– Замолчи, Адам! Когда над польскими позициями взметнулись клубы дыма, я приказал своим войскам переходить в наступление. На сей раз первыми в поле вышли драгуны и быстро поскакали к замолчавшим вражеским батареям. Затем пошли немецкие и русские пехотинцы из солдатских полков, или полков нового строя. Следом самые сноровистые артиллеристы покатили полевые пушки. И, наконец, в последних рядах пошли рейтары и стрельцы стремянного полка. Увидев это, обрадованный Ходкевич тут же начал готовить атаку. Раз уж спешенным казачьим хоругвям удалось практически дойти до московитских укреплений и почти взять их, то в чистом поле великолепную польскую конницу никто не сможет остановить! Правда, у этих еретиков много пушек, но это значит лишь, что они скоро расстреляют остатки своего пороха, и их можно будет брать голыми руками. Снова запели трубы, зовущие товарищей в атаку, снова загудела земля под копытами их чистокровных коней. Бок о бок, стремя к стремени, выравнивая на ходу ряды, покатилась стальная лава. Не многие гусары сумели сохранить целыми свои пики в прошлой атаке, и некогда было заменить их новыми из обоза. Но в чем у поляков никогда не было недостатка, так это в храбрых сердцах! Польская батарея за сегодняшний день уже переходила из рук в руки. Прикрывающая ее выбранецкая пехота была слишком потрепана и деморализована в предыдущих атаках и потому побежала, едва завидев приближающихся драгун. Большая часть пушкарей последовала за ними, и только вконец разъярившийся де Мар с несколькими своими соотечественниками дрались до конца, ухитрившись дать залп практически в упор. Однако удержать порыв русских и немецких драгун у них не получилось. Влетев на батарею, те в мгновение ока вырубили ее защитников, и если бы не Панин, неведомо как сообразивший, что этот человек с безумными глазами – офицер, де Мара непременно постигла бы та же участь. Распорядившись связать брыкающегося пленника, Федор приказал готовиться к отражению атаки. Отдав своих лошадей коноводам, драгуны заняли позицию и приготовились ее защищать. На их счастье, Ходкевич не стал посылать против так дерзко вырвавшихся вперед драгун своих гусар, а приказал отбивать пушки легкоконным валашским хоругвям. Тем не менее бой получился тяжелым. Русские и немцы, устроив из захваченных повозок и поврежденных лафетов импровизированную баррикаду, встретили своего противника дружными залпами из ружей и нескольких захваченных ими пушек. Причем некоторое количество стрелков рассыпались вокруг позиции и вели огонь по противникам из-за неровностей местности. А если тем все же удавалось прорваться, их встречали острия багинетов. Впрочем, стрельба была настолько плотной, что большинство атак драгуны отбили, не доводя до белого оружия. Тем временем гетман повел в атаку своих крылатых гусар. Он прекрасно видел, что солдаты герцога тащат с собой несколько пушек, но счел, что они не смогут удержать польскую конницу. И действительно, казалось, что никакая сила не сможет удержать эту величественную массу, катящуюся вперед как морская волна и сметающую рискнувшие стать на ее пути песчинки. Однако на сей раз волне пришлось бить не по песку, а по камню! Прекрасно вымуштрованные пехотинцы стали на их пути подобно незыблемым утесам, а залпы пушек и мушкетов били наотмашь, как гигантские кувалды. Но самое главное, всякий раз, когда гусары приближались к вражескому строю, на их пути оказывались рогатки или, как их еще называли, испанские козлы, вытащенные вперед проворными пехотинцами. Тех немногих, кому удавалось преодолеть эти заграждения, тут же поднимали на острия пик. А тех, кто упал с коней, добивали из пистолетов или рубили тесаками ловкие ребята, передвигавшие по полю рогатки. Впрочем, Ходкевича было не смутить этой тактикой. Попеременно бросая в бой то гусарские, то казачьи хоругви, он ждал, когда наступит подходящий момент. Наконец, он решил, что пора пришла. Когда очередной наскок был отражен, польская конница, повинуясь его приказу, бросилась назад, имитируя бегство. Вот сейчас этот мекленбургский выскочка обрадуется и пошлет пехотинцев в атаку, смешав ряды, а тогда стальная гусарская лавина сметет его воинство, как это бывало раньше под Киргхольмом или Клушино! Описав широкую дугу, польские хоругви развернулись и увидели… что их никто и не пытается преследовать! Наоборот, вражеская пехота остановилась и, кажется, готова вернуться назад. – Какого черта он делает? – недоуменно спросил наблюдавший за боем со стороны Владислав. – Кто именно? – осведомился с усмешкой Казановский. – Как кто – герцог, конечно! – Приучает нас к тому, что его пехота вполне может противостоять нашей кавалерии, и, ей-богу, у него недурно это получается! – Но если он начнет атаку… – Да с чего вы, ваше высочество, взяли, что он начнет эту злосчастную атаку? По-моему, у него и так все прекрасно получается. Это мы его атакуем, а он отбивается, нанося нам всякий раз куда большие потери, нежели терпит сам. Мы все ждем, пока он контратакует, а он только делает вид, что выходит вперед, и с радостью наблюдает, как мы бьемся лбом в его укрепления. – Что же делать? – Не знаю, но уж явно не то, что собирается делать ясновельможный пан Ходкевич! Пока они говорили, гетман снова решился атаковать. Гусарская конница, все убыстряя аллюр, накатывалась на русские войска подобно стальной лавине. Казалось, что их плещущиеся на ветру прапоры закрывают небо, топот копыт вызывает землетрясение, а крылья за спиной вот-вот поднимут своих диковинных всадников ввысь. Увы, русским пушкарям было не до поэтических сравнений. Лихорадочно зарядив орудия и перекрестившись, они открыли огонь по новому врагу. Сначала в гущу вражеского строя влетели несколько ядер. Затем, когда они приблизились, в ход пошла картечь. Поляки всегда любили рассказывать всякие небылицы о крепости гусарских нагрудников, но даже если картечине и не удавалось пробить стальные латы, их обладатель все равно вылетал из седла со сломанным ребром или отбитыми потрохами. Тем не менее их кавалерия летела вперед, не обращая внимания на потери. Наконец, доскакав до линии рогаток, спешившиеся казаки и гусары попытались их растащить. То тут, то там вспыхивали яростные схватки. Там, где полякам удавалось преодолеть заграждения, их встречали пикинеры. Но самое главное – не прекращающаяся ни на минуту стрельба из мушкетов и пушек. Звуки выстрелов смешивались с треском ломающихся копий. Звон сабель перекрывал вопли умирающих, а яростные крики атакующих сливались с ревом пушечных залпов. Наконец, Ходкевич, сообразив, что атака снова не удалась, приказал отходить. Вельяминов рвался преследовать отступавших поляков, но я пообещал ему, что повешу его на одном суку с Пронским, если он выйдет из-под прикрытия. – Да за каким нечистым ты нас в поле потащил, а в сечу не пустил? – почти хрипел Никита, дрожа от ярости. – Вот если бы ляхи прорвали нашу линию, нашлось бы и тебе дело, – спокойно отозвался я. – Да мы бы их!.. – Успокойся! – Да как же тут успокоишься… Ведь не раз и не два гусары под картечными залпами падали! Ну ведь не семижильные же они, чтобы всякий раз подниматься… – Никита, ты сколько у гетмана хоругвей видел? – Не менее десятка. – Ага, вот только гусарских из них было всего пять, а остальные панцирные. – И что? – А то, что всего гусарских хоругвей в войске королевича – двенадцать! И если бы ты с рейтарами от пехоты оторвался, то они бы вас тут и растоптали. Понимаешь? – И что же теперь? – А ничего. Ходкевич с Владиславом тоже не дураки. И под пушечные залпы свою лучшую конницу так и не подставили… до последней атаки. И вот тут получили по полной! А кроме того, их пехота, да казаки, да пушкари сегодня так получили, что еще пара таких сражений, и у королевича войска совсем не останется. – Эдак мы с ними до Рождества ратиться будем, – пробурчал успокоившийся Вельяминов. – Лишь бы не до цыганской пасхи, – засмеялся я. – Пойми ты, дружище, у ляхов во?йска – как у дурака махорки! А вот нам новую армию в ближайшее время не собрать. Однако у сейма нет желания деньги тратить на королевича. Так что если мы Владислава отобьем и наше войско сохраним, то они никуда ни денутся и пойдут на мир. – Ты думаешь? – Знаю! Причем любая передышка нам на пользу, потому как Речь Посполитая какая была, такая и останется, а вот мы с каждым мирным годом будем сильнее. – Все же хотелось побыстрее ляхов побить. – Побьем, дай срок! К тому же еще не вечер. – Это ты про что? – Да так, Никита, погода нынче хорошая, и ночь должна быть безлунная… – Ого, а это что? – удивленно воскликнул Никита, глядя на четыре большие пушки, стоящие посреди нашего лагеря под охраной довольно потрепанных драгун. – А я почем знаю, чего Федька Панин учудил, пока мы тут с гетманом переведывались? Ты у него лучше спроси. – Подожди, так это все ты затеял, чтобы пушки у ляхов отнять? – Да господь с тобой, Никитушка! Я ему велел их просто и без затей подорвать, а уж то, что он их сюда притащит – и представить себе не мог. Я же не ясновидящий! – Эва как! – удивленно покрутил головой окольничий, разглядывая пушки, и спохватился, только когда царь исчез в своем шатре. Досадуя, что не успел спросить у государя, что такое махорка и отчего ее много у дураков, Вельяминов пошел к себе. Надо было привести себя в порядок и хоть немного отдохнуть. Мало ли что имел в виду царь, когда говорил о безлунной ночи… Тем временем день клонился к вечеру. Ратники, которым посчастливилось вернуться из боя целыми и невредимыми, поужинали и занимались своими делами. Одни чистили свои пищали или мушкеты, другие чинили поврежденные днем доспехи, третьи негромко переговаривались, вспоминая перипетии боя, а самые умные завалились спать, пока есть такая возможность. Те же, кто сегодня не вступал в бой, отправились на поле брани подбирать своих погибших, чтобы похоронить их согласно христианскому обычаю. Впрочем, на самом поле русских полегло не так много, ибо они сегодня в основном оборонялись, и главные потери случились на редутах. Тем не менее и тех немногих надо было собрать, и импровизированные похоронные команды принялись за дело. Время от времени среди покойников попадались и еще живые, но для большинства из них это была лишь отсрочка приговора. Как раз на такой случай с похоронщиками на поле боя отправились священники, дававшие последнее утешение тем немногим, кого еще не забрала смерть, но уже стояла рядом. Увязался с ними и чернобородый стрелец Семен. Вправду сказать, нога его еще не совсем зажила, но мысль о том, что совсем рядом лежат убитые ляхи, у которых могут быть при себе ценности, не давала его душе покоя. При первой же удачной возможности он отстал от своих товарищей, и, морщась от боли, пополз в поисках добычи. Дело осложнялось тем, что поляки тоже собирали своих покойников, но у них погибших было много и находились они по всему полю, так что пока Семену удавалось избегать встречи с ними. Поначалу ему не слишком везло, павшие попадались все больше небогатые, в простом платье. Богато изукрашенное оружие ему тоже не встречалось, но алчный стрелец не унывал. Наконец и ему улыбнулось счастье – придавленный конем шляхтич в роскошном одеянии. Жупан его, впрочем, был весь залит кровью, но предприимчивый Семен быстро срезал с него серебряные пуговицы, отстегнул наборный пояс с саблей, богато изукрашенной золотой насечкой. Затем, распахнув верхнюю одежду, он собрался было обшарить покойника, но в этот момент тот неожиданно ожил и застонал. – Чтобы тебя черти взяли, латинская морда! – выругался испугавшийся стрелец и хотел было бежать, но раненый остановил его. – Помоги!.. – прошептал он еле слышно. – Еще я католикам не помогал… – пробурчал Семен. – Я православный, – еле слышно возразил ему шляхтич. – И что с того? Видал я, как вы наши храмы грабили, не жалели ни святых даров, ни чудотворных икон… – Помоги мне, – не слушая его, продолжал раненый. – Не бросай здесь умирать без святого причастия! Услышав эти слова, Семен невольно остановился. Бросать умирающего православного, хоть и врага, было немного совестно. Однако попадаться его товарищам, да еще за таким неблаговидным делом, каким он занимался, тоже не хотелось. «Чего я тебя сразу не придушил…» – с досадой подумал стрелец. – Не бросай меня, – снова повторил шляхтич, – я богат. Не дашь пропасть моей душе без покаяния – тысячу червонных не пожалею! Пока чернобородый Семен пытался представить себе, сколько это в рублях, послышались шаги, и к ним из темноты подошел какой-то человек. – Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! – произнес он густым басом, по которому стрелец сразу узнал отца Василия. – Аминь! – Что тут у тебя, чадо? – Да вот, батюшка, пораненного нашел – говорит, православный, хоть и лях. – Бывает и такое, – вздохнул священник, – должно, литвин. Последние времена, видно, настали, коли православные друг другу кровь проливают. Давай-ка, чадо, вытащим его из-под коня. Так и быть, исповедаю его, хоть и враг. Не пропадать же душе христианской… Однако не успели они взяться хорошенько за лошадь, как их тут же окружили какие-то люди и, направив на них пистолеты, приказали стоять. – Эй, подайте огня! – громко крикнул старший из них. Осветив Семена и отца Василия, литвинский шляхтич присвистнул: – Ого, какое зрелище: батюшка и стрелец покойников грабят. – Грех тебе так говорить, – кротко отозвался священник, – ваш раненый просил последнего успокоения души. Я не мог ему отказать. – Раненый? – Был жив покуда, – испуганно затараторил Семен, – грит, не дай душе уйти без покаяния, тысячу червонных не пожалею! Однако тот не слушал его, а осветив принесенным факелом раненого, тут же засуетился, приказал слугам стащить павшую лошадь, а затем прижал его к своей груди. – Николай, мальчик мой, я уж не чаял тебя найти!