– То есть ты считаешь, что в очереди и вправду был какой-то мужик со слуховым аппаратом? – Да. – Тогда почему он свалил, не дождавшись Ла-Брески? – задал резонный вопрос лейтенант. – Не знаю, Пит. Просто мне кажется, что Ла-Бреска не при делах. – Где, ты сказал, он живет? – Джонсон-стрит, тысяча восемьсот двенадцать. – Это чья территория? Какого участка? – Не знаю, – честно признался Уиллис. – Ладно, сам выясню и звякну им. Может, у них найдется свободный человек для наружки. У нас-то сейчас все глухо – дел непочатый край, – вздохнул лейтенант. – Так что нам делать с Ла-Бреской? Отпускать? – Ага, только сперва припугните его чуток – так, на всякий случай. А потом дуйте обратно в участок. – Ладно. Уиллис повесил трубку и вернулся к Ла-Бреске с Брауном. – Все, Энтони, – бросил Хэл, – можешь идти. – Идти? Куда мне идти? Мне надо снова очередь занимать. Я, между прочим, работу ищу. – Главное, Энтони, запомни одну вещь, – продолжил Уиллис, пропустив тираду молодого человека мимо ушей, – если что случится, мы знаем, где тебя искать. – Это вы о чем? Что случится? – Просто запомни то, что я тебе сейчас сказал. – Ладно, – кивнул паренек. Немного помолчав, он вдруг произнес: – Слушайте, можно вас кое о чем попросить? – О чем? – Можете как-нибудь провести меня без очереди? – И как мы, по-твоему, это сделаем? – Ну, вы ведь все-таки полицейские, разве нет? – выпалил Ла-Бреска, заставив Уиллиса и Брауна переглянуться. Вернувшись в отделение, они узнали, что лейтенант Бернс позвонил в сто пятнадцатый участок, где ему сказали, что свободных людей для установления наружного наблюдения за Энтони Ла-Бреской у них нет. Эта новость никого особо не удивила. * * * Вечером того же дня распорядитель городского садово-паркового хозяйства Каупер спускался по широкой, отделанной белым мрамором лестнице филармонии. Слева под руку с ним шла жена в норковой шубе и накинутой на голову полупрозрачной, почти невесомой белой шали. Сам Каупер красовался в смокинге и черном галстуке. Впереди него, шагах в четырех, шествовал мэр с женой. Вечер выдался морозный, а на небе не было ни звездочки. И лестница, и тротуар были залиты теплым желтым светом, падавшим из огромных, высотой в два этажа, окон. В тот самый момент, когда Каупер занес левую ногу над очередной ступенькой, он рассмеялся – жена что-то шепнула ему на ухо. С губ распорядителя садово-паркового хозяйства сорвалось несколько облачков пара. Он протянул правую руку к левой, чтобы поправить перчатку, но сделать это не успел, равно как и поставить ногу на нижнюю ступеньку. Студеную тишину вечера разорвали два выстрела, оборвавшие смех чиновника. Рухнув на лестницу ничком, он покатился вниз по ступенькам. Из ран на лбу и щеке лилась кровь. Жена распорядителя закричала, мэр оглянулся посмотреть, что происходит, а ушлый фоторепортер, стоявший на тротуаре, запечатлел для грядущих поколений катящегося по ступенькам Каупера. Распорядитель садово-паркового хозяйства был мертв задолго до того, как его тело замерло у подножия лестницы. III Кончетте Эспозите Ла-Бреска давно вбили в голову: к неграм хорошо относиться нельзя. Доверять им тоже себе дороже. Ну а ее братья помимо этого усвоили, что черномазых при всяком удобном случае нужно ставить на ножи. Эти уроки жизни они получили в районе трущоб, гетто, населенном преимущественно итальянцами, которое обитатели с иронией и любовью окрестили Парадизо. Кончетта, выросшая в этом, с позволения сказать, райском саду, еще девочкой нередко наблюдала, как ее братья и ребята из района проламывают череп очередному негру. Подобные картины нисколько ее не трогали. Кончетта рассуждала следующим образом: если ты такой идиот, что родился черным, и при этом еще забрел в Парадизо, значит, сам виноват, что тебе раскроили башку. Кончетта съехала из Парадизо в возрасте девятнадцати лет, когда местный торговец льдом родом из-под Неаполя по имени Кармине Ла-Бреска решил перебраться в Риверхед и предложил руку и сердце ей – самой младшей из дочерей Эспозито. Она с радостью дала согласие. Во-первых, Кармине был хорош собой – бездонные карие глаза, черные вьющиеся волосы, во-вторых, дела у него шли в гору, ну а в-третьих, на тот момент она уже была беременна. Через семь месяцев после свадьбы она родила сына. Теперь ему шел двадцать восьмой год, и жили они с ним в квартире, располагавшейся на втором этаже. Кроме них, в этом доме жила еще одна семья, занимавшая первый этаж. Через месяц после того как на свет появился Энтони, Кармине вернулся домой в городишко Поццуоли, располагавшийся километрах в двадцати от Неаполя. Поговаривали, что Кармине убили во время Второй мировой войны, по крайней мере, никаких других сведений о его дальнейшей судьбе Кончетта не получала. Впрочем, она достаточно хорошо знала своего мужа и потому была уверена: он до сих пор жив и здравствует где-то в Италии, дела у него идут лучше всех, и он по-прежнему крутит головы молодым девчонкам, а потом брюхатит их в льдохранилище. Именно так произошло с ней, Кончеттой. Кончетта Эспозита Ла-Бреска по старой памяти не любила негров и не доверяла им. Именно поэтому женщина, мягко говоря, была ошарашена, когда к ней в дом темной, безлунной и беззвездной ночью – в половине первого – заявился чернокожий незнакомец. – Чего надо? – крикнула она. – Пошел вон. – Полиция, – произнес Браун и показал удостоверение. Только после этого Кончетта обратила внимание, что рядом с негром стоит еще один мужчина невысокого роста – белый, узколицый, с карими глазами, глядевшими слишком пристально. Для такого порчу навести – плевое дело. – Ничего не знаю, проваливайте, – быстро проговорила она, опустив жалюзи на стеклянной двери в ее квартиру. К двери вела хлипкая лестница, поднимаясь по которой Уиллис споткнулся, едва не сломав себе шею. Со второго этажа открывался вид на внутренний дворик – там росло дерево, обернутое рубероидом. «Бьюсь об заклад, это фиговое дерево, их так всегда на зиму укрывают», – промолвил Браун, когда они поднимались по лестнице. Через весь двор тянулась веревка, увешанная промерзшим нижним бельем. Один ее конец был привязан к ограде маленькой террасы на втором этаже, другой – к шесту на противоположном конце двора. На веранде яростно завывал ветер, норовя скинуть Брауна во двор на увитые виноградными лозами опоры. Чернокожий детектив снова постучал в дверь и закричал: – Полиция! Вам, дамочка, лучше открыть! – Sta zitto![3] – крикнула Кончетта и отперла дверь. – Вы хотите перебудить все соседство? Ma che vergogna![4] – Можно зайти, мадам? – спросил Уиллис. – Заходите, заходите, – промолвила Кончетта и отступила из прихожей в маленькую кухоньку, позволяя Уиллису и Брауну войти. – И чего вы хотеть два часа ночи? – осведомилась Кончетта и закрыла дверь, чтобы в дом не задувал ветер. Кухонька была узкой: вдоль одной стены выстроились плита, холодильник и раковина, противоположную стену подпирал стол с эмалированной поверхностью. У батареи примостился металлический шкаф с приоткрытой дверцей, за которой виднелись банки консервов и упаковки с крупами. Над раковиной висело зеркало, а на холодильнике стояла фарфоровая статуэтка собачки. Над батареей висела картина с изображением Иисуса Христа. Под потолком светила люстра с большим стеклянным абажуром и выключателем на цепочке. Из крана капало. Электрические часы показывали первый час ночи. – Никаких двух часов ночи нет, – промолвил Браун, – едва перевалило за полночь. В голосе Артура появились знакомые Уиллису нотки, наличие которых он мог объяснить лишь присутствием миссис Ла-Бреска, если, конечно, дама, стоявшая перед ними, действительно была ею. В который раз Уиллису подумалось, что в Брауна встроен радар, позволяющий безошибочно с расстояния ста метров засечь расиста. Лично Уиллису казалось, что хозяйка смотрит на него с Брауном совершенно одинаково, с равной степенью враждебности. Кареглазая женщина, чьи длинные черные волосы были стянуты в пучок на затылке, глядела на детективов прищурившись, с вызовом. Перед тем как пойти открывать дверь, она накинула мужской халат поверх ночной рубашки. Только сейчас Хэл обратил внимание, что женщина стоит перед ним босая. – Вы – миссис Ла-Бреска? – уточнил Уиллис. – Я Кончетта Ла-Бреска. Вы кто такие? – выпалила она. – Детективы Уиллис и Браун из восемьдесят седьмого участка, – ответил Хэл. – Где ваш сын? – Спит, – ответила Кончетта. Поскольку женщина родилась в Неаполе и выросла в Парадизо, она тут же решила, что сыну не повредит алиби. – Он был со мной здесь весь вечер. Не за тем пришли. – Миссис Ла-Бреска, вы не могли бы его разбудить? – попросил Браун. – Зачем? – Нам надо с ним поговорить. – Зачем? – повторила вопрос Кончетта. – Мадам, – вздохнул Браун, – если хотите, мы можем забрать вашего сына с собой и допросить его в участке. Но подумайте сами, не будет ли нам всем проще, если вместо этого мы прямо здесь и сейчас зададим ему пару вопросов? Ну так как, мадам? Вы за ним сходите? – Я уже встал, – раздался голос Энтони из соседней комнаты. – Мистер Ла-Бреска, вы не могли бы подойти сюда к нам? – попросил Уиллис. – Секундочку, – отозвался молодой человек. – Он был здесь весь вечер, – повторила Кончетта, однако рука Брауна все же потянулась к кобуре на поясе – кто знает, а вдруг это Ла-Бреска всадил две пули в голову распорядителя садово-паркового хозяйства? Ждать Энтони пришлось довольно долго. Когда он наконец открыл дверь и вошел на кухню, оказалось, что в его руках лишь пояс от халата, который он тут же при детективах завязал. Волосы на голове паренька были взъерошены, а глаза заспанно смотрели на полицейских. – Ну, чего еще? – спросил он. Поскольку расследование шло по горячим следам, а Ла-Бреска официально не являлся задержанным, Уиллис и Браун посчитали излишним зачитывать пареньку его права. Вместо этого Уиллис сразу перешел к делу: – Где ты был сегодня в половине двенадцатого вечера? – Здесь, – пожал плечами Ла-Бреска. – Что делал?