— Где ж берёшь? — Это, брат, большой секрет. Дифцит, как говорит Райкин, только одын товаровэд, одын забсклад знать можэт. — Опять пройдоху заворовавшегося тебе кинули? — Угадал, — хмыкнул Федонин. — Ворюга, каких свет не видывал. Зав овощной базой. Большой начальник! Пробы негде ставить, а без запонок золотых рубашку не надевал. Арест на имущество стал накладывать, так двое суток безвылазно у него мебель, шмотьё и цацки переписывали. Пальцы стёр, только вздохнул, а он мне возьми и покайся — ещё одна хата имеется. Пришлось тайм-аут брать, на следующей неделе за вторую приниматься. А зарплата его сто двадцать рябчиков. Каков сукин кот? — Не кот, это хищник, Паша. — Ну, теперь он у меня прочувствует всю нашу пролетарскую справедливость! Лет на пятнадцать я его упеку. Я побеспокоюсь… — Хорошо тут у тебя, — опять сунулся к аквариуму Данилов. — Домашнюю обстановку создал. — Я здесь только не прописан, — засмеялся Федонин. — А так сутками. Моя Нонка подушку снарядила, когда я червя того овощного перед арестом допрашивать собрался. Знает за мной грешок — допоздна засижусь. Раскричалась, лучше там спать и оставайся. — Разрешила? Это как же она? За тобой глаз да глаз!.. — А мы с ним, веришь — нет, до утра, словно два влюблённых, проговорили. Засветло едва припёрся я пред её очи. — Всю ночь? — И не заметили! Федонин развёл руки в стороны, лицом засветился, тепло от него заструилось на приятеля. — Он мне — спасибо, чуть не целует. Вы, говорит, Павел Никифорович, с моей души тяжкой груз сняли. Теперь хоть спать буду спокойно, а то всю жизнь трясся от страха и шаги у дверей чудились. Всё будто кто-то шёл за мной. — Ну вот и успокоил ты его. — Успокоил, — Федонин переменился в лице, озаботился, головой закачал. — Сам теперь спать перестал. — А ты-то чего? — А тебе невдомёк? — Что это? — А сроки? Забыл? Колосухин наседает, чтобы за полгода следствие закончил, продлевать у Руденки не желает. Коленки дрожать начинают, лишь я заикнусь о продлении. — Ну ты… как обычно… у вас тут масштабы! Тебе по каждому делу год подавай! На меньшее не согласен. — А ты как думал? — Тебя бы к нам, в районку, да дел с десяток, а то и два, вот запел бы! А то нянчишься с одним год и ещё обижаешься!.. — А копаю как! Вы до нашей глубины не доросли. — Истина, она на поверхности. Видеть надо уметь. — Да!.. — задохнулся от негодования Федонин. — Ладно. Знаем, — дёрнул его за рукав приятель. — Кому заливаешь? — Ты что? Забыл? — совсем обиделся тот. — Сам же здесь был! — Притуши, притуши пыл. Шучу я, — улыбнулся Данилов. — Закипел, самовар. — Да ну тебя… Сравнил огурец с пальцем! — Колосухина понять можно. Достаётся ему за нас. — Так-то оно так, но уж больно запрягает. Его наши побаиваются пуще Игорушкина. Как что, коллегией стращает. — Это что-то новое… — А, соберутся всем колхозом и долбят каждый по очереди, пока до самого главного не дойдёт. — Как в курятнике. — Вот, вот. Игорушкин на самом верху. А мне минимум год по этому гаду понадобится, — Федонин запнулся, глянул на приятеля, но не дрогнул. — Да, год на этого паразита амбарного, чтобы его авгиевы конюшни разгрести. Раньше не успею. — Да ладно, Никифорович. Впервой, что ли? Хрен с ним. Давай выпьем, сколько уже не виделись. Они выпили, не торопясь, закусили, по очереди вылавливая из консервной банки кильку в томатном соусе, пожевали хлеб, помолчали. — Как он? — Колосухин-то? — Я с ним в сорок первом восемнадцатилетним шкетом призывался в Татаро-Башмаковке. Помню, согнали нас, бабы воют, дети под ногами путаются, татарчонок на гармошке с колокольчиками наяривает, зазноба в ногах у него валяется, не стесняясь. А мы все только со школы, лысые, худые и кривоногие, как на подбор. Самогонку тайком припёрли, а пить боимся. Отнял у нас бутыль сержантик суровый… — Кривоногие-то что? — Кривоногие? А я почём знаю. Тощие, может быть. Уродились такие. Зато в кавалерию всем гуртом угодили. День в эшелоне тряслись до Сталинграда, а через неделю двое нас осталось от тех… с призывного пункта. Немец-то прёт на танках, а мы с шашками на него… — Да… — Зато потом в артиллеристы попали. Держались друг дружку. Так до Праги пушчонку и тащили на себе, пока меня не зацепило. Думал, хана, нет, оклемался… — Да… Они выпили ещё. Потом по третьей. — Как он? — Да ничего. Хромает. — Я не про то. На пенсию тебя не гонит? — Меня? А я что натворил? — Ну… — Я, брат, здесь!.. — Ты моложе, я забыл. А меня Клавка который раз сюда вытаскивает. Как то, как сё? Про семью интересуется. Ишь, заботливые кадры у нас стали! Нужды не было, когда я свою похоронил. А сама глазищами так и рыщет по мне. Болячки отыскивает. — Она такая. — Постыдилась бы. Только не щупает. — У неё не заржавеет! — Федонин сверкнул захмелевшими глазами. — Клавка, она!.. Она седых, статных да усатых, знаешь!.. Федонин озорно подмигнул приятелю. — Да брось ты, Павел! — Данилов почти выкрикнул, покривился лицом. — Здоров я всем назло! Чего меня пытать? Раз гнать собрались, пусть так прямо и скажут. — Успокойся, Иван, — Федонин пробежал по столу взглядом, отставил пустую бутылку в сторону, полез в сейф. — Твою-то мы скромненько убрали за разговорами. Есть, значит, сила-то! Зря нас списывать со счетов. — Им не до нас. У них молодые на пороге. Вон мне прислали пацана. — Выпьем моего? — Федонин сверкнул улыбкой. — Армянский коньячок! — Чую, погонят меня первым, — продолжал Данилов, будто не слыша товарища. — Нутром чую. Присматривается кадровичка. Ты бы это?.. — Чего? — Зашёл бы к нему. — К Виктору? — За меня заикнулся. Федонин оторопел, вскинулся глазами. — Ты не заводись, не заводись. Я хоть с ним войну всю пропахал, а когда это было? Потом, начальство всё же… А я в районке… Ты-то поближе. Федонин покривился.