– Государь, не прогневайся на холопа своего, если что-то неподобное скажу по скудоумию… – Иван Никитич, не тяни кота за хвост! Говори, что надумал. – Если через верных людей дать знать королю и матушке-государыне, что дума и собор всея нашей земли, не видя царицы, требуют, чтобы ты с ней развелся и вдругорядь женился… нешто захочет он, чтобы сестра его потеряла венец русский? – Ну не знаю… – поразмыслив, отвечаю я, – ты думаешь, они поверят, что мне кто-то такие условия поставить решится? – А почему нет-то? Они наших обычаев не знают, а в империи – ты сам рассказывал – и не такое бывает. – Верно… ну что же, боярин, хвалю: дельно мыслишь! Романов польщенно улыбается в бороду, а я, обернувшись к Пушкареву, выразительно показываю ему кулак. Хитрый стрелец в ответ только делает жалобную рожу, дескать, каюсь, прости дурака… Я сам знаю, что после того как мы с ним плечом к плечу стояли на московских валах, отбиваясь от поляков и воровских казаков, ничего ему не сделаю, но острастку иногда давать надо. – Что там у Корнилия? – Совсем забыл, милостивец, – хлопает себя по голове Анисим, – разродилась Фимка его! – Да ну? – Ага, нынче ночью, крепкий такой мальчишка! – Ну, хоть одна хорошая весть! Крестины когда? – Да как прикажешь государь, так и окрестим. – Надо бы навестить молодого отца… Все, решено, нынче же поедем да проведаем. Известие и впрямь было радостным. Михальский перед самым походом на Смоленск женился на спасенной нами некогда девице Шерстовой и жил с молодой женой в любви и согласии. Единственное, что омрачало его семейную жизнь, это отсутствие детей. Бедной Ефимии никак не удавалось забеременеть, что окружающими однозначно трактовалось как божье неудовольствие. Конечно, в глаза сказать это царскому ближнику, прославившемуся как государев цепной пес, никто не решался, но по углам ведь шушукались! Так что когда его супруга наконец понесла, все, включая меня, восприняли это как чудо. А уж удачные роды в пору, когда чуть ли не половина младенцев рождаются мертвыми, можно и вовсе считать даром небес. Я, глядя как мой верный стольник мается, еще накануне велел ему отправляться домой и быть рядом с женой. Надо сказать, что подобное сейчас совсем не принято, но Михальский посмотрел на меня с такой благодарностью, как будто я пожаловал его немалыми вотчинами да титулом мекленбургского барона в придачу. Вечером, едва члены Боярской думы разъехались по домам, мы с Никитой нагрянули к счастливому отцу. Жена его была еще слаба после родов, так что встречал нас сам хозяин. – Какая честь, государь! – низко поклонился он, выходя навстречу. – Да ладно тебе, – хмыкнул я, – вроде не в первый раз пожаловал. Корнилий в ответ скупо улыбается, вспомнив, очевидно, как после смоленского похода я у него неделю куролесил, появляясь в кремле только на самых важных церемониях. – На-ка вот тебе просфор царских, отдашь жене, пусть поправляется, – протягиваю счастливому отцу небольшой туесок с квасными хлебцами. Говоря по совести, я бы о них и не подумал, но мой духовник отец Мелентий напомнил. Царские просфоры, освященные митрополитом, в этом, бедном на фармацевтов времени считаются чуть ли не панацеей, не говоря уж о том, что такой чести мало кто удостаивается. Стольник, с радостью приняв подарок, кланяется, не уставая благодарить, а я протягиваю еще один – искусно вырезанную из моржовой кости фигурку единорога. Вещь довольно ценная, к тому же вроде как игрушка для маленького. Ну и от сглаза, по поверьям, защищает. Михальский явно растроган, а я продолжаю: – Ну а что, чарку царю нальют, чтобы ножки обмыть? Через минуту мы уже сидим за богато накрытым столом, и хозяин сам разливает пенистый мед по кубкам, после чего, дружно стукнув ими, выпиваем за Михальского-младшего. – Не откажи, государь, – начинает Корнилий, – в еще одной чести… – Дитя крестить? – усмехаюсь понятливо. – Это уж само собой, друг ситный. Только не затягивай с этим делом. – Служба есть? – подбирается на глазах мой бывший телохранитель. – Ага, королевич в Литве войско собирает… да ты сиди, куда подхватился-то? Сегодня – гуляем. – Как прикажешь… – Вот так и прикажу. Делу время – потехе час. Как назвать первенца думаешь? – Андже… – начинает литвин и тут же поправляется: – Андреем. – Хорошее имя. Только еще и куму мне хорошую подбери. – Постараюсь, – скупо улыбается Корнилий. В этот момент в горницу вбегает девочка-подросток. Вообще это не положено, но нравы у Михальского в доме почти польские, да и вошедшая не кто иная, как приемная дочь Пушкарева – Марья. Как видно, они с матерью и сестрой навещали соседку, а теперь юная егоза влетела к нам. Характер у девчонки бойкий от природы, а благодаря моему покровительству она вообще никого не боится. – Здравствуй, государь, – певуче произносит она, лукаво улыбаясь. – А поцеловать? – наклоняю голову я, и Марьюшка с визгом бросается мне на шею. Ей уже двенадцать лет, и она со временем наверняка станет настоящей красавицей, как и ее родная мать. Тайну происхождения стрелецкой дочери никто не знает, кроме ее приемной матери, меня и верного Корнилия, поэтому мое покровительство многих изумляет. Впрочем, поводов для изумления я и без того даю своим подданным достаточно, так что одним больше, одним меньше… – Как поживаешь? – Благодарствую, царь-батюшка, все благополучно, – пытается она быть степенной, но тут же сбрасывает с себя чинность и непосредственно заявляет: – А мы маленького видели! – Кто это «мы»? – Я, Глаша и матушка. – Вон как, а я вот Глафиру с мамой твоей давно не видал. Здоровы ли? – Здоровы, что им сделается! – беспечно смеется Машка, не обращая внимания на строгий взгляд отчима. Авдотье брак с Пушкаревым и вправду пошел на пользу. За прошедшие шесть лет она раздобрела и родила стрелецкому полуголове еще двух дочерей и долгожданного сына. Так что неудивительно, что ее позвали к роженице. О родах и детях она знает все. А вот, кстати, и они. – Ой, Марья!.. – всплескивает руками мать, видя, что она устроилась подле меня. – Здравствуй на многие лета, царь-батюшка, спасибо тебе, что не гневаешься на нашу дурочку! – И вовсе я не дурочка! – вспыхивает дочь. – Я и грамоту лучше Глаши знаю, и счет! – Не гневи бога, Авдотья, – защищаю я свою любимицу, – дочери у тебя и умницы и красавицы. Старшая, смотрю, совсем невеста? – Спасибо на добром слове, государь, – кланяется стрельчиха, – твоя правда – совсем взрослая Глафира стала, пора и замуж. Чертыхаюсь про себя: опять ляпнул не подумав… По нынешним понятиям пятнадцатилетняя Глаша вполне себе невеста. Еще воспримут мои слова как руководство к действию и выдадут девчонку, а ей бы еще в куклы играть… – Правда, не сватают покуда, – скорбно вздыхает мать, – видать, так и останется старой девой. Тихая и застенчивая, в отличие от Машки, Глафира стоит рядом с матерью, опустив очи долу и только краснеет, слушая нас с Авдотьей. – Ну, это ты зря, такая не засидится, – оглядываю я засмущавшуюся девицу, – так что не стоит торопиться. Найдем ей еще жениха, молодого да пригожего. – А мне? – восклицает Марьюшка, вызвав всеобщий смех. – И тебе, куда же деваться, – смеюсь я вместе со всеми, – хочешь – боярина, хочешь – князя. – Принца хочу, – не задумываясь, заявляет юная оторва, добавив еще веселья присутствующим. – Да на что он тебе нужен? Я и сам когда-то был принцем, так что могу тебе сказать, что женихи из принцев – не самые лучшие. Вечно где-то пропадают, воюют, по морю плавают, а принцессы сидят дома, ждут их и плачут. – Вот еще – дома сидеть да плакать! Я с ним путешествовать буду, чтобы он в чужих краях от рук не отбился! – Да уж, я вижу, что кому-то кислица снится; может быть, даже и принцу. Ладно, Марьюшка, подрастай пока, а там посмотрим. Тем временем Корнилий снова наполнил кубки, и, дождавшись, когда все присутствующие выпьют за здоровье его наследника, тихонько спросил: – Мне сопровождать вас? – Куда это? – Разве ваше величество не посетит сегодня Кукуй? – Сам доберусь. – Это может быть опасно. – А кто мне хвастался, что всех татей переловил? – Государь, я вовсе не разбойников опасаюсь. Среди ваших бояр достаточно людей, способных на любую подлость. Вспомните Салтыковых. – Да, были люди, не то, что нынешние. – Прошу прощения, что вы сказали? – Помельчал, говорю, народ, ладно прикажи седлать коней. Кукуй, или Немецкая слобода, успел изрядно разрастись за время моего царствования. По сути это город в городе, маленький осколок протестантской Европы в центре православной столицы. В нем есть своя ратуша, лютеранская кирха и даже школа, в которую ходят дети местных немцев. От остальной Москвы он огорожен высоким тыном, а на воротах стоят часовые из Мекленбургского полка. Собственно, сам полк располагается тут же. Многие мои солдаты обзавелись семьями и живут в своих домах. Другие, отслужив, вернулись домой, и их рассказы о необычайных приключениях в заснеженной России и моей щедрости к своим солдатам послужили тому, что поток желающих стать под знамена герцога-странника не иссякает. Вот и сегодня в карауле стоит новичок, с опаской взирающий на сопровождающую меня кавалькаду, но его более опытный товарищ привычно салютует мне ружьем и приказывает тому поднять перекрывающий путь шлагбаум. – Здравствуй, Михель, – приветствую я часового, – как поживаешь?