— Так отчего? — Мне не хотелось выглядеть перед вами хвастуном, Софья Модестовна. Вы знаете о моих чувствах к вам и отвергли их. Но мне не хотелось бы, чтобы у вас составилось мнение, что я сделал это лишь, чтобы произвести на вас впечатление. То есть я хотел бы, чтобы вы думали обо мне хоть немного лучше… но дело в том, что я это давно решил. Я искренне сочувствую порабощенному славянству и хотел бы хоть что-то сделать для его освобождения. Наверное, это прозвучит выспренно, но ради этих убеждений я готов подставить свою грудь под пули. — Мне так стыдно перед вами. — Но отчего? — Оттого что я дурно думала о вас. Я полагала, что вы такой же, как все эти пустые люди, так часто окружающие меня. Они много говорят, горячо спорят, но ничего не делают. Вся их горячность уходит в пар. Вы понимаете меня? — Кажется, да. Но я… — Не такой, как они? Теперь я вижу это. — Я люблю вас! — Подождите. Я вовсе не такова, как вы обо мне думаете. Да я хороша собой и знаю это. Но все это лишь оболочка. Видите ли, я еще не только ничего не сделала в жизни полезного, но даже не разрушила вредного. В сущности, я избалованная чужим вниманием пустая девчонка. Молчите, прошу вас, не смейте мне возражать! Да, я плохая, но я надеюсь исправить это. Вы понимаете меня? — Конечно! — Понимаете? Даже мои родители не понимают меня. Они считают себя передовыми людьми, но при этом уверены, что главной целью в жизни женщины является замужество. А как же прогресс, как же нравственное совершенствование?! — Я восхищаюсь вами! — Ах, оставьте, я совершенно не заслуживаю восхищения, тем более вашего. Вы совершенно другое дело, вы смелый, честный и способный на поступок человек. Сознаюсь, я прежде заблуждалась на ваш счет и теперь не знаю чем загладить свою вину. — Боже мой, о какой вине вы говорите? Вы чудесная, добрая, милая… — Вы, правда, так думаете? — Конечно! — Я могу что-то сделать для вас? — Дайте мне хоть маленькую надежду, хоть тень ее, и я, чтобы добиться вашего расположения, сверну горы. — Расположения, о чем вы говорите?! Я, может быть, впервые в жизни встретила достойного человека… — Так я могу надеяться! — Послушайте, я, кажется, говорила уже, что терпеть не могу людей, много говорящих, но ничего при этом не делающих. Вы человек дела, и я хочу быть достойной вас. Твердо обещаю, что если вы пойдете на войну, то по возвращении я буду принадлежать вам. Никто и ничто, ни родители, ни молва не изменят моего решения! — Вы необыкновенная! Тут их излияния прервал ворвавшийся в столовую Маврик. — Соня, ты где? А что это вы тут делаете? — Ничего, — строго отвечала ему сестра, — просто господин Лиховцев уходит на войну, и я захотела выразить ему свое восхищение. — А ведь и верно, — загорелись глаза мальчишки, — это очень мужественный поступок, и мы все гордимся вами и Николашей. А вы возьмете меня с собой? — Боюсь, Мавр, тебе нужно прежде немного подрасти, — улыбнулся Алексей и похлопал своего юного приятеля по плечу. — Ну вот, опять, — огорчился мальчик. — Право же, я вовсе не так мал, как вам кажется… — Маврикий, — нетерпящим возражений тоном прервала его Софья, — не смей приставать к Алексею Петровичу! Разумеется, он никаким образом не может взять тебя с собой. Ведь он отправляется на войну, а там совсем не место для таких глупых мальчишек. — Да уж поумнее тебя буду, — пробурчал в ответ брат, до ужаса не любивший, когда его называли Маврикием. Однако Софья Модестовна, не слушая его, подала руку Лиховцеву, и они вместе отправились в гостиную. Эта деталь вкупе с сияющей физиономией студента не осталась незамеченной, но девушка, ведя себя как ни в чем небывало, подошла к фортепиано, устроилась поудобнее на стуле и, подняв крышку, опустила руки на клавиши. Длинные и изящные пальчики забегали по ним, и комната заполнилась чарующими звуками музыки. Все со временем заканчивается, закончился и этот вечер. Гости стали прощаться, благодаря гостеприимных хозяев за чудесный прием. Те, разумеется, отвечали, что для них честь принимать столь достойных особ, и вообще, заходите еще, не забывайте нас. У господина Иконникова был свой экипаж, на котором он любезно согласился подвезти штабс-капитана. Гаупт, правда, вздумал было отказаться, но Никодим Петрович заявил, что отказа не примет и во что бы это ни стало желает оказать услугу защитнику отечества. Тому ничего не оставалось делать, как согласиться. Молодые люди, гостившие у Батовских, отправились к себе во флигель. А Эрнестина Аркадьевна пожелала поговорить с Софьей. — Ты очаровательно музицировала сегодня, — мягко сказала она, положив руку на плечо дочери. — Наши гости были в совершенном восторге, особенно Гаупт. — Я польщена, — улыбнулась матери девушка, прекрасно поняв, куда та клонит. — Мне кажется, Владимир Васильевич питает к тебе определенные чувства. — К сожалению, не взаимные. — К сожалению? — Конечно, мне ведь страсть как хочется быть представленной полковым дамам. Жить где-нибудь в захолустье и из развлечений иметь только редкие балы в офицерском собрании да визиты к сослуживцам, где они перемывают друг другу кости. — Ха-ха-ха, — засмеялась мать, в красках представив себе эту картину, столь живо нарисованную дочерью. — Однако не слишком ли ты сурова к господину штабс-капитану? Ведь он окончил академию, и карьера его обеспечена… — Ничуть, мама. Право, Владимир Васильевич человек многих достоинств, но я не люблю его и, кажется, никогда не смогу полюбить. А перспектива быть женой военного внушает в меня такой ужас, что я смотрю на него едва ли не с отвращением. — Но ты так горячо выступаешь за помощь славянам… — Ах, мама, разумеется, я всем сердцем сочувствую им, но, видишь ли, война рано или поздно закончится, а Гаупт так и останется военным. — Что же, я не ошиблась в тебе, дорогая моя. А что ты скажешь по поводу Никодима Петровича? — Маменька, вы с отцом всерьез полагаете меня старой девой, которую нужно как можно скорее выдать замуж? — Нет, конечно, что за идеи! — Ну, ты так рьяно стала обсуждать матримониальные планы… — Ох, девочка моя, конечно же, никто не считает тебя старой девой. Но и в том, чтобы подумать о замужестве, нет ничего дурного. Или ты решилась присоединиться к этим безумным «эмансипе», отрицающим брак? — Вот еще, — фыркнула Софья, — разумеется, нет! Но и торопиться в этом вопросе я не собираюсь. Или вы хотите выдать меня замуж, как в домостроевские времена, не спрашивая согласия? — Как ты можешь обвинять нас в подобном! — оскорбилась Эрнестина Аркадьевна. — Ах, мамочка, прости, — повинилась Софья и обхватила шею матери руками, — ну, прости, пожалуйста, просто ты ведь знаешь, как я не люблю подобные разговоры. — Ох, что ты со мной делаешь! Ну, ладно-ладно, я нисколечко не сержусь. Просто ты уже не девочка, моя милая, и пора начинать об этом задумываться. Так что ты мне скажешь о господине Иконникове? — Нет, это решительно невозможно! Ну, хорошо, раз ты так хочешь, то изволь. Давай говорить прямо, Никодим Петрович годится мне в отцы. Его масленые взгляды мне откровенно неприятны. Человек он, конечно, богатый и принят в обществе, но это такая же клетка, как у полковых дам. Разве что чуть более просторная и решетка ее изукрашена. — А у тебя злой язык, Софи. Впрочем, боюсь, ты права. Но, видишь ли, дорогая моя, богатство и положение в обществе кажутся эфемерными величинами только в юности. А с возрастом начинаешь смотреть на вещи несколько иначе. Но, как бы то ни было, мы с отцом, разумеется, не будем тебя неволить. Просто помни, что мы желаем тебе добра и переживаем за тебя. — Конечно, мама. Я очень благодарна вам за заботу. — Ну, вот и славно. Кстати, а что ты думаешь о приятеле нашего Николаши? — Об Алексее Петровиче? — Да, о нем. — А почему ты спрашиваешь? — Ты была с ним довольно любезна сегодня вечером. Я бы даже сказала — непривычно любезна. — Тебе показалось. — Разве? — Ну, может быть чуть-чуть. Все-таки они с Николаем уходят на войну. — Право, я не ожидала от них такого решения. — Я тоже, и возможно, поэтому так отнеслась к ним. В конце концов, Николаша мне как брат. — Да, но любезничала ты не с Николашей… — Полно, сказать пару добрых слов вовсе не значит любезничать. К тому же они ведь скоро уезжают, не так ли? — Так-то оно так… — Прости, мама, но я очень хочу спать. — Конечно, моя дорогая, спокойной ночи!