Сюань, конечно, — «темнота» в переносном смысле слова, не тьма ночи, не чёрное в противоположность белому, а та чистая непостижимость, с которой сталкивается ум, когда пытается вспомнить момент, предшествующий рождению, или погружается в собственные глубины. Западные критики часто подшучивают над таким неопределённым представлением об Абсолюте, высмеивая его как «туманное и мистическое», и противопоставляют ему свои трезво-определённые формулировки. Но, как говорил Лао-цзы: Когда высший узнаёт о Дао, Он старательно исполняет его. Когда средний узнаёт о Дао, Он то соблюдает, то теряет его, Когда низший слышит о Дао, Он смеётся над ним. Если бы он над ним не смеялся, Оно не заслуживало бы имени Дао. Дело в том, что невозможно почувствовать, что подразумевается под Дао, не поглупев в каком-то особом смысле слова. Пока сознательный ум неистово пытается втиснуть весь мир в сеть абстракций и настаивает на том, что жизнь должна точно укладываться в эти жёсткие категории, — до тех пор дух Дао остаётся чужд и сознание лишь зря надрывается. Дао доступно лишь уму, владеющему простым и тонким искусством у-вэй, которое является после Дао вторым основным принципом даосизма. Мы уже видели, что с помощью книги «И-цзин» китайцы научились принимать спонтанные решения, эффективность которых зависит от умения человека «отпускать» свой ум, предоставляя ему действовать самому по себе. Это и есть у-вэй: у — означает ‘не’ или ‘нет’, а вэй — ‘действие’, ‘делание’, ‘стремление’, ‘напряжённость’ или ‘занятость’. Если вернуться к нашему примеру со зрением, периферийное зрение действует наиболее эффективно, когда мы — как в темноте — смотрим на вещи не прямо, а искоса, уголком глаз. Если нужно рассмотреть подробности отдалённого предмета, например, стрелки часов, глаза должны быть расслаблены, они не должны таращиться, не должны стараться рассмотреть предмет. Или другой пример: как ни усиливай работу мускулов рта или языка, вкус пищи не станет от этого острее. И глазам, и языку следует доверить действовать самостоятельно. Но поскольку мы привыкли излишне полагаться на центральное зрение, на сильный прожектор глаз и ума, мы не сможем возродить способности периферийного зрения, если сначала не расслабим своего резкого пристального взгляда. Ментальный или психологический эквивалент такого расслабления — нечто вроде тупости, которая так часто упоминается у Лао-цзы и Чжуан-цзы. Это не просто спокойствие ума, а особого рода «не-хватание» умом. Говоря словами Чжуан-цзы: «Совершенный человек пользуется своим умом словно зеркалом: он ничего не хватает и ничего не отвергает. Воспринимает, но не удерживает». Можно сказать, что ум при этом как бы слегка «расплывается», чтобы избавиться от излишней чёткости. Так Лао-цзы говорит о себе: Отбрось ясность — и исчезнут тревоги… Все люди счастливы, как на пиру, Как на высокой башне в весенний день. Я один спокоен, и ничего не выражает мой вид, Как лицо ребёнка, ещё не умеющего улыбаться. Я одинок и заброшен, точно бездомный. У людей — избыток всего, У меня одного — нужда. Может быть, у меня ум глупца, И полон заблуждений! Пошлость так сообразительна — Я один, кажется, туп. Пошлость так проницательна,— Я один, кажется, глуп. Я ко всему безразличен — как будто ничего не различаю. Я плыву по течению — как будто ни к чему не привязан. У всех людей есть какое-то дело, Один я, кажется, непрактичен и неуклюж. Один я — не такой, как все. Но я ищу поддержки у Матери (Дао). (20)[5] Большинство даосских текстов содержат некоторое преувеличение, усиленный образ. Это как бы юмористическая карикатура автора на самого себя. Вот что пишет, например, Чжуан-цзы: Человек, обладающий силой ‘добродетели’ (Дэ), живёт в доме, не утруждая свой ум; и совершает действия без спешки. Представления о правильном и ложном, хвала и порицание окружающих не волнуют его. Когда все люди между четырёх морей могут наслаждаться жизнью, он счастлив… С печалью на лице блуждает он, как дитя, потерявшее мать, с глупым видом бродит он, как заблудившийся в лесу. У него есть деньги, хотя он не знает, откуда они; он ест и пьёт вдосталь, и не знает, откуда берётся еда. [49 с.129] Лао-цзы ещё более настойчиво и явно осуждает обычную искусность: Оставь мудрость; отбрось знание — Это окупится стократ. Оставь «гуманность»[6]; отбрось «справедливость» — И обретёшь любовь к ближнему. Оставь искусность, отбрось выгоду, И не станет ни воров, ни разбойников. Останься незатронутым; Лелей непосредственность, Усмиряй своё Я; Уменьшай желания. (19) Задача здесь, конечно, не в том, чтобы довести свой ум до идиотского безмыслия, а в том, чтобы, пользуясь им без усилий, дать проявиться врождённым спонтанным силам ума. И для даосизма и для конфуцианства основополагающим является представление о том, что естественному человеку можно доверять. С этой точки зрения европейское недоверие к человеческой природе — и теологическое, и технологическое — представляется чем-то вроде шизофрении. Человек не может, по китайским представлениям, искренне верить в порочность своей природы, без того, чтобы не дискредитировать саму эту веру, т. е. все представления извращённого ума суть извращённые представления. Будучи на поверхности весьма «эмансипированным», технологический ум обнаруживает, что он унаследовал всё ту же раздвоенность, ибо он пытается подчинить всё человеческое существование контролю сознательного разума. Он забывает, что нельзя доверять разуму, если нет доверия мозгу. Ведь сила разума зависит от органов, выращенных «бессознательным разумом». Искусство «отпускать» свой ум живо описывает другой даосский автор Ли-цзы (около 398 г. до н. э.), прославившийся мистическими способностями — умением обуздывать ветер. Здесь, несомненно, имеется в виду особое ощущение «ходьбы по воздуху», которое возникает, когда ум впервые становится свободным. Рассказывают, что когда профессора Судзуки спросили, что чувствует человек, достигший сатори (термин Дзэн для обозначения «пробуждения»), он ответил: «Совсем как обычно, только на два дюйма над землёй!». Итак, Ле-цзы попросили однажды рассказать, как он учился ездить верхом на ветре. В ответ он рассказал об обучении, которое проходил под руководством своего учителя Лао-Шана: С тех пор, как я стал служить ему, прошло три года, и мой ум не осмеливался больше размышлять о правильном и ложном, а уста не смели говорить о полезном и вредном. Лишь тогда удостоился я взгляда учителя. К концу пятого года произошла перемена: ум стал размышлять о правильном и ложном, уста заговорили о полезном и вредном. Лишь тогда я удостоился улыбки учителя. К концу седьмого года произошла новая перемена. Я дал волю своему уму размышлять о чём угодно, но его уже не занимали добро и зло. Я дал волю устам моим произносить всё что угодно, но они не заговорили о полезном и вредном. Лишь тогда учитель позвал меня и усадил рядом с собой на циновку. Прошло девять лет, и мой ум отпустил поводья мыслей, мои уста были свободны для речи. О правильном и ложном, о полезном и вредном уже не ведал я, для меня ли, для других. Внутреннее и внешнее сочетались в единстве. Не было различий между зрением и слухом, слухом и обонянием, обонянием и вкусом. Всё стало одним. Мой ум замёрз, моё тело растворилось, плоть моя и кости слились в одно. Я перестал осознавать, на что опирается тело, на что ступает нога. И несомый ветром, как лист с дерева или сухая шелуха, я в конце концов не сознавал, то ли ветер оседлал меня то ли я — ветер. [40. с. 40–42. Глава «Ли-цзи», II] Описанное психическое состояние очень напоминает ощущение приятного опьянения — и при этом без неотвратимого похмелья «завтра утром», присущего алкоголю! Это сходство было отмечено Чжуан-цзы, который писал: Пьяный, вывалившийся на ходу из повозки, может сильно разбиться, но не до смерти. Кости у него такие же, как и у других людей, но несчастья он встречает иначе, потому что его дух пребывает в состоянии безопасности. Сел в повозку неосознанно и упал неосознанно. Мысли о жизни и смерти, удивление и страх не проникли к нему в сердце, и поэтому, падая, он не сжимается от страха. Если человек обретает подобную целостность от вина, то какую же целостность должен он обрести от Спонтанности! (19) [41 с.232] Поскольку и Лао-цзы, Чжуан-цзы и Линь-Цзи обладали достаточно ясным умом, чтобы создавать вполне вразумительные книги, следует признать, что эти сравнения несколько преувеличены и носят метафорический характер. Их «бессознательное» состояние — это не кома, это то, что последователи Дзэн позднее назовут у-синь, буквально ‘не-ум’, т. е. отсутствие самосознания. Это состояние целостности, в котором ум функционирует вольно и легко, и не ощущается никакого другого ума или «эго», стоящего над ним с дубинкой. Если обыкновенный человек — это тот, кто ходит, поднимая ноги руками, то даос — это тот, у которого ноги идут сами. Различные отрывки даосских текстов наводят на мысль, что у-синь, ‘не-ум’, используется умом точно так, как мы используем глаза, когда останавливаем взор то на одном, то на другом предмете, не делая особых усилий разглядеть его. Как пишет Чжуан-цзы: