хотелось омрачать последние минуты ложью. — Оно к вам не вернется. Шайке «Обезьянья рука» конец, — с тихой улыбкой сказал мастер. Налитые кровью глаза Сарухэя сузились. — Связать. Расшевелить угли, чтоб жарче горели, — отрывисто скомандовал атаман. Мастеру скрутили руки за спиной, стянули веревкой щиколотки. Полупогасший очаг, перед которым он сидел, заалел, заплевался искрами. — Думаешь, я буду жечь огнем тебя? — усмехнулся Сарухэй. — Нет. Я знаю, болью от тебя ничего не добьешься. Но говорят, ты очень любишь жену... Держите ее крепче! Двое бандитов схватили О-Судзу, обнажили ее по пояс, содрав верхнее и нижнее кимоно. Тацумасу много лет не видел жену голой. Защемило сердце. Как пожухло ее тело! Но такою, с опустившейся грудью и морщинистым животом, он любил О-Судзу еще больше, чем прежде. За ее спиной розовел утренний туман. — Скажи, где золото, и я ее отпущу, — пообещал Сарухэй. — Тебя — нет, врать не стану. Но жену и сына пощажу. Слово Тадаки. И тебя убью достойно, ударом меча. Голову потом с почетом омою, оберну в шелковый платок. Ты достойный противник. Моя голова ему нужна, чтобы потом всем показывать: я-де победил, а благородный вор проиграл, подумал Тацумаса, но ничего говорить не стал. — Упрямишься? Сначала я буду жечь твою жену. Потом зажарю сына. А сам ты умрешь позорной и смешной смертью. Видишь, моя Хання в красном и с рогами? Она сегодня демон смерти Синигами. Ты примешь смерть не от меня, а от обезьяньей лапки. Сарухэй подтащил к себе мартышку, сунул ей свой кинжал. — Покажи, как я тебя учил. Хання, бей! Ощерив мелкие зубы, обезьянка испуганно замахала перед собой клинком. — Быстро она тебя не убьет, но рано или поздно докромсает. И ты войдешь в историю под прозвищем «Убитый макакой Тацумаса». — Рот злодея кривился в ухмылке, но глаза смотрели тревожно. Голос чуть дрогнул. — Послушай, твоя жизнь кончена. Какая тебе разница, достанется мне «Золотой Коку» или нет? — Какая мне разница, под каким прозвищем я войду в историю? — тем же тоном ответил мастер. Он думал: не в том дело, как тебя запомнят. Главное, как ты уходишь — победителем или побежденным. Побежденный — тот, кто сдался. Победитель — всякий, кто побежденным себя не признал. Даже если убит. — Начинайте, — махнул своим подручным Сарухэй. Они швырнули О-Судзу на колени, ткнули головой в угли. Жена не закричала, но хрипа сдержать не смогла. Запахло обожженной плотью, палеными волосами. Тацумаса вытянул связанные ноги вперед и сунул их в очаг, чтобы разделить боль с женой. Это помогло. — Пока хватит. Госпожу О-Судзу распрямили, сбили с прически пламя. Лицо она сразу закрыла руками, чтобы воля супруга не ослабела при виде ожогов. — Что ты за мужчина, если можешь спасти свою женщину и не делаешь этого? — презрительно спросил Сарухэй. — Кусок золота для тебя дороже семьи. Тьфу! Зубы Тацумасы были крепко стиснуты. Мерзавец прав! Победа, поражение — какая всё это чушь по сравнению с ладонями, которыми О-Судзу прикрывает свое бедное лицо. — Я скажу... — глухо проговорил благородный вор. Но он не успел выдать тайну. Не поднимаясь с колен, О-Судзу рывком перекатилась назад через голову и вскочила на ноги. Совсем как в юности, когда Тацумаса впервые увидел тоненькую акробатку на рыночной площади. Ах, как она плясала на канате! Как крутила «змеиное колесо»! И лицо у О-Судзу тоже стало таким, как тридцать лет назад. Свежим, юным, бесстрашным. Обожженные пятна на щеках были как девичий румянец. Разбойники не ожидали от пожилой дамы такой прыти и обомлели. — Простите, что ухожу первой, — сказала мужу О-Судзу. Сарухэй крикнул: — Держите ее, болваны! Но куда там. Развернувшись, О-Судзу прыгнула прямо в сияющий туман, как в прежние времена на представлениях ныряла рыбкой через обруч с острыми ножами. Радужная дымка приняла ее и снова сомкнулась. И к Тацумасе пришло хокку. Очень хорошее — жалко никто не услышит и не оценит. Всё, конечно, уйдет. Но тлеет прекрасная Искра надежды.