Она почувствовала сильное желание его подбодрить и спросила: – Расскажите об Анне Андреевне, что помните, а я вам еще чайку подолью. Иван Анатольевич посветлел и застенчиво улыбнулся. – Да вам, наверное, скучно будет слушать про прошлое. – Отчего же? Вовсе нет. Анна Андреевна про себя рассказывала мало. Больше про семью, про Виельгорских. – Она всегда скромницей была. И в детстве, и в девушках. Другие все бойкие. Как же, везде сплошь строители коммунизма! Не до политесу! А Анна – нет! Не роняла себя! Я в нее в юности влюблен был, как и многие. Но… не срослось. Для Анюты я всегда был только другом. Увы. Женился на другой, прожил неплохую жизнь, но, знаете, всегда представлял: что, если бы со мной была она? Жена давно умерла, детей нам бог не дал, а теперь и Анюты не стало. Может, нехорошо так говорить, но я только сейчас почувствовал себя по-настоящему одиноким. Понимая, как тяжело старому человеку, Марфа постаралась перевести тему и спросила, как они познакомились, как дружили в детстве. Пухов благодарно улыбнулся, стал рассказывать и через несколько минут уже весь светился от радости, вспоминая счастливую пору. Глядя на него, Марфа тоже почувствовала какой-то прилив хорошего настроения и все подливала чай гостю и себе, проглатывая одну конфету за другой. Особенно интересным был рассказ о том, как они с Анютой проводили лето в пионерском лагере, куда всегда вдвоем отправляли их родители, или на даче дедушки Ивана Анатольевича. Марфа заслушалась, когда речь зашла о походах, сборе яблок, ночевках у костра. Она даже пожалела, что не застала пионерской организации и не знала, что это такое – пионерское лето. – Мой отец художником был. И неплохим. У Анюты одна его работа была. Не знаю, сохранилась ли… – Одна картина есть, точно. В спальне над кроватью висит пейзаж. Так это ваш отец написал? – Можно посмотреть? – стесняясь, спросил Иван Анатольевич. – Да, конечно! – воскликнула Марфа. Они зашли в комнату, и оба застыли перед картиной. Старичок – от благоговения, а Марфа – из вежливости. – Это батюшка пруд на нашей даче изобразил. Наше с Анютой любимое место. – Рыбу туда ходили ловить? – Нет, что вы! – замахал руками Пухов. – Посмотрите! Это же золотые рыбки, не подлещики какие-нибудь! Их отец специально разводил. Для красоты. Мы любоваться приходили. Знаете, часами сидели. А картина эта стала для папы последней. Анюте как раз на день рождения презентовал, а через три дня его машина сбила. Насмерть, к сожалению. Марфа сочувственно ахнула. – Анюта все собиралась мне ее обратно передарить, но я не брал. «Тебе, – говорил, – подарена, ты и храни. Я, если что, на нее любоваться буду, когда в гости приеду». Думал, что встретимся, будем чай пить и на картину смотреть… А видишь, как все получилось… Иван Анатольевич сморщился и тихонько заплакал, схватил со стула свою кепку и прижал к лицу. Марфа подскочила и сняла картину со стены. – Иван Анатольевич, возьмите картину. Я знаю, Анна Андреевна была бы не против. Пухов аж отпрянул от неожиданности. – Да что вы, милая Марфа! Не надо! – Говорю вам – берите! Я на нее и внимания не обращаю. Висит и висит. А для вас она память об отце, а теперь и об Анне Андреевне. Прошу вас, не отказывайтесь! Иван Анатольевич опять заплакал, да так горько, что у Марфы сжалось сердце. Бедный старик! Что у него в жизни осталось? Только воспоминания. Она стала искать, во что завернуть картину. Само полотно было небольшим, однако рама – тяжелая и громоздкая. Немного поразмыслив, Марфа предложила: – Давайте вынем картину из рамы. Вам ведь не она нужна, правда? – Правда, конечно, только как это вы ее отдадите… Нехорошо как-то… Пришел помянуть подругу, а сам утащил из дома картину… – Иван Анатольевич, поверьте, я отдаю ее с радостью, правда. Под диваном лежал фанерный ящик. В таких давным-давно отсылали посылки. Анна Андреевна хранила в нем инструменты. Марфа нашла пассатижи, отвертку, ловко вынула картину, натянутую на подрамник, из рамы, замотала в целлофан и вручила совершенно потерянному Ивану Анатольевичу. – Храни вас Господь! – с чувством сказал старик и низко поклонился. – Буду молиться за вас. – Помолитесь лучше за упокой души Анны Андреевны. Это ведь ее подарок. Когда старик ушел, прижимая к себе свое сокровище, Марфа почувствовала, что сделала в этой жизни что-то важное и хорошее. Уснула она очень довольная собой. И даже не вспомнила, что хотела попробовать еще раз позвонить Володе. Нападение Посреди недели – вот диво дивное – у нее случился еще один внеплановый выходной. Что-то где-то не срослось, и командировка в область по заданию редакции накрылась медным тазом. Тимоша махнул рукой и отпустил ее до завтра. Марфа помаялась немного, а потом решила, что нет ничего прекраснее, чем провести этот микроскопический отпуск с любимым человеком. Шутка ли – четыре дня не виделись. Бедный Володя! Совсем заработался. А ей столько всего нужно рассказать! Она решила позвонить любимому с утра пораньше, чтобы он успел перестроить рабочий день или, что было бы лучше всего, вообще улизнул. Она позвонила Володе в девять утра. Оказалось, он давно на работе. Разгребает очередной завал. – Сама знаешь, Зая, как у нас любят вешать свою работу на других, – шепотом сказал он в трубку. – Тогда позвони, как освободишься. Я тебе кое-что расскажу. – Что-то случилось? – сразу насторожился он. Марфа услышала в его голосе неподдельную тревогу, и ей стало приятно. Желая немного помучить его за долгое молчание, она сказала, что не станет говорить по телефону, и отключилась. Теперь прибежит как миленький. Однако Володя не ехал и не звонил. Чтобы скрасить ожидание, Марфа навела порядок в квартире, кинула в стирку белье, подумав, выбросила наконец старые колготки и от нечего делать порылась в ящиках старого комода Анны Андреевны. Было немного ее вещей, альбомы с фотографиями, коробки с рукоделием. Имелся даже белый кружевной веер и дамские перчатки, лишь немного пожелтевшие от времени. У Марфы сразу же разыгралось воображение. А вдруг эти вещи принадлежали той самой Анне Виельгорской, в которую был влюблен сам Гоголь? Получается, что хранятся они уже без малого третий век! Да нет, не может быть! Давно бы истлели уже! Тогда кому они принадлежали? Трудно себе представить, что в советской стране женщина могла надевать шелковые перчатки или обмахиваться кружевным веером. На первомайской демонстрации? В театре на премьере спектакля про трагическую судьбу женщины-комиссара из пьесы Вишневского? Хотя представить Анну Андреевну в перчатках и с веером очень даже легко. Фантазируя на эту тему, Марфа протянула до обеда, а потом рассердилась – то ли на Володю, который не звонил, то ли на себя, – оделась и поехала в редакцию. Там царили, как любил говаривать Тимоша, Содом с Гоморрой. Марфу сразу закружил вихрь редакционной жизни, и вырваться из него она смогла только к девяти вечера. Ничего себе выходной! Праздник, что называется, удался! К дому она приплелась затемно, пройдя под аркой, перешла дворик и замешкалась у двери, пытаясь выудить из сумки ключи. Она ничего не услышала и не поняла, только вдруг кто-то зажал ей рот ладонью и, обхватив, поволок куда-то вбок. Она дернулась, пытаясь затормозить, но чей-то сдавленный голос тихо сказал в ухо: – Не рыпайся, сука, убью. Почувствовав, как мгновенно облилась потом, Марфа хотела что-то сказать, но ее крутанули, бросили на землю и придавили сверху чьим-то коленом. Она разлепила зажмуренные со страху глаза и увидела над собой голову в черном мешке. Голова наклонилась, и прямо ей в лицо чуть ниже глаза уткнулось лезвие ножа. Интуитивно Марфа снова зажмурилась и слабо пискнула. Голова приблизилась еще немного и так же тихо сказала: – Говори, куда ты ее спрятала? Марфа замычала, не в силах ничего понять из-за накатившего животного страха. – Крикнешь – придушу. Повторяю вопрос: куда ты ее спрятала? – Кого? – выдавила наконец она, не в силах смотреть на режущий глаза блеск лезвия. – Еще придуриваться будешь? Ах ты мразь! Хрясь! Марфа успела услышать звук и только потом дернулась от сильного удара. Голова мотнулась, ее схватили и повернули на место. Нож снова уткнулся в щеку, колено надавило на грудь так, что грудная клетка треснула. – А-а-а… – не сдержавшись, завыла Марфа. – Заткнись, тварь, – прошипела голова. И тут невидимый в темноте другой сдавленный и тоже какой-то нечеловеческий голос посоветовал: – Отрежь ей ухо, сразу все вывалит. Марфа автоматически скосила глаз, но увидела только ржавый бок мусорного контейнера. Ее убьют и бросят в мусорку, успела подумать она – и получила новый удар. На этот раз – под дых. Тело скорчило так, что лезвие, которое бандит не успел убрать, пропороло кожу и ткнулось в кость под глазом. – Говори, шлюха подзаборная, а то кишки вырежу! – почти в голос сказал тот, что бил. – Давай быстрее, стремно, – шепнул невидимый из-за контейнера второй. – Я ничего не понимаю, я никого никуда… – просипела Марфа, давясь от боли и страха. Она не успела договорить, как неожиданно контейнер отпихнули в сторону и на фоне черного неба нарисовался чей-то еще более черный силуэт. Третий.