Часть 3 из 12 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Психолог, кандидат наук.
– Ну вот видите, вам просто повезло, что рядом с вами в трудный момент оказались опытные профессионалы, педагог и психолог. Если бы не они, мы бы с вами сейчас вряд ли разговаривали бы.
– Почему? – удивился Мусатов.
– Да потому, что не было бы никакой стажировки в США. Вы просто не сделали бы такую карьеру. Неврозы, голубчик вы мой, штука очень коварная и опасная. Нажить легко, избавиться потом невозможно. Можно приглушить, притушить, добиться стойкой ремиссии, а он в самый неожиданный момент поднимет голову и напакостит. Вы надолго в наши края?
– Да нет, – пожал плечами Андрей, – как только получу свидетельство – сразу назад. А что?
– Мне нужно с вами поговорить, и очень серьезно. Вы могли бы задержаться здесь до завтра?
Время у Мусатова было, он ведь не предполагал, что так легко найдет нужную больницу, и начальство на работе отпустило его на несколько дней. Но зачем ему задерживаться в этой жуткой дыре?
– В принципе, мог бы, – неуверенно ответил он. – Но…
– Я сейчас дам команду, чтобы в архиве подняли документы и выписали вам справку, на основании этой справки ЗАГС даст вам новое свидетельство. Сегодня вы в ЗАГС все равно уже не успеете. Я предлагаю вам переночевать у меня, а завтра вы закончите все свои дела и спокойно уедете.
Перспектива провести ночь у доктора Юркунса показалась Андрею не самой приятной, но ведь гостиница в этой дыре если и есть, то такая, что «мама, не горюй». А может, ее и вовсе нет.
– Здесь есть гостиница? – на всякий случай спросил он.
– Есть, – улыбнулся Лев Яковлевич, – но даже мое скромное жилище на три порядка лучше. И не беспокойтесь, вы меня никоим образом не стесните, я живу один, а места у меня более чем достаточно.
На том и порешили.
* * *
Лев Яковлевич Юркунс росточка был совсем небольшого, и когда Андрей это увидел, то страшно удивился, потому что, восседая за рабочим столом в служебном кабинете, доктор производил впечатление человека массивного и крупного. Наверное, играла свою роль спокойная доброжелательность, несуетливость и уверенность, с которой держался пожилой психиатр. Дома же у себя, в небольшой трехкомнатной квартирке, расположенной на четвертом этаже блочной пятиэтажки, он смотрелся маленьким старичком, сухоньким, но живым, энергичным и веселым.
– Располагайтесь, голубчик, – гостеприимно улыбался он, проводя Андрея по всем комнатам. Вот здесь сплю я, а вы можете выбирать между кабинетом и гостиной, в обеих комнатах, как видите, есть большие диваны, они раскладываются, очень удобные. У меня много гостевых мест. Если хотите мой совет, то выбирайте диван в кабинете.
– Почему?
– Вы, голубчик, курите, и курите много. Ужинать и беседовать мы с вами будем в гостиной, зачем же вам потом спать в прокуренном помещении? На улице пока еще очень холодно, так что посидеть с открытыми окнами нам с вами не удастся.
Андрею не терпелось узнать, о чем же хотел поговорить с ним Лев Яковлевич, но Юркунс категорически отказался беседовать «о серьезном» до ужина. Ужин был поистине холостяцким и состоял из отварного картофеля и сосисок, но и того, и другого было много, так что голодным Андрей не остался. Он пытался внести свою лепту в организацию трапезы и все порывался зайти в магазин и купить каких-нибудь продуктов, но Лев Яковлевич запретил ему даже думать об этом.
– В нашем магазине все просроченное или поддельное, эдак и отравиться недолго. Единственное, что можно покупать без опаски, это сосиски, они вполне приличные и наверняка не просроченные, потому что их каждый день привозят и в течение двух часов раскупают, но сосисками у меня и без того холодильник забит, я в основном ими питаюсь.
– Что же вы едите, если магазинные продукты не покупаете? – удивился Андрей.
– Ну как что? Картофель, капусту, свеклу и прочие овощи, это подделать нельзя. Хлеб, само собой, и всякую бакалею, она хоть и низкого качества, потому что поддельная, но отравиться ею невозможно. Иногда езжу в Вологду, запасаюсь консервами, иногда на рынке мясо покупаю. Да много ли мне, старику, надо?
К предусмотрительно захваченной Андреем из Москвы бутылке коньяку Лев Яковлевич отнесся вполне благосклонно, однако, накрывая стол к ужину, рюмки не поставил.
– А коньячок потом, – пояснил он, – под разговор. Картошка и сосиски с коньяком – это моветон, голубчик.
«Да что же это за разговор такой таинственный!» – недоумевал Мусатов, поглощая безвкусные ватные сосиски и сладковатый промороженный картофель. Наверное, ничего особенного доктор Юркунс ему не скажет, просто старику скучно и одиноко, и он воспользовался случаем, чтобы залучить к себе гостя и скоротать вечерок. Ну да ладно, какая, в сущности, разница, все равно ведь ночевать пришлось бы, в ЗАГС Андрей действительно в тот день уже не успевал.
Наконец, дело дошло и до коньяка.
– Скажите, голубчик, – начал неторопливо Лев Яковлевич, – как вы считаете, может опытный врач отличить леченого больного от залеченного здорового?
Вопрос показался Андрею странным и несколько не по адресу.
– Я же ничего в этом не понимаю, Лев Яковлевич, я не врач. А в чем смысл?
– Смысл, голубчик вы мой, в том, что я-то как раз врач, и с большим, позволю себе заметить, опытом. Пятьдесят пять лет в психиатрических лечебницах кое-что да значат. Ваша матушка еще на свет не появилась, а я уже лечил больных. И поверьте мне, я могу отличить больного, которого подвергали лечению, от изначально здорового человека, которого просто-напросто залечили.
Ну вот, как и следовало ожидать, сейчас пойдут разговоры о разных случаях из практики психиатра. Слушать это Андрею было совершенно не интересно, но куда ж деваться.
– Так вот, хочу вам сказать, Андрей Константинович, что ваш батюшка Олег Петрович Личко никакой шизофренией не страдал. Он был абсолютно здоровым человеком. Конечно, галоперидол, аминазин и прочие штучки из кого угодно могут сделать растение, но у меня достаточно опыта, чтобы в конце концов определить, чем было это растение раньше, чертополохом, с которого в процессе лечения ободрали колючки, или чем-то совсем иным. Вы меня понимаете?
– Нет, – честно признался Андрей. – Вы хотите сказать, что Олегу Петровичу поставили ошибочный диагноз? Что он был не маньяком-убийцей, а убийцей обыкновенным? И что его место было не в психушке, а в тюрьме?
Юркунс сделал крохотный глоточек коньяку, осторожно поставил рюмку на стол и окинул Андрея долгим взглядом своих светлых ярких глаз.
– Олег Петрович не был ни маньяком, ни убийцей. Вот что я хочу вам сказать. Когда его перевели в нашу больницу из Белых Столбов, он был в очень плохом состоянии. Есть такая формулировка: в связи с утратой общественной опасности. В Столбах сочли, что он уже не опасен, то есть утратил активность, интерес к жизни, и его можно переводить в больницу общего типа. В целом они не ошиблись, Олег Петрович действительно утратил активность в том смысле, что не рвался кричать на всех углах о своей невиновности, у него на это просто уже не было сил. Но он до самого последнего дня пытался разобраться, что же все-таки произошло и почему его осудили за то, чего он не совершал. Ему было трудно сосредоточиться, он начинал размышлять и очень скоро сбивался, забывал ход собственных рассуждений. У него в результате псевдолечения серьезно нарушилась память, то есть он достаточно хорошо помнил события давние, но придумав какое-то логическое построение, уже через десять минут забывал его и совершенно терялся. Я посоветовал ему вести записи. Он так и сделал, записывал свои мысли, воспоминания, потом терял листки или рвал их и выбрасывал, потому что приходил в отчаяние от того, что ничего не получалось. Я приносил ему новую тетрадь, он снова записывал, и снова вырывал листы и выбрасывал.
– Погодите, – голова у Андрея шла кругом, и он вдруг подумал, что даже если у него, здорового мужика, мысли в стрессовой ситуации разбредаются в разные стороны, то каково же было тому, кого долгие годы закалывали прихотропными препаратами, – погодите, Лев Яковлевич, я ничего не понимаю. Откуда вы можете быть уверены, что Олег Петрович не совершал тех преступлений, за которые его привлекали к ответственности? Да, я верю, что вы как опытный врач смогли понять, что он изначально был здоров, я это допускаю. Но как вы можете точно знать, что он невиновен?
– Хороший вопрос, – Юркунс улыбнулся краешком тонких губ. – Если он виновен, но при этом психически здоров, то почему он оказался на принудительном лечении, а не в колонии?
– Он мог симулировать, чтобы уйти от ответственности.
– Ну конечно, и при этом каждый день заявлять, что он здоров. Что ж это за симуляция такая? Ему поставили диагноз шизофрении, а когда он попал ко мне, я не увидел ни одного сипмтома, ни единого признака этого заболевания. А шизофрения, голубчик мой Андрей Константинович, не излечивается, это вам не алкоголизм какой-нибудь. Вы мне скажете, что у Олега Петровича была стойкая ремиссия, поэтому я не обнаружил признаков заболевания, а я вам отвечу, что я как врач гроша ломаного не стоил бы, если бы не умел отличать больных в ремиссии от здоровых. Я очень много занимался вашим батюшкой с самого начала… Впрочем, простите, я вижу, вам неприятно, когда я называю Олега Петровича вашим отцом. Хорошо, я буду называть его по имени-отчеству.
– Спасибо, – пробормотал Андрей, которому и впрямь слова «ваш батюшка» резали ухо. – Вы всеми своими больными так внимательно занимаетесь?
– Разумеется, нет. И далеко не обо всех я так долго храню в памяти различные подробности. Кстати, и Олегом Петровичем я не должен был заниматься, для этого есть палатные врачи. Но меня привлекла его фамилия.
– Это почему же?
– Ну, вы-то не знаете, а вот любой психиатр скажет вам, что Личко – это имя в нашей науке весьма известное. У нас есть классификация «по Личко», определения «по Личко», в общем, в психиатрии это классика. И мне стало любопытно взглянуть на больного, носящего такую же фамилию. Олег Петрович, что называется, «зацепил» меня с первой же беседы, я некоторое время наблюдал его сам, а потом отменил все назначения, оставил только общеукреплящие препараты, витамины, стимуляторы мозгового кровообращения… Впрочем, вам эти детали ни к чему. Я как врач понимал, что после лечения в Белых Столбах он уже не восстановится полностью, но надеялся, что смогу хоть чем-то помочь ему. Вы еще очень молоды, голубчик, вы не знаете, какой была жизнь в середине восьмидесятых, когда Олег Петрович попал в нашу больницу, и по каким правилам тогда играли. Я не мог ни опротестовать диагноз, ни изменить его. Я не смел. Мне хотелось продолжать работать и, если угодно, жить. Диагноз Олегу Петровичу поставили в институте судебной психиатрии, а вы знаете, что это такое? Конечно, вы не знаете, откуда вам знать! Если бы я посмел поставить под сомнение их диагноз, меня постигла бы примерно такая же участь, как и Олега Петровича. В институте судебной психиатрии в те годы ставили диагнозы всем диссидентам и прочим неугодным лицам, которым нужно было заткнуть рот. Там работали блестящие ученые, превосходные диагносты, там была мощнейшая научная база, но что они могли сделать, когда поступал звонок сверху? Ни-че-го! Им приказывали – и они ставили диагноз, потому что наша тогдашняя власть сделала психиатрию своим подручным карательным средством. И все оказались заложниками: и больные, и здоровые, и сами врачи. Вы знаете, что произошло с человеком, который стрелял в Горбачева?
– Нет, – удивленно протянул Андрей. – Я и случая такого не помню. А что, в Горбачева стреляли?
– Боже мой, голубчик мой, как же вы молоды! – весело воскликнул Юркунс и почему-то рассмеялся. – Как многого вы не знаете из нашей прошлой жизни! Так вот, в Горбачева стреляли прямо-таки на Красной площади, во время демонстрации, из толпы. Стрелка вовремя обезвредили, он только-только успел оружие достать и прицелиться. И знаете, что сделал Горбачев? Он сказал, что не хочет, чтобы этот человек сидел в тюрьме, и если его нужно наказать, то пусть его сделают психически больным. Сказано – сделано, команда свыше – это приказ. В два счета соорудили диагноз, и человек пять лет пробыл в заведении по моему профилю. Правда, лечили его не так исступленно, как Олега Петровича, все-таки времена были уже другие, и тот стрелок вышел из больницы почти совсем сохранным.
– Но кому был неугоден Олег Петрович? Он был обыкновенным милиционером, оперативником, к тому же совсем молодым… – растерянно произнес Андрей. – Если бы он был диссидентом, мама знала бы об этом, а она искренне считает его убийцей. Тогда что же?
– Вот именно, голубчик, – Лев Яковлевич налил себе еще коньяку и принялся потягивать мелкими глоточками. – Тогда что же? Кстати, Олег Петрович действительно не был диссидентом, потому что даже в самые ясные часы и минуты никаких подобного рода рассуждений или высказываний я от него не слышал. Значит, было что-то другое.
– Но что же, что? За что можно запереть в психушку молодого милиционера и залечить его до состояния растения? У него были какие-нибудь предположения? Ну хоть какие-нибудь? Вы ведь сами сказали, что много общались с ним, он должен был вам сказать, если бы что-то подозревал.
– В том-то и дело, что он ничего не подозревал. И потом, как вы себе представляете наше с ним общение? Долгие вечерние беседы в тихом кабинете за чашкой чаю, как у нас с вами сейчас?
Честно признаться, Андрей почему-то именно так и думал.
– У главврача масса забот, должен вам заметить. Это только малосведущие люди думают, что главный врач – это именно главный врач, то есть врач всем врачам, самый лучший специалист в данной больнице. Может быть, так оно и есть, да только фукция главврача не в том состоит, чтобы лучше всех ставить диагнозы и лечить, а в том, чтобы обеспечить жизнедеятельность вверенной ему больницы. Чтобы крыша не протекала, чтобы санузлы не засорялись, чтобы лекарства были в наличии и в потребном ассортименте, чтобы вакансии врачей, сестер, санитаров и нянечек не пустовали, чтобы продукты вовремя привозили, чтобы у пожарной инспекции и санэпидстанции не было претензий, чтобы прачечная работала, как надо… всего и не перечислишь. И после рабочего дня, наполненного всеми этими хлопотами, как-то не хочется и минуты лишней оставаться в кабинете. Хочется прийти домой, раздеться, поужинать и взять в руки умную книжку. Ни с кем не разговаривать. Хочется тишины и молчания. Поэтому разговоры мои с Олегом Петровичем имели место в основном днем, чаще всего – во дворе, если он сидел на лавочке и дышал воздухом, а я пробегал мимо и у меня были свободные десять-пятнадцать минут. У него в руках всегда была тетрадка, в которую он пытался записывать свои мысли, воспоминания и рассуждения, и если у меня было время, я просил показать пару страниц. Должен вам сказать, голубчик, что даже в письменном виде это было довольно бессвязно, но две вещи повторялись постоянно, и я их запомнил. Вам интересно?
«Нет, – хотел было ответить Андрей. – Мне совершенно не интересно, что там писал в своих тетрадках этот псих. Мне нужна справка, на основании которой мне выдадут свидетельство о смерти, свидетельство я отнесу в посольство США и получу визу, чтобы уехать на пять месяцев на стажировку. Всё. Больше мне ничего не нужно и не интересно. Даже если Олег Петрович не был сумасшедшим, даже, в конце концов, если он и убийцей не был, то какое это теперь имеет значение? Для меня, во всяком случае, – никакого. Я не Андрей Олегович Личко, я – Андрей Константинович Мусатов, и мне нет дела до бессвязной писанины несчастного милиционера, которого во времена советской власти запихнули в психушку и залечили до полного разрушения личности. Нет мне никакого дела, нет, нет!!!»
Но вместо этого он почему-то ответил:
– Конечно, интересно, Лев Яковлевич.
Но обмануть доктора Юркунса оказалось не так-то просто. Он, казалось, прочел невысказанные мысли Андрея, потому что недобро усмехнулся.
– Не уверен, голубчик. Мне кажется, вы лукавите. Трагическая история Олега Петровича, похоже, оставила вас равнодушным. Но я все равно расскажу вам то, что собирался, даже если вам это не нужно и не интересно. Как знать, возможно, ваше отношение к этой истории со временем изменится, и тогда то, что я вам расскажу, может оказаться полезным. Так вот, в писаниях Олега Петровича постоянно повторялись две фразы. Первая: «Если бы знать, почему Лена так поступила». Или, как вариант: «Не понимаю, зачем Лена это сделала. Мне кажется, если я это пойму, то пойму и все остальное.» И вторая фраза: «Все дело в Группе. Мне кажется, это единственное объяснение. « Причем слово «Группа» во всех случаях было написано с заглавной буквы. Ну вот, кажется, и все. Больше мне нечего вам сообщить, Андрей Константинович. А вы, голубчик? Ничего спросить не хотите?
На этот раз ответ «Не хочу» даже не пришел Андрею в голову. Ему стало интересно, как интересно бывает дочитать до конца детективный роман, чтобы узнать, кто же все-таки преступник, хотя ни один из персонажей не вызывает ни малейшего человеческого интереса.
– А кто такая Лена? И что это за группа с заглавной буквы? Вы что-нибудь об этом знаете? – спросил он.
– Насчет группы – ничего, – развел руками Лев Яковлевич. – А вот что касается Лены – тут у меня есть кое-какие соображения. Вы, конечно, не знаете, но я вам скажу: когда человека направляют на принудительное лечение в психиатрическую больницу, вместе с медицинской картой обязательно прикладывают копию судебного решения.
– Ну, это понятно, – пожал плечами Мусатов. – Должен же быть документ, на основании которого человека помещают в больницу. Почему вы думаете, что я этого не знаю?
– А вы знаете, как выглядит это решение? – хитро прищурился Юркунс.
– Ну как… Обычно выглядит. Бумажка, официальный бланк с реквизитами, все такое.
– Ой, Боже мой, – старый доктор снова расхохотался, – как же вы молоды, голубчик, как же вы молоды! Неужели вы всерьез полагаете, что тридцать лет назад жизнь была такой же, как сейчас? Какие бланки? Какие реквизиты? Бог с вами, окститесь! Вы хоть примерно представляете себе принципы ведения делопроизводства в те времена, когда не было компьютеров, а ксероксы были большой редкостью и все до единого стояли на учете в КГБ, и для того, чтобы сделать копию одной-единственной никому не нужной бумажки, нужно было получить сто пятьдесят разрешительных и согласовательных подписей?
– Я не понимаю, к чему все это, – сердито буркнул Андрей, которого бесконечные упоминания о его молодости и неопытности уже стали раздражать.
Лев Яковлевич плеснул немного коньяку в опустевшую рюмку и стал задумчиво крутить ее за толстую короткую ножку.
– Не сердитесь на меня, – внезапно улыбнулся он, – я так часто говорю о вашей молодости не потому, что хочу как-то поддеть или уколоть, а только лишь для того, чтобы вы перестали, наконец, равнять прошлое с настоящим. Это разные эпохи, принципиально разные, и никакие аналогии тут не проходят. Чтобы что-то понять в той жизни, недостаточно обладать острым аналитическим умом. Нужно знать. В частности, нужно знать, что если подсудимый признается виновным и вменяемым, суд выносит ему приговор, а если виновным, но невменяемым, как это было в случае в Олегом Петровичем, выносится судебное решение. Названия-то разные, и это юридически оправдано, все-таки в одном случае человек признается преступником, а то, что он сотворил – преступлением, а в другом случае человек признается психически больным, а то, что он сделал, называется общественно опасным действием невменяемого, но суть одна, и выглядят эти документы совершенно одинаково. И в том и в другом содержится полное описание содеянного и излагаются доказательства, в том числе и показания свидетелей, называются имена этих свидетелей. Просто в самом конце, в так называемой резолютивной части документа, в одном случае пишется: «суд приговорил», а в другом – «суд решил», вот и вся разница.
– Ну и что? – недоумевал Андрей. – Какое это имеет отношение к нашему делу?