Мистер Вуд работал в Службе обеспечения исполнения договоров, его стол стоял впритык к столу мистера Филипса, в углу, рядом с дверью, ведущей в отдел А.14. Он не мог не слышать последних слов мисс Дэнвил и, когда она опрометью пронеслась мимо него, посмотрел на нее с удивлением. — Боже милостивый! — сказал он соседу. — Вы заметили? Мистер Филипс, который был неторопливым и добросовестным работником, нехотя поднял голову от своих бумаг. — Заметил что? — спросил он. — А, мисс Дэнвил… Кажется, она очень спешила. — Вы хотите сказать, что ничего не слышали? Мой дорогой друг, я был абсолютно прав насчет этой женщины. Она чокнутая! Филипс посмотрел на него с мрачной озабоченностью. — Уверяю, вы ошибаетесь, — сказал он. — Умственное расстройство — страшное бедствие для женщины, страшное. — Ну если уж оно случается, то это равно страшно как для женщины, так и для мужчины, — ответил Вуд. — Я не хочу сказать, что мне не жалко бедняжку, но вчера вечером я лишь предположил, что она сумасшедшая, а сейчас уверен в этом. — Он взял клочок бумаги и стал что-то быстро записывать, бормоча: — Единственный недостаток, с моей точки зрения, состоит в том, что это слишком все упрощает. Филипс, который обычно не любил, когда его отрывали от работы, на сей раз оказался готов продолжить разговор. — Слишком упрощает? — переспросил он. — Безумие никак не может упростить что бы то ни было. Оно, напротив, все осложняет, сильно осложняет. — Я вовсе не то имел в виду, — продолжая писать, усмехнулся Вуд. — «С моей точки зрения» — это с точки зрения писателя. Безумие убийцы все объясняет. Оно само по себе является мотивом и не требует от персонажа никаких иных мотиваций. Безумец может убить самого неожиданного человека. Это же проще простого. Мне казалось, я объяснил это вчера. — Разумеется, разумеется, — согласился Филипс. — Просто я в тот момент не осознал… Я хочу сказать, если мисс Дэнвил действительно… э-э-э… не совсем нормальна, то не делает ли это всю нашу затею весьма… весьма опасной? — Не думаю. — Вуд тщательно сложил листок и убрал его. — Она же не знает, какую роль мы ей предназначили. И незачем ей это знать. Иначе, согласен, она может воспринять игру всерьез. Нет, просто я подумал: не лучше ли, чтобы она у нас убила мисс Кларк? Впрочем, возможно, это слишком очевидно. Или Иделмана. Хотя я вижу Иделмана скорее в роли злодея. И кстати! Вероятно, он может использовать ее в качестве инструмента для достижения своих целей — эффект Свенгали[4], знаете ли. Полагаю, ему это понравится. — Он взглянул на часы: — Четверть первого. Пожалуй, пойду в столовую, пока туда не набилось народу. Вы со мной? — Э-э… нет. Я сначала закончу то, над чем работаю. Не ждите меня, пожалуйста. — Не буду. — Вуд с усмешкой покинул его. От его внимания не ускользнуло, что мисс Браун обычно приходила на обед в четверть второго и Филипс теперь старается именно в это время оказаться у входа в столовую, чтобы встретиться с ней. В усмешке Вуда не было ехидства. Он понимал, как неловко пытаться ухаживать за женщиной под взглядами нескольких сотен людей, считающих такой альянс неравным. Мисс Браун тем временем стояла перед столом Петтигрю, который вычитывал длинный текст, надиктованный им и только что ею отпечатанный. Как он уже убедился, она работала четко, быстро и аккуратно, ему редко приходилось что-нибудь исправлять. Мисс Браун тоже была уверена в своей квалификации и с выражением кроткого самоудовлетворения наблюдала, как страница за страницей, прочитанные и одобренные, откладывались в сторону. Поэтому она крайне удивилась, когда Петтигрю к концу чтения вдруг непроизвольно расхохотался. — Что-то не так, мистер Петтигрю? — спросила она. Петтигрю снял очки, протер их, высморкался и снова стал самим собой. — Прошу прощения, — сказал он. — Просто это такой унылый текст, что любая ошибка кажется неотразимо смешной. Вот здесь, смотрите. Следуя указанию его пальца, мисс Браун прочла: «Это решение едва ли можно сравнить с решением по делу «Кампкин против Игера», однако следует помнить, что то решение принималось Низи и Приусами». — Кем, по-вашему, были эти Низи и Приусы? — спросил Петтигрю, снова начиная давиться от смеха. — Звучит как компания достойных пожилых джентльменов. — Я не знаю, конечно, — сказала мисс Браун, краснея от неловкости, — но это то, что вы продиктовали, мистер Петтигрю. — Она начала переворачивать страницы своей стенографической записи. — Разумеется, продиктовал. Не утруждайте себя поисками. Это я виноват — не объяснил вам, что это юридическое латинское выражение. — Он вычеркнул «Низи и Приусами» и вписал «nisi prius»[5], бормоча: — Бедные старики Приусы. Жаль их отпускать. Но им нечего делать в Суде казначейства. Вероятно, им место в Совете Никеи[6]. Вы хорошо знакомы с раннехристианскими святыми отцами, мисс Браун? Мисс Браун не была с ними знакома, о чем сообщила подчеркнуто лаконично. Но Петтигрю, продолжая витать в собственных фантазиях, не заметил грозового предупреждения. — Честно признаться, я тоже. Боюсь, в наше время они оказались в пренебрежительном забвении. Рискну предположить, что мисс Дэнвил — знаток в этой области. Мисс Браун посмотрела прямо в глаза своему начальнику. — Мне бы хотелось, чтобы вы все перестали насмехаться над мисс Дэнвил. Она очень, очень хороший человек, и это несправедливо, — сказала она с непривычной твердостью, после чего собрала свои бумаги и удалилась, оставив Петтигрю впервые в жизни лишившимся дара речи. Но смутило его вовсе не то, что сказала его секретарша, хотя, здраво поразмыслив, он с горечью признал, что мужчина в зрелом возрасте, подшучивающий над вполне простительным невежеством молодой женщины, являет собой весьма комичную фигуру и заслуживает самого сурового отпора. На самом деле он был потрясен еще до того, как она успела открыть рот. К своему великому удивлению, он осознал, что в тот момент они впервые прямо посмотрели друг на друга. Он давно заметил, что она умело избегает встречаться взглядом с кем бы то ни было. Теперь же вдруг увидел, что мисс Браун является обладательницей пары огромных ярко-синих глаз, таких живых и таких сверкающих, что они совершенно меняли ее лицо, в иных обстоятельствах ничем не примечательное. Это открытие вывело его из душевного равновесия. «А я-то думал, что она простушка! — сказал он себе. — Эти глаза могут оказаться весьма опасными, если правильно ими пользоваться. — Его нос сморщился. — Хвала небесам, — подумал он, — что при должной осмотрительности с моей стороны у нее больше не будет причин обратить их на меня снова». Он не лукавил с самим собой, тем не менее, когда несколько минут спустя мисс Браун заглянула в дверь и сообщила, что идет обедать, невольно огорчился тому, что она, по своему обыкновению, опять не отрываясь смотрела себе под ноги. Обедать Петтигрю отправился поздно. К моменту, когда он пришел в столовую, она уже начинала пустеть. Он положил себе жаркого, которое было основной пищей в Марсетт-Бее, и без труда нашел свободный столик. Со своего места он мог видеть начальника управления, полнеющего блондина, чуть лысоватого, обедавшего тет-а-тет с руководителем экспортного отдела, одним из немногих в управлении кадровых государственных служащих. В своих отлично скроенных темных костюмах, с серьезными непроницаемыми лицами, они ухитрялись привнести даже в столь несоответствующее окружение неуловимый дух Уайтхолла. За ними, чуть поодаль, он заметил две склонившиеся друг к другу головы: серо-стальную шевелюру Филипса и мышино-коричневую — своей секретарши. Эта картинка снова навела его на мысль о том, что между этими двумя явно что-то зреет, но на сей раз его меньше заботило то, как это скажется на нем, а больше — какие последствия это может иметь для нее. За время, проведенное в Марсетт-Бее, до него по крохам доходили какие-то сведения о ее жизни, хотя общительной ее назвать было трудно, а Петтигрю был последним среди тех, кто хотел совать свой нос в чужие дела. Однако, сложив воедино фрагменты, которые ему удалось собрать, он удивился тому, насколько одинока она была в этом мире. У нее не было ни братьев, ни сестер, а ее мать, как говорили, умерла несколько лет назад. С тех пор мисс Браун вела хозяйство у отца до самой его смерти, случившейся год или около того назад. Судя по всему, у нее никогда не было друзей ее возраста, и, возможно, именно этим объяснялась ее тяга к обществу мужчины много старше ее самой. «Интересно, какой у нее был отец?» — думал Петтигрю, прикончив жаркое и принимаясь за безвкусный карамельный пудинг. Ясно, что человек образованный — во всяком случае, дочери он дал приличное образование, пусть даже она и не знает, что такое «nisi prius». Более того, у Петтигрю сложилось впечатление, хотя он не мог бы точно объяснить, на чем оно основывается, что покойный мистер Браун если и не был богачом, то без гроша дочь не оставил. Конечно, ни одежда, ни образ жизни мисс Браун отнюдь не выглядели экстравагантно, но Петтигрю отчетливо чувствовал, что в отличие от большинства остальных машинисток, служивших в управлении, у нее было кое-что за душой и в это «кое-что» входил скромный, но надежный доход. Петтигрю слегка нахмурился, размышляя над картиной, которую являла собой пара за столом. С одной стороны, молодость, неопытность, одиночество и немного денег, с другой — Филипс. Было в этом что-то ему не понравившееся. Не то чтобы он имел что-нибудь против Филипса — напротив, тот казался дружелюбным, добродушным, хоть и немного скучным парнем. Петтигрю не одобрял его лишь в качестве потенциального мужа мисс Браун, но, как ни старался дать этому разумное объяснение, ничего не получалось. Он бегло восстановил в памяти все, что знал об этом мужчине. Бывший секретарь поверенного, без специального образования — какой-нибудь сноб мог бы сказать, что они с мисс Браун едва ли принадлежали к одному и тому же социальному классу, но это ее дело. По случайно оброненным фразам можно было догадаться, что Филипс вдовец и явно на добрых двадцать пять лет старше ее. Такая партия казалась сомнительной, но опять же решение здесь оставалось за самой мисс Браун. Тот факт, что она тратит свое рабочее время на то, чтобы переводить слова Петтигрю в странные стенографические значки, не дает ему права или власти вмешиваться в ее дела. Более того, твердо напомнил себе Петтигрю, у него нет ни малейшего желания в них вмешиваться, если, конечно, этого не потребует общественный долг, но такого поворота ничто не предвещает. И все же… В поисках причины своего предубеждения против складывавшейся ситуации он впервые задался вопросом: почему Филипс покинул прежнее место службы тогда, когда профессия секретаря адвоката стала чрезвычайно востребованной? Для того чтобы быть «направленным» на нынешнюю должность, он, разумеется, слишком стар. Не стоит ли за этим какая-нибудь дурно пахнущая история? Совершенно неожиданно Петтигрю поймал себя на уверенности: Филипс выдает себя за другого, на самом деле он был уволен предыдущими нанимателями за неблаговидный поступок и является женатым мужчиной, охотящимся за деньгами молодых женщин. Уже в следующий момент он посмеялся над собой за столь мелодраматическое предположение. Тем не менее оно так навязчиво донимало его, что ему захотелось от него избавиться, и он тут же принял решение разузнать подробности в фирме, где Филипс работал прежде. Ведь никакого вреда это никому не принесет. Ход его мыслей был прерван громким и весьма неприятным смехом, донесшимся от соседнего столика. Ему не нужно было оборачиваться, чтобы узнать, кто смеется, но он все же обернулся. Рикаби сидел с миловидной, но чересчур накрашенной девушкой из машинописного бюро, которую Петтигрю неоднократно видел, когда по случаю заходил в «Белого оленя», главное в Марсетт-Бее заведение, имевшее лицензию на торговлю спиртными напитками. Девушка тоже смеялась, и Петтигрю стало интересно, какое удовольствие она могла находить в подобном обществе, потому что из всех сотрудников управления Рикаби не нравился ему больше всех. Ему не нравилось в нем все — от светлых, слегка вьющихся волос до элегантных туфель с узкими мысами. Раздражали его вульгарность, его шумное поведение, фамильярность, которой он не слишком старательно маскировал свое неуважение к вышестоящим начальникам. Одним словом (которое он придумал специально для этого случая), ему не нравилась его «отвязность». Петтигрю был достаточным реалистом, чтобы признать: источник его неприязни отчасти кроется в том факте, что Рикаби намного моложе его и умеет по-своему, в манере, недоступной холостяку средних лет, наслаждаться жизнью в военное время. Но он еще больше укрепился в своей антипатии, когда обнаружил, что ее разделяют большинство обитателей «Фернли» и что Вуд, который когда-то работал вместе с Рикаби, засвидетельствовал его непобедимую склонность к безделью. А кроме всего прочего, он с восторгом отметил, что мисс Браун, к которой Рикаби, по его собственному выражению, «подкатывался», спокойно, но решительно отвергла его. Ее компетентность в подобных делах, правда, вызывает сомнения, когда речь идет о Филипсе, но, в конце концов, даже холостяк средних лет не может быть реалистом всегда. Тем временем Рикаби, судя по всему, упивался собственной шуткой, как, впрочем, и его соседка. По жестам и артикуляции можно было догадаться, что он кого-то изображает. Но вдруг, в разгар представления, что-то отвлекло его. Он через плечо оглянулся на дверь, грубо ткнул свою приятельницу в бок и напустил на себя нарочито серьезный вид. Как и ожидалось, это вызвало у девушки новый приступ смеха, который она тщетно попыталась подавить, прижимая к губам носовой платок. Проследив за его взглядом, Петтигрю увидел мисс Дэнвил, дошедшую уже до середины зала, и не нашел в ее облике ничего хоть сколько-нибудь смешного. Бедная женщина явно была не в себе. Она плакала и, казалось, едва соображала, что делает. Дрожащими руками она попыталась положить себе какую-то еду, но преуспела лишь в том, что уронила тарелку. Тупо глядя на разбитую тарелку, она не делала никаких попыток собрать осколки. К ярости Петтигрю, это породило новый взрыв веселья за столиком Рикаби. Он нерешительно приподнялся, не зная, как поступить, но, прежде чем он на что-то решился, вмешалась мисс Браун. Среагировав на ситуацию с быстротой, восхитившей Петтигрю, она поспешно пересекла обеденный зал, обняла мисс Дэнвил за плечи и повела ее к своему столу. Усадив ее там, отлучилась и почти сразу же вернулась с чашкой кофе и несколькими бутербродами. Затем, сев рядом, начала, судя по всему успешно, успокаивать приятельницу. Филипс, с выражением глубочайшего сочувствия на широком добродушном лице, присоединился к их тихому разговору, и к тому времени, когда Петтигрю покидал столовую, к мисс Дэнвил, похоже, вернулось душевное равновесие. Мисс Браун появилась в кабинете Петтигрю только спустя четверть часа. — Простите, я слишком долго обедала, — сказала она. — Но случилось кое-что, что меня задержало. — Вам нет нужды извиняться, — ответил он. — Я видел, что случилось, и, если позволите мне высказать свое мнение, считаю, что вы вели себя исключительно достойно. — Благодарю вас, мистер Петтигрю. — Если кто и должен извиниться, так это я, — продолжил Петтигрю. — Мне не следовало иронизировать насчет мисс Дэнвил. Это была шутка самого дурного вкуса. Пожалуйста, забудьте о ней. Мисс Браун еще раз одарила его взглядом своих сверкающих синих глаз. — Разумеется, — пробормотала она. — Я принесла вам исправленный текст нового Свода правил, мистер Петтигрю. Хотите просмотреть его сейчас же? — Было бы прекрасно, — кротко ответил Петтигрю. Прекрасно или нет, но чтение исправленного текста на следующие два часа полностью поглотило его внимание. А к концу этого времени откуда-то из-за двери послышался пронзительный свист. Он продолжался около полуминуты, потом в коридоре раздались поспешные шаги, и свист резко оборвался. — Что это был, черт возьми, за шум? — спросил он у мисс Браун, когда вскоре после этого она принесла ему чай. — Это новый чайник мисс Дэнвил. Боюсь, здесь, у вас, звук получается слишком громким, ведь газовая плитка находится в соседней комнате. — Это я заметил. Но почему голос у нового чайника мисс Дэнвил должен быть таким пронзительным? — Надеюсь, мистер Петтигрю, он не будет доставлять вам слишком больших неудобств, но вообще-то это моя идея. Видите ли, мисс Дэнвил готовит чай для всего этого крыла здания — кстати, она просила меня собрать со всех по фунту и восемь пенсов за этот месяц, — а на прошлой неделе чайник чуть не сгорел, потому что она о нем забыла. С ней это бывает, она иногда становится немного забывчива, — добавила мисс Браун тоном, каким хозяин оправдывает недостатки своей горячо любимой собаки. — Это я тоже заметил, но рад, что она не забывает собирать чайные взносы. Вот мои фунт и восемь пенсов. Значит, музыкальный чайник предназначен для того, чтобы напоминать ей о ее обязанностях? В принципе идея прекрасная, но непременно ли он должен быть таким громогласным? — Дело в том, — сказала мисс Браун так, словно признавалась в собственной слабости, — что мисс Дэнвил немного туговата на ухо. Только, пожалуйста, никому не говорите, ладно? Наверняка она бы не хотела, чтобы это стало известно. Поэтому, покупая чайник, я, естественно, постаралась выбрать такой, который свистел бы как можно громче. Но, конечно, если вы возражаете, мистер Петтигрю… — Возражаю? Когда на кону мой дневной чай и душевный покой мисс Дэнвил? Разумеется, нет. Буду каждый день с нетерпением ждать свистка. Кстати, эти чайники дорогие? Если да, то позвольте мне внести свою лепту… — Даже не думайте об этом, мистер Петтигрю. Если вы закончили, могу я забрать поднос? Глава пятая. Встреча в «Бойцовом петухе» Задним числом именно от этих событий Петтигрю отсчитывал начало нового и явно менее приятного периода своей деятельности в управлении, а особенно пребывания в «Фернли». Атмосфера в служебной гостинице, по его наблюдениям, решительно изменилась. Ее постояльцы, ранее представлявшие собой собрание индивидуумов, пытавшихся более или менее успешно приспосабливаться к особенностям характеров друг друга, теперь демонстрировали постоянно возраставшую тенденцию к разделению на две резко противопоставлявшие себя друг другу группы. Тот факт, что в «Фернли» имелась только одна гостиная, где можно было коротать длинные зимние вечера, делал раскол еще более очевидным. Линия размежевания между двумя партиями определялась их отношением к криминальной фантазии, которую разрабатывал Вуд, — к «сюжету», как называли эту фантазию ее приверженцы. И вскоре стало ясно, что основным фактором, от которого зависело, к какой партии принадлежит тот или иной индивидуум, был фактор личный, а именно — как тот или иной человек относился к мисс Дэнвил. Сама она с первого же дня заявила, что не одобряет всей этой затеи, и то обстоятельство, что именно ее, без ее ведома, выбрали на главную роль, резко изменило ход событий, начинавшихся как забавная игра в шарады, превратив игру в своего рода заговор, из которого сама мисс Дэнвил должна была быть решительно исключена. Привыкшая жить в собственном замкнутом мире, она, даже если бы и заметила, что происходит, наверняка не возражала бы остаться в меньшинстве, состоявшем из нее одной. Но мисс Браун, принявшая теперь на себя функцию ее защитницы, позаботилась о том, чтобы этого не произошло. Под ее влиянием Филипс тоже покинул ряды заговорщиков, и это трио каждый вечер составляло сплоченную группу, занимавшую один угол комнаты, в то время как противоположная партия оккупировала другой. Лидером заговорщиков, разумеется, был Вуд, который не расставался с пачкой листков, из которых черпал для своих почитателей все новые идеи, приходившие ему в голову в течение дня. Иделман являл собой его влиятельного союзника — на вкус автора, даже чересчур влиятельного порой, когда благодаря своему богатому воображению грозил перетянуть на себя главенство в заговоре или, как выражался Вуд, «нарушить общее равновесие сюжета». Мисс Кларк тоже сделалась беззаветной сторонницей заговора. Перспектива представить мисс Дэнвил в комическом свете перевесила ее прежние возражения, и она готова была сотрудничать даже с Иделманом, против которого в рабочее время по-прежнему вела бескомпромиссную войну меморандумов, не желая простить ему того, в какое состояние тот привел дело Бленкинсопа. От миссис Хопкинсон, которая стала теперь еще более частой гостьей в «Фернли», практического толку было мало, но она шумно и некритично восхищалась всем, что придумывали другие. В конце концов даже Рикаби инкорпорировался в их сообщество, не столько потому, что стал более популярен среди коллег, сколько потому, что было совершенно невозможно представить его принадлежащим к оппозиции. Для Петтигрю, неловко зависшего между двумя партиями и старавшегося сохранить хорошие отношения с обеими, это была беспокойная ситуация. При своем упорядоченном юридическом уме он испытывал раздражение из-за того, что заговорщики, судя по всему, понятия не имели, что делать со своим сюжетом, который они постоянно обсуждали, меняли и дорабатывали. Лишь Вуд, очевидно, смутно имел в виду, что когда-нибудь в будущем, при должной литературной отстраненности от реальных действующих лиц, этот сюжет сможет стать основой для пригодного к публикации романа; по крайней мере в этом был хоть какой-то здравый смысл. Миссис Хопкинсон неоднократно выступала с совершенно непрактичным предложением инсценировать «сюжет» для развлечения сотрудников на Рождество. (Других участников затеи позабавило, когда она предложила даже перекрасить волосы, чтобы достовернее сыграть одну из ролей.) Что же касается остальных, то, похоже, им нравилось просто упражнять свое воображение, разрабатывая тему, которая постепенно приобретала все более и более фантастические формы. Петтигрю пришел к выводу, что это было результатом той ситуации, в которой все они очутились. Помимо работы, ни у кого из них не было никаких интересов в Марсетт-Бее. Многие женатые сотрудники выписали к себе семьи и таким образом вели более или менее нормальный образ жизни в свободное время. Но постояльцы «Фернли», за исключением Иделмана, отправившего жену с детьми в Америку, семей не имели. Время тянулось для них уныло, и, естественно, они старались хоть чем-то его занять. Петтигрю искренне хотелось, чтобы они нашли иное применение своим стараниям. Он смутно чувствовал, что в их затее есть нечто нездоровое. К тому же он не верил, что мисс Дэнвил можно будет до бесконечности держать в неведении относительно роли, предназначенной ей в том, что миссис Хопкинсон окрестила «идеальным преступлением». Исходя из всего известного ему о мисс Дэнвил он боялся, что разоблачение заговора произведет на нее непредсказуемо опасное впечатление. Он решил высказать свои соображения Иделману, которого считал наиболее трезво мыслящим человеком во всей их компании, но результат оказался неутешительным. Иделман мрачно выслушал его и бесстрастным тоном заметил, что он, вероятно, прав и что предсказать человеческую реакцию с какой бы то ни было степенью точности действительно невозможно, однако результат в любом случае будет любопытным. Петтигрю казалось, что он слушает химика, рассуждающего о вероятном исходе своего эксперимента. Продолжать дискуссию он счел бессмысленным. В тот день, когда состоялся этот разговор, Петтигрю получил письмо, которое избавило его по крайней мере от одной из тревог. Оно пришло от его арендатора из Темпла. «Дорогой Фрэнк, — говорилось в нем, — большое спасибо за письмо. Я разузнал то, о чем ты просил. Как я и ожидал, старик Тиллотсон не скрыл, что шокирован моими вопросами, которые справедливо расценил как попытку спровоцировать его на нарушение профессиональной тайны. Но, как я тоже ожидал, закончилось дело тем, что он выдал мне то, о чем я его спрашивал. Прилагаю копию его письма. Все вроде бы нормально, хотя джентльмен несколько староват для второго брака, если судить по дате рождения. За последнее время я получил три окружных уведомления, адресованных «мистеру Петтигрю, находящемуся на военной службе». Половина гонораров будет, согласно договоренности, переведена на твой счет. На прошлой неделе я участвовал в выездной сессии суда в Рэмплфорде. Все очень сожалели о твоем отсутствии, но традиционный ужин в честь королевского судьи был лишь бледной тенью застолий былых времен. Искренне твой,