– В Музее, во Французском институте, в Ведомстве древностей. Это, – объяснил Эмерсон, садясь и снимая обувь, – это археологическая экспедиция, Амелия. Я не удивлён, обнаружив, что этот факт ускользнул от твоего разума, но для меня он имеет первостепенную важность. Я занимался необходимыми исследованиями. – Тогда тебя не заинтересует то, что я узнала сегодня. – Почти наверняка нет, – снова встал Эмерсон. Его синие глаза приобрели знакомый блеск, когда он посмотрел на меня. Я потянулась за халатом. – Что ты делаешь? – поинтересовался Эмерсон. – И так понятно. О Боже, кажется, у меня рука не в том рукаве. Помоги мне, Эмерсон. Эмерсон выполнил просьбу. Швырнув злосчастную одежду на кровать, он обнял меня и смиренно произнёс: – Хорошо, Пибоди, ты полна решимости рассказать мне, поэтому давай покончим с этим. Что стряслось: нападение, воровство, убийство? – Это может быть убийство. Тело исчезло. – Чьё тело? – Тело Али. – Какого Али? Среди наших знакомых – дюжины с таким именем. – Али-суфраги. Сегодня вечером дежурил другой человек. Когда я спросила Али, парень сказал, что он покинул свой пост – исчез, не сказав ни слова. Сам понимаешь, что это значит, Эмерсон. – Конечно, – ответил Эмерсон. – Он был убит. Что ещё могло случиться? Нет другой мыслимой причины, по которой человек не может прийти на работу. Интересно, куда пропал труп... – Нил под рукой, Эмерсон. – Как и опиумные притоны, Пибоди. И публичные дома. В этом он, к сожалению, был прав. Сразу за отелем находилась зона, в которую ни одна женщина не рискнула бы сунуться, даже если бы её сопровождали. – Эмерсон, ты сегодня без всякой нужды болтал по поводу расхитителей гробниц и тому подобного. Это для того, чтобы Рамзес не мог продолжать расспросы о привычках синьора Риччетти? – Безусловно, это не та тема, которую я хотел бы обсуждать. Особенно в присутствии Нефрет. – Но мне-то ты сказать можешь! Эмерсон некоторое время колебался. Затем пожал плечами и раздражённо выпалил: – Я не знаю, почему я пытаюсь держать тебя в неведении, Пибоди. Твоё собственное мрачное воображение, вероятно, уже подсказало тебе ответ. Для Риччетти не существовало ничего, что он мог бы посчитать слишком отвратительным. Предательское уничтожение, убийства, пытки и устрашение. Его соперники знали: бросая ему вызов, рискуют не только они сами, но и их друзья и семьи. И даже их дети. Этого оказалось достаточно. Интеллект и воображение (а я исключительно одарена и тем, и другим), объединившись, вызвали появление перед моими глазами серии ужасных картин. Невозможно каждое мгновение охранять всех, кого любишь, а дети особенно уязвимы. Даже мои. – Эмерсон! – воскликнула я. – Рамзеса и Нефрет нужно предупредить. Она не такая робкая и беспомощная, как ты полагаешь, и сможет лучше защитить себя, если узнает правду. – Успокойся, Пибоди. – Эмерсон сжал меня в объятиях. – Ты думаешь, этот ублюдок осмелится напасть на мою жену или моих детей? Он достаточно хорошо знает меня. Ложись спать, дорогая, и забудь о своих фантазиях. И всё же странное предчувствие (часто возникающее в моей душе) подсказывало мне, что он был уверен в сказанном не больше меня. 3. ВОЗДЕРЖАНИЕ, КАК Я ЧАСТО ЗАМЕЧАЛА, ПАГУБНО ВЛИЯЕТ НА ХАРАКТЕР С точки зрения общества наша вечеринка прошла с большим успехом. Да и как могло быть иначе, когда множество старых знакомых собрались вместе, обсуждая египтологию и безобидно (а на иное меня не уговоришь) сплетничая об отсутствующих друзьях? Среди последних были профессор Питри и женщина, на которой он недавно женился. Неважно, по какой причине, но они отсутствовали, хотя Эмерсон, скорее всего, назвал бы Питри дружелюбным соперником, нежели другом. (И вполне мог опустить прилагательное.) Что касается меня, я испытывала только самые добрые чувства к миссис Питри, хотя она постоянно отказывалась от моих приглашений и (как мне сообщили) отпустила в мой адрес несколько критических замечаний. Преподобный мистер Сейс весьма занимательно описал миссис Питри. Его первое знакомство с ней произошло, когда она спускалась по лестнице, и клерикальные очи были потрясены, узрев под свободной туникой голые икры и бриджи, доходившие только до колена[61]. Осознав с некоторым запозданием, что уничижительный комментарий о дамах в штанах может выглядеть критикой некоторых из присутствующих, он поспешно добавил: – Но вы, миссис Эмерсон – это совсем другое. Ваши турецкие… э-э… брюки довольно... Они не так... – Демонстрируют формы? Преподобный вспыхнул. Я не удержалась от того, чтобы поддразнить его, и весело продолжала: – Но вы ещё не видели мой новый рабочий костюм, мистер Сейс. Те самые турецкие… э-э… брюки были слишком просторны для удобства; я заменила их брюками менее щедрого покроя, но, конечно, вместе с ними ношу длинную куртку, закрывающую – если вы извините за упоминание о них – бёдра. Я просто при следующей встрече дам миссис Питри несколько дружеских советов. Где они работают в этом году? Преподобный с благодарностью воспользовался сменой темы. Несколько наших друзей не смогли присутствовать на ужине. Месье Масперо, который (при всеобщем ликовании) вернулся на пост главы Ведомства древностей, находился в Луксоре вместе с Говардом Картером, новым инспектором древностей в Верхнем Египте. Для Говарда это назначение стало блестящим достижением, и по моему предложению мы все подняли бокалы, чтобы поздравить его и мистера Квибелла, занимавшего соответствующий пост в Нижнем Египте. Я усадила мистера Ньюберри между собой и Эмерсоном. Поскольку мы с Нефрет являлись единственными дамами среди присутствовавших, надлежащий баланс между мужчинами и женщинами было невозможно соблюсти, и я вполне могла проигнорировать это правило, так как мне было чрезвычайно любопытно узнать, почему Эмерсон так увлёкся званым ужином, поскольку он вечно огрызался и возражал против подобных мероприятий. С тем же успехом я могла вообще ничего не предпринимать. Эмерсон не произнёс ни слова, которое дало бы мне хоть малейшую подсказку, и не намеревался обсуждать эту тему позже, когда мы остались наедине. Я была так недовольна им, что всерьёз подумывала отказаться реагировать на действия, предпринятые им, чтобы отвлечь меня. Но поскольку я знала, что отвлечение было не единственной причиной, по которой Эмерсон начал эти действия, отсутствие реакции выглядело бы детской обидой и мелочным поведением. На следующее утро мы отправились на борт дахабии. Три дня миновали без особых происшествий, и ни словом никто не обмолвился ни о Человеке-Гиппопотаме, как его прозвала Нефрет, ни о таинственном мистере Шелмадине. И никаких тел, извлечённых из Нила. Так, по крайней мере, мне сообщил джентльмен из управления полиции, которого я как-то посетила днём, в то время как Эмерсон думал, что я наношу визиты. (Я действительно наносила визиты – в полицию. Я порицаю увиливание и прибегаю к нему только тогда, когда этого требуют обстоятельства.) Моё отвращение к увиливанию заставляет меня добавить, что Али-суфраги тоже не извлекали из Нила по той простой причине, что Али никогда в реке и не был. Он вернулся к своим обязанностям на следующий день после того, как я заметила его отсутствие, и заявил, что захворал. Казалось, Али очень тронул мой интерес к его здоровью (хотя это не помешало ему запросить дополнительный бакшиш[62]). Сведения, которые он предоставил, не стоили дополнительного бакшиша (хотя это не помешало мне дать его, исходя из общих принципов). Он не видел, как наш посетитель уходил, и не заметил той ночью ничего необычного. Он был занят выполнением поручений и обслуживанием других гостей, находившихся в его ведении. Весьма обескураживающе. Оставалось только надеяться, что вскоре произойдёт что-то интересное. Однако удовольствие от того, что я снова на борту корабля, и неисчислимые обязанности, ожидавшие меня – вешать шторы, проверять запасы, обсуждать меню с поваром, инструктировать стюарда, как правильно приготовить чай – заставляли полностью погрузиться в пучину дел. Как и вспышки гнева и общего раздражения, преобладавшие среди членов экипажа и слуг. Начался месячный пост Рамадана[63]; между восходом и заходом солнца запрещается есть и пить, а воздержание, как я часто замечала, пагубно влияет на характер. Неумеренное ночное обжорство, начинавшееся после захода солнца, приводило к столь же неудачным последствиям. Всё это являлось частью жизни в Египте, и я привыкла справляться с этими трудностями. Я пребывала в абсолютной уверенности, что через несколько дней Эмерсон пожалеет о своём решении и начнёт жаловаться на медлительность нашего прогресса. Вместо этого он организовал буксир, чтобы сопровождать нас. Никакой романтики, но уродливое маленькое судно было предпочтительнее старого обычая – приказывать членам экипажа тянуть дахабию на буксирных тросах всякий раз, когда ветер стихает. Тем более, что Эмерсон имел привычку раздеваться до пояса и присоединяться к команде, чтобы «поддержать бедолаг». Он не жаловался. Но был полностью поглощён каким-то таинственным исследованием, занимавшим его весь день и чуть ли не полночи. К моему крайнему раздражению, он отказался обсуждать его со мной, бросив только: – Всё будет разъяснено в надлежащее время, Пибоди. Я хочу привести аргументы в порядок, прежде чем представить их тебе. – Пришлось удовлетвориться и этим. Когда мои обязанности позволяли, я сидела на верхней палубе. Пейзаж по пути из Каира к пирамидам достаточно однообразен, но зрелище берегов, медленно скользящих мимо, и чередование зелёных полей и живописных скал создаёт у зрителя настроение ленивого удовлетворения. Нефрет тоже проводила на палубе много времени, читая и занимаясь, а также, несомненно, мечтая о предметах, занимающих девушку её возраста. Оставалось только надеяться, что героем этих грёз являлся не подлый сэр Эдвард. Стюарды боролись за привилегию обслуживать её. Она покорила их сердца, обращаясь с ними с той же улыбчивой вежливостью, с которой относилась ко всем (кроме Рамзеса – он вернулся к своим старым привычкам, чего и следовало ожидать, и Нефрет ответила так, как и следовало ожидать от неё). Всю свою жизнь она провела среди темнокожих людей. Одни из них были её слугами, другие – повелителями; одни – злодеями самого низкого пошиба, другие – самыми благородными из всех живущих. Нефрет знала то, что так и остаётся неведомо многим: любого следует ценить за его собственные достоинства, а бросающиеся в глаза физические характеристики не имеют ничего общего с характером. Как бы я ни была занята, но не пренебрегала египтологическими изысканиями. Я приобрела известность своими переводами египетских сказок и легенд. И в этом году у меня появилась очередная работа, и каждый день я проводила в салоне несколько часов в компании Эмерсона (хотя вся получаемая мной помощь сводилась к набору невнятных ругательств, когда он оказывался в затруднении). Воодушевившись собственным растущим умением переводить иероглифы, я решила попробовать свои силы в иератическом[64], рукописном шрифте, используемом на папирусе вместо декоративного, но громоздкого графического письма, которое использовалось на памятниках. Иератика выбранного мной папируса была особенно изящна и довольно близка по форме к иероглифам, но спустя трое суток после нашего отъезда я целый день ломала голову над очередной невразумительной закорючкой, и тут Эмерсон отбросил ручку, поднялся и заговорил: – Как продвигается, Пибоди? – Чудесно, – ответила я, небрежно скользя листом бумаги по одной из книг. Эмерсон подошёл ко мне и посмотрел через плечо. – Иератика? Да ты авантюристка, моя дорогая. А мне казалось, ты вечно просила Уолтера транслитерировать подобные документы в иероглифы. – Он был слишком занят в этом году, и я не хотела его отвлекать. Как видишь, просто замечательная иератика. – Обычная иератика, – фыркнул Эмерсон, чьи интересы – раскопки, а не лингвистика. – Что за текст? – «Апопи и Секененра»[65]. Я намерена, естественно, дать ему новое название: «Пруд гиппопотамов». Эмерсон не ответил, поэтому я продолжила объяснять: – Помнишь исторический контекст? Вторгнувшись, гиксосы завоевали бо́льшую часть Египта, но доблестные принцы Фив выступили против них. Затем правителю Фив, Секененре, пришло наглое послание от языческого царя из города Аварис, расположенного в сотнях миль севернее Фив: «Рёв гиппопотамов в твоих прудах мешает мне спать! Отправляйся на охоту и убей их, чтобы я мог отдохнуть». – Достаточно вольное толкование, – сухо прокомментировал Эмерсон. Прежде чем я смогла помешать ему, он выдернул лист из моей руки. – А, ты заимствуешь из перевода Масперо. – Я не заимствую у него, – с достоинством возразила я. – Я ссылаюсь и на эту, и на другие версии – просто чтобы сравнить одну с другой. – Совершенно верно, – согласился Эмерсон. – Но не хочешь ли прервать работу? И послать за детьми, если не возражаешь. Нам пора провести небольшое совещание. – Ах, в самом деле? Ты снизошёл до того, чтобы известить нас о наших будущих планах? – Я уже объяснял, что хочу привести мысли в порядок. И добился такого выдающегося результата, что готов рискнуть и подвергнуть эти мысли опасности разрушения, вступив в дискуссию с нашим сыном. Не будешь ли ты так любезна доставить сюда его и Нефрет, дорогая? Я послала одного из стюардов за Нефрет, которая, как обычно, сидела на палубе, но посчитала целесообразным лично отправиться за Рамзесом. Слуги отказывались входить в комнату Рамзеса с тех пор, как один из них пошёл туда, чтобы сменить постельное бельё, и столкнулся со странным мужчиной с шишкой на лбу и отвратительным шрамом, уродовавшим верхнюю губу, из-под которой доносилось рычание. (Принципы маскировки, в которой Рамзес достиг небывалых вершин, в то время скатились к дешёвой мелодраме.) Я заставила его разгримироваться и продемонстрировать шишку, шрам и рычание в присутствии всей команды, но персонал по-прежнему предпочитал верить в магические силы моего сына. В тот день я столкнулась не с персонажем из пьесы, ставшей гвоздём сезона, а с таким ужасающим зловонием, что отступила назад, зажав ноздри: