— Господин солдат изволит шутить, — осклабился лавочник. Но Дмитрий, не слушая его, внимательно осмотрел набор. На сей раз предлагаемая ему бритва была действительно неплоха, несмотря на более чем почтенный возраст. — Посмотри, Федя, наверняка вот именно этим страшным орудием иудеи делают обрезание. Что, ты не знаешь, что такое обрезание? Ну, это вроде того, как у вас в деревне быков холостят, просто отрезают не так много! — Послушайте, что вы такое говорите! Как вам не стыдно говорить про мой товар такие вещи? — А вот посмотрите на эти следы, почтенный пан Шлагбаум, ведь это наверняка следы крови. — И что с того? Разве вы не знали, что бреясь можно порезаться! Наверняка бывший владелец несессера так и сделал… — Может быть, может быть… а может, эта кровь появилась после того, как прошлого собственника этой бритвы убили. Кстати, а как его звали? — Какое это имеет значение? Послушайте, если вы не хотите ничего покупать, то зачем вы пришли к старому Шлагбауму! А если хотите, так для чего рассказываете эти ужасные вещи? — Да что же вы так кипятитесь! Должен же я перед покупкой удостовериться, что вещь попала к вам честным путем? А вдруг с ней связан какой-то криминал, так хорош я буду, если ее найдут у меня! — О господи! Ну, хорошо, прежнего владельца звали Косинским. Да, именно так, вот извольте видеть, остатки его монограммы — W и K. Владислав Косинский! Вы довольны теперь? — Спокойствие, пан Шлагбаум! Только спокойствие! А сколько вы хотите за этот несессер? — Три с половиной рубля! — Вы зарезали господина Косинского за три рубля пятьдесят копеек? — Да что же это такое! Послушайте, я не хочу вам ничего продавать. Уходите, пожалуйста, моя лавка на сегодня закрыта. А для солдат вообще навсегда! Уходите, а не то я позову городового! — А в полиции знают, что вы торгуете вещами убитого Косинского? — Да с чего вы взяли, что он убит? Он вполне жив и прекрасно себя чувствовал, по крайней мере еще вчера! А этот несессер и еще кое-какие вещи он сам принес мне под залог займа. — А в полиции знают, что вы не просто лавочник, а еще и берете вещи под залог? А может, быть вы еще и краденое скупаете? Федя, пойди, пожалуйста, позови городового… — Что вы от меня хотите? — От вас? Ничего! Просто я хочу купить эту бритву, но за более разумную цену. Скажем, семьдесят копеек. По рукам? — Да вы с ума сошли! Минимум два рубля. — Федя, ты только посмотри на этого человека. Он собирается сесть в тюрьму за рубль тридцать! — Да почему же я должен сесть в тюрьму! Ведь Косинский жив и здоров… — Что вы ко мне лезете со своим Косинским? Вы тут занимаетесь незаконным предпринимательством, а попутно еще и пытаетесь продать солдатам ржавые бритвы в надежде, что они порежутся и Российская империя останется без войск. Вы что, не знали, что если порезаться ржавой бритвой, так может случиться заражение крови? — Послушайте, — вздохнул лавочник и выложил на стол еще одну бритву, — вот посмотрите, это очень хороший товар. Если вы пожелаете, я продам вам его за рубль. Нет, из уважения к государю-императору и его доблестной армии я продам вам ее за девяносто копеек. Только пообещайте, что вы больше не будете сюда приходить. — Федя, посмотри и хорошенько запомни это место. Этой лавкой владеет почтенный господин Самюэль Шлагбаум, и это самый честный торговец в округе. Ты всегда должен приводить сюда всех знакомых солдат, потому что он хороший человек и нуждается в клиентах. Только из уважения к вам — восемьдесят копеек! — Азохен вэй! Ладно, давайте свои восемьдесят копеек, а то ведь вы никогда не уйдете. — Эх, пан Шлагбаум, вот умеете вы уговаривать! Все-таки есть у вашего народа коммерческая жилка. — Конечно-конечно, вы пришли, рассказали мне какие-то страшные вещи, обвинили во всех смертных грехах и, можно сказать, ограбили, а теперь говорите, что у бедных евреев есть «коммерческая жилка»! Скажите, а это не вы искали родных человека по имени Марк Бернес? — Нет, а кто это? — О, не берите в голову! Не вы так не вы. Старый Шлагбаум не лезет в чужие дела и хочет лишь, чтобы его оставили в покое. Алексей Лиховцев гулял по бердичевским улицам в самом прекрасном расположении духа, что случалось с ним не так часто. Он возвращался с почтамта, отправив письма своим родным и близким. Родственников у него было немного, только мать и младшая сестра — гимназистка. И надо сказать, что его решение уйти в армию было для них ударом. Разумеется, они вполне сочувствовали угнетаемым балканским славянам и были бы рады узнать об их освобождении, но вот к тому, что их любимый Лешенька вступит в ряды «освободителей», оказались решительно не готовы. Дело в том, что их финансовые дела находились в весьма плачевном состоянии и Алексей был единственной надеждой на исправление ситуации. То есть надо потерпеть совсем немножко, он окончит учебу в университете и сможет поступить на службу, после чего жизнь непременно наладится. Увы, вчерашний студент надел форму вольноопределяющегося и отправился на войну. Елена — так звали сестру Лиховцева — горячо поддержала решение любимого брата, а вот мать… Евдокия Александровна едва не слегла от огорчения, но делать было нечего, и она благословила своего непутевого отпрыска на ратный подвиг. Теперь пользуясь всякой свободной минутой, он садился писать письма, в которых старался максимально подробно описывать свои будни, делая упор на то, что все это совершенно безопасно и потому родным не о чем беспокоиться. Другим адресатом для его писем была, конечно же, Софья. Любовь к этой необыкновенной девушке окрыляла Алексея, давала силы переносить любые тяготы и лишения и давала смысл его существованию. Возможность писать ей была отдушиной для молодого человека, и он, конечно, пользовался ею. Однако делать это следовало, сохраняя известную осторожность. Помолвлены они не были, так что о чувствах было лучше умалчивать, ведь письма ненароком могли прочитать домашние Софьи Модестовны и бог знает что подумать. Но как удержать в себе рвущуюся наружу любовь? Хотя, кажется, на сей раз ему удалось найти слова, которыми получилось выразить свое состояние, оставшись при этом в рамках приличий, и Лиховцев, отправив свое послание, возвращался в приподнятом расположении духа. Так он шел, улыбаясь своим мыслям, и машинально козыряя встречным офицерам, пока не заметил впереди двух солдат. Разумеется, это были солдаты его полка, других в Бердичеве просто не было, но всех их он конечно же не знал. Присмотревшись, Алексей понял, что это его приятели Дмитрий и Федор, с которыми он расстался еще утром. Шматов, у которого на спине висел довольно увесистый мешок, едва поспевал за решительно шагавшим Будищевым, а тот, казалось, не обращал ни малейшего внимания на неудобства своего товарища. — Эй, погодите! — крикнул Лиховцев. — Я с вами. Федя, увидев вольнопера, приветливо улыбнулся, а вот его спутник не выказал ни малейшей радости, как, впрочем, и неудовольствия. — Ну что, отправил письма? — равнодушным голосом спросил он. — Да, — просто ответил Алексей, поравнявшись. — А вы, я гляжу, с покупками? — Ага, — словоохотливо отвечал Шматов, — тут и булки, и колбаса, и даже водка. Не знаю, правда, зачем их Граф набрал… — А что такое? — Да тут такое дело, взяли мы булку перекусить, разломили, а там таракан! Дмитрий такой шум поднял, хоть святых выноси. — Темный ты человек, Федя, — вздохнул Будищев. — Ну, откуда в пекарне, да еще в еврейской, святые? Тем более если они булки с тараканами пекут. — Так зачем ты их взял? — Как зачем, давали — вот и взял. — А если они тоже… — Ой, ну мало ли, один раз обмишулились люди, с кем не бывает! — А в колбасе… — Так, Федор, хорош распотякивать! Еще чего доброго, господину студенту аппетит испортишь. — А что в колбасе? — удивился Лиховцев. — Поверь мне, Леша, есть вещи, которые лучше не знать! — Да? А с водкой хоть все в порядке… — За водку на этот раз пришлось заплатить. Но я работаю над этим. — Простите, Дмитрий, но я решительно ничего не понимаю! — И слава богу. Чем меньше людей знают про схему, тем больше она может принести прибыли. — Послушай, Граф, — просительно протянул Шматов, — а давай пряников купим, ну хоть на пятак? — На сладкое потянуло? — Оксану угостим… — Угу, и ее мачеху заодно. — Да ладно тебе! — Простите, Дмитрий, — вмешался Лиховцев, — мне отчего-то кажется, что вы стали хуже относиться к нашей милой хозяйке. Вам Ганна чем-то не нравится? — А она не катеринка[19], чтобы всем нравиться. Ладно, уговорил, черт языкатый! Вот тебе пятак, только в лавку сам сбегаешь, а то меня и так скоро весь Бердичев в лицо знать будет. Закончив с делами в городе, солдаты отправились назад, в ставшую если не родной, то уж точно привычной, деревню. Хотя погода была безветренной, крепчавший мороз заставлял их поторапливаться, и не прошло и двух часов, как они прошли маршем добрый десяток верст. Семеновка встретила их запахом дыма и лаем собак, но приятели, не обращая внимания на деревенских кабыздохов, направились к своей хате. Охрима дома не было, Штерн заступил в караул, и только Ганна суетилась у печи. Было довольно жарко, и молодая женщина скинула верхнюю вышитую искусным узором сорочку, оставшись в одной нижней и юбке. Ввалившиеся с холода солдаты остановились как громом пораженные, но та, не обращая на них ни малейшего внимания, продолжила заниматься своим делом. Федька, едва размотав башлык, так и остался бы глазеть на открытые, немного полные руки, выглядывавшие из разреза плечи и высокую грудь, которую почти не скрывала обтягивающая ее рубаха, но застеснявшийся Лиховцев ткнул его в бок, и солдаты принялись отряхивать друг друга от снега. Только Будищев, как ни в чем не бывало, скинул уже шинель и прошел в угол, где и устроился на лавке. — Как погуляли? — поинтересовалась хозяйка. — Хорошо, — отозвался Шматов, не отрывая от нее взгляд. — Что нового в местечке? — Стоит покуда… а ты, Аннушка, хлеб печешь? — Так Рождество на носу. Будут люди колядовать, не отпускать же их с пустыми руками. Из-за занавески, перегородившей комнату, выглянула Оксана и, узнав Дмитрия с товарищами, улыбнулась. Замерзнув в тот злополучный день в лесу, дочка Охрима простудилась и долго болела, но уже шла на поправку. Лечивший ее один из полковых врачей, Александр Соколов, даже разрешил своей юной пациентке ненадолго вставать с постели. — А мы тебе гостинца принесли! — воскликнул Федя.