– Окно? Но оно же на шпингалете. Никто не мог бы ни забраться ни выбраться таким путем, я специально обратил внимание. – А что побудило вас обратить на него внимание? Доктор выглядел озадаченным, а Пуаро поспешил объяснить: – Я имею в виду шторы. Они не были задернуты. Что немного странно. И еще кофе. Это был очень черный кофе. – Э-э-э, а что с ним не так? – Очень черный, – повторил Пуаро. – В связи с этим давайте вспомним, что было съедено весьма небольшое количество рисового суфле, и мы получим… что? – Вздор, – рассмеялся доктор. – Вы морочите мне голову. – Я никогда никому не морочу голову. Гастингс знает, что я совершенно серьезен. – Но я не понимаю, к чему вы клоните, – признался я. – Уж не слугу ли вы подозреваете? Он, наверное, связан с бандой и добавил в кофе какой-то наркотик. Полагаю, его алиби проверили? – Несомненно, мой друг. Но меня интересует алиби синьора Асканио. – Вы думаете, у него есть алиби? – Вот это меня и беспокоит. Я уверен, что на этот счет вскоре все станет ясно. Газета «Дейли Ньюсмонгер» дала нам возможность узнать о дальнейших событиях. Синьора Асканио арестовали и обвинили в убийстве графа Фоскатини. Даже за решеткой он отрицал, что знаком с графом, и заявил, что не бывал вблизи Риджентс-корта ни в тот вечер, когда произошло преступление, ни накануне утром. Юноша исчез бесследно. Синьор Асканио прибыл с континента в одиночку за два дня до убийства и поселился в отеле «Гросвенор». Все попытки найти его спутника успехом не увенчались. Впрочем, Асканио не был осужден. Сам итальянский посол вступился за него во время разбирательства и дал показания, что Асканио в день убийства пробыл с ним в посольстве с восьми до девяти вечера. Заключенного освободили. Естественно, многие решили, что это убийство было из разряда политических, и его попросту не хотели предавать огласке. Пуаро проявлял живейший интерес ко всему, что относилось к этому делу. Я был несколько удивлен, когда однажды утром он вдруг объявил, что к одиннадцати часам ожидает посетителя, и что этот посетитель не кто иной, как сам Асканио. – Он хочет посоветоваться с вами? – Отнюдь, Гастингс. Это я хочу посоветоваться с ним. – О чем? – Об убийстве в Риджентс-корте. – Вы собираетесь доказать, что это он убийца? – Человека нельзя дважды судить за одно и то же преступление, Гастингс. Постарайтесь придерживаться здравого смысла. А вот и наш друг звонит в дверь. Несколько минут спустя синьор Асканио был препровожден в комнату – маленький, щуплый человек с вороватым взглядом. Он остался стоять, и глаза его подозрительно шныряли от одного из нас к другому. – Мсье Пуаро? Мой бельгийский друг легонько похлопал себя по груди. – Присаживайтесь, синьор, прошу вас. Вы получили мою записку. Я полон решимости докопаться до сути этой загадки. В какой-то мере вы можете мне в этом помочь. Давайте начнем. Вы вместе с другом… посетили покойного графа Фоскатини утром в субботу девятого… Итальянец сделал сердитый протестующий жест. – Ничего подобного. Я присягнул в суде… – Верно… и у меня на этот счет появилась одна маленькая идея: вы солгали под присягой. – Вы мне угрожаете? Ба! Но я вас не боюсь. Меня оправдали. – Вот именно. И поскольку я не идиот, я вам угрожаю не виселицей, а оглаской. Публичной оглаской! Вижу, что вы не любите это слово. Я так и думал, что не любите. Была у меня такая маленькая идея, а мои маленькие идеи, знаете ли, очень для меня ценны. Ну же, синьор, ваш единственный шанс – быть со мной откровенным. Я не спрашиваю, чьи оплошности привели вас в Англию. Мне достаточно знать, что вы прибыли с особой целью – повидать графа Фоскатини. – Никакой он не граф, – проворчал итальянец. – Я уже обратил внимание, что в «Готском альманахе» его имя ни разу не упомянуто. Впрочем, графский титул очень популярен среди профессиональных шантажистов. – Полагаю, я тоже могу говорить откровенно. Вам, судя по всему, известно немало. – Я с определенной пользой применил мои серые клеточки. Итак, синьор Асканио, вы пришли к покойному в субботу утром – верно? – Да. Но я не приходил к нему на другой день вечером. Не было нужды. Я все вам расскажу. Некая информация касательно человека, занимающего в Италии очень высокое положение, попала в руки этого негодяя. В обмен на бумаги он потребовал крупную сумму денег. Я приехал в Англию, чтобы решить этот вопрос. В то утро пришел к нему согласно предварительной догворенности. Со мной был один молодой служащий посольства. Граф оказался более здравомыслящим, чем я предполагал, хотя заплаченная мной сумма все равно была огромна. – Пардон, а каким образом вы ее заплатили? – В итальянских купюрах сравнительно небольшого достоинства. Заплатил всё и сразу. Он отдал мне компрометирующие бумаги. Больше я его никогда не видел. – Почему вы не рассказали все это, когда вас арестовали? – Моя позиция весьма уязвима, так что я был вынужден отрицать любую связь с этим человеком. – В таком случае, что вы думаете о событиях того вечера? – Я могу только предположить, что кто-то намеренно выдавал себя за меня. Насколько я понимаю, никаких денег в квартире не обнаружили? Пуаро взглянул на него и покачал головой. – Странно, – пробормотал он. – Все мы обладаем серыми клеточками. И только немногие из нас умеют ими пользоваться. Доброго вам утра, синьор Асканио. Все так, как я себе и представлял. Но я должен был убедиться. Раскланявшись с гостем, Пуаро вернулся в свое кресло и улыбнулся мне: – Давайте-ка послушаем, что скажет мсье ле капитэн Гастингс? – Ну, полагаю, Асканио прав – кто-то выдавал себя за него. – Вот никогда, никогда вы не используете данные вам Господом нашим серые клеточки. Припомните несколько слов, которые я произнес, покинув в тот вечер квартиру графа. Я обратил внимание, что занавеси на окнах не были задернуты. Нынче у нас на дворе июль. В восемь часов вечера по-прежнему светло. Темнеть начинает в половине девятого. О чем это говорит? У меня сложилось смутное ощущение, что когда-нибудь вы догадаетесь. Но продолжим. Три чашки кофе, как я сказал, очень черного. А зубы графа Фоскатини были изумительно белоснежными. Кофе оставляет пятна на эмали. Мы делаем заключение, что граф Фоскатини кофе не пил вовсе. Но на столе было три чашки. Зачем кому-то создавать видимость, что граф Фоскатини пил кофе, если он этого не делал? Я недоуменно затряс головой. – Смелее, я вам помогу. Откуда мы знаем, что Асканио и его друг, или те двое, что выдавали себя за них, вообще приходили в квартиру графа тем вечером? Никто не видел, как они вошли. Никто не видел, как они вышли. У нас есть свидетельства лишь одного человека и множества неодушевленных предметов. – То есть? – То есть ножей, вилок, тарелок и пустых блюд. Ах, это было очень ловко придумано! Грейвс – вор и мерзавец, но он человек метода до мозга костей! Он подслушал часть утреннего разговора – достаточно, чтобы понять, что Асканио окажется в щекотливом положении, когда ему придется защищаться. На следующий вечер, около восьми, Грейвс сообщает хозяину, что того зовут к телефону. Фоскатини садится, протягивает руку к трубке, и Грейвс бьет его сзади мраморной статуэткой. Затем быстро звонит обслуге – ужин на троих! Блюда прибывают, он накрывает на стол, пачкает тарелки, ножи, вилки и так далее. Но он должен также избавиться от еды. Он не только человек с мозгами, еще он обладает на редкость здоровым и вместительным желудком! Но рисовое суфле после трех порций жаркого – для него это было уже слишком! Он даже выкурил сигару и две сигареты, чтобы довершить иллюзию. Ах, его дотошность великолепна! Затем, передвинув стрелки часов на восемь сорок семь, он разбивает часы, и те останавливаются. Только одного не сделал убийца – не зашторил окна. А вот если бы ужин был настоящим, то портьеры закрыли бы, едва начало темнеть. Затем Грейвс торопливо уходит, по дороге сообщив лифтеру о хозяйских гостях. Он спешит к телефонной будке и ближе к восьми сорока семи звонит доктору и имитирует в трубку предсмертный крик своего хозяина. Идея оказалась настолько удачной, что никто ни разу не поинтересовался, звонили ли в это время куда-нибудь из второй квартиры. – Никто, кроме Эркюля Пуаро, я полагаю, – не удержался я от сарказма. – И даже Эркюль Пуаро, – ответил мой друг с улыбкой. – Теперь я собираюсь поинтересоваться. Мне надо было сперва доказать вам мою точку зрения. Но вот увидите, я прав. И тогда Джепп, которому я уже дал подсказку, сможет арестовать нашего добропорядочного Грейвса. Интересно, склько денег он уже успел истратить? Пуаро оказался прав. Он всегда прав, черт побери! XI. Дело о пропавшем завещании Довольно приятным разнообразием в нашей рутинной работе стала проблема, о которой поведала мисс Вайолет Марш. Пуаро получил от нее лаконичную записку с просьбой о встрече, и в ответном послании пригласил ее посетить нас в двенадцать часов следующего дня. Она приехала минута в минуту – высокая, красивая, одетая без особых изысков, но опрятно. Держалась уверенно и по-деловому и явно была из тех молодых женщин, что полны решимости преуспеть в этой жизни. Сам-то я не большой поклонник так называемых «новых женщин», и, невзирая на привлекательность нашей гостьи, не проникся к ней особым расположением. – У меня к вам несколько необычное дело, мсье Пуаро, – сразу же предупредила она, усаживаясь в предложенное нами кресло. – Начну, пожалуй, с самого начала и расскажу вам всю историю. – Как вам угодно, мадемуазель. – Я сирота. Мой отец был одним из двух братьев – сыновей скромного фермера из Девоншира. Хозяйство находилось в упадке, и старший брат Эндрю отправился искать счастья в Австралию, где и в самом деле весьма преуспел и благодаря успешным земельным спекуляциям стал человеком очень богатым. Младший брат Роджер (мой отец) не имел ни малейших склонностей к сельскому хозяйству. Ему удалось получить кое-какое образование и устроиться служащим маленькой фирмы. Женился он на женщине ненамного богаче его. Моя мать была дочерью бедного художника. Отец умер, когда мне было шесть лет. А в четырнадцать я потеряла и мать – она последовала в могилу за отцом. Моей единственной родней остался дядя Эндрю, который к тому времени вернулся из Австралии и купил небольшое поместье Крэбтри-Мэнор в своем родном графстве. Он был чрезвычайно добр к единственному ребенку своего покойного брата, взял меня к себе жить и всегда относился так, будто я была его родной дочерью. Хотя Крэбтри-Мэнор и считается усадьбой, на самом деле это просто старый фермерский дом. Земледельчество было у дядюшки в крови, и он чрезвычайно живо интересовался самыми разными современными сельскохозяйственными экспериментами. При всей его доброте ко мне, у дяди имелось своеобразное, глубоко укоренившееся представление о том, как следует воспитывать девочек. Фактически он нигде и никогда не учился, хотя обладал поразительной деловой сметкой и проницательностью, и весьма низко оценивал то, что называл «книжными знаниями». И был ярым противником образования для женщин. По его мнению девушки должны обучаться работе по дому и на молочной ферме, приносить пользу по хозяйству и как можно меньше читать книжки. Именно так он собирался воспитывать и меня – к моему горькому разочарованию и возмущению. Я откровенно взбунтовалась. Я знала, что мне достались хорошие мозги и что я начисто лишена талантов в области домашнего хозяйства. Мы с дядюшкой часто и яростно спорили на сей счет, поскольку, несмотря на взаимную привязанность, оба весьма своевольны. Мне посчастливилось выиграть стипендию, и до определенного момента я успешно добивалась своего. Буря разразилась, когда я решила поступить в Гертон* [* Гертон-колледж – один из колледжей Кембриджского университета в Великобритании. Основан в 1869 году в Хитчине как первый женский колледж при Кембридже]. У меня было немного собственных денег – материнское наследство, и я твердо решила наилучшим образом использовать способности, которыми наделил меня Господь. Мне пришлось выдержать последний, довольно долгий спор с дядюшкой. Он выложил карты на стол: других родственников-де у него нет, и он собирался сделать меня единственной наследницей. (Как я уже упомянула, дядя был очень богат.) Однако, если я продолжу упорствовать в своих «новомодных взглядах», то останусь ни с чем. Я вежливо, но твердо стояла на своем. Я всегда буду его любить и уважать, сказала я ему, но это моя жизнь, и я сама должна ею распоряжаться. На том мы и разошлись. «Ты вообразила, что у тебя есть мозги, девочка моя, – сказал он напоследок. – А я вот книжек вовсе не читал, но мои мозги с твоими всегда смогут потягаться. Поживем – увидим, так-то». С тех пор прошло девять лет. Я навещала его время от времени по выходным, и отношения между нами остались исключительно сердечными, несмотря на все расхождения во взглядах. Он ни разу не упомянул ни о моем поступлении в университет, ни о полученной мною степени бакалавра. За последние три года здоровье дядюшки сильно ухудшилось, а месяц назад он скончался. Теперь я подошла к цели моего визита. Дядюшка оставил весьма необычное завещание. По его условиям Крэбтри-Мэнор и все его содержимое предоставляется в мое распоряжение на год после его смерти, «в течение коего моя премудрая племяшка может доказать свою сообразительность» – это его собственные слова. Если по прошествии этого срока «его смекалка мою смекалку одолеет», то все огромное состояние дядюшки перейдет в распоряжение разнообразных благотворительных организаций. – Это должно быть очень тяжело для вас, мадемуазель, ведь вы единственная близкая родня мистера Марша. – Дело совсем не в этом. Дядя Эндрю честно предупредил меня, и я выбрала собственный путь. А поскольку я пошла против его воли, то он имел полное право оставить свои деньги кому пожелает. – Завещание оформил нотариус?