Здание действительно оказалось спортзалом, переоборудованным под операционную. Под высоким потолком эхом отдавался привычный шум — кого-то несли с операции, кого-то наоборот — под нож. Со стороны сортировки доносились страшные вопли — некто, мешая русский и польский, требовал оставить ногу, потому что все само заживет и ничего резать не надо. Гнилостный, тяжелый запах гангрены давил на нос, но вполне терпимо, это был добрый знак — значит, здесь с потоком раненых более-менее справляются. Еще пахло кровью, карболкой и неизбежными спутниками полостных операций. Обычная госпитальная атмосфера. Поволоцкий снял пальто и повесил на кривую вешалку у главного входа. Привычно нашел ящик с бахилами в углу, рядом с запасными керосиновыми лампами-молниями, натянул мешковатые чехлы прямо на сапоги и перешел в собственно операционную. Прорезиненная ткань, которой был застлан пол, тихо поскрипывала под ногами. При первом же взгляде на операционные столы, руки сами поднялись в характерном жесте, а в голове мелькнула мысль «где мой халат и умывальник?». Александру понадобилось некоторое усилие, чтобы подавить рефлекторную реакцию, а затем еще справиться с приступом неистовой злобы в адрес врагов, лишивших его самого ценного — возможности работать. Лишь спустя полминуты, а то и больше, он вновь обрел способность здраво рассуждать. Операционная была вполне обычной — столы, раненые, хирурги в халатах Халаты как всегда — некогда белые, а теперь принявшие специфический желтовато-бурый оттенок, который дает многократное повторение цикла «кровь — стирка — стерилизация». Стойки для капельниц, столики на колесах для инструментов, непременные тазики для ополаскивания рук. Лица хирургов скрывались за масками, но по механическим, чуть рваным движениям оперирующих Поволоцкий понял, что каждый работает уже далеко не первый час. Все знакомое, очень привычное, почти родное. Только вот столы в зале расставлены нетрадиционно. Их должно быть четыре, каждый в своем условном секторе, здесь же оказалось пять, один как дирижерский, стоял во главе пятиугольника. Внезапно тот хирург, что стоял за «дирижерским» столов, не поднимая головы, глухо проговорил через маску: — Сергеев, вы опять спешите. Раствор надо вводить медленно и очень аккуратно. Поволоцкий понял, что достиг цели. Он сделал шаг по направлению к столу. Вишневский бросил на него поверх маски-повязки косой взгляд, в котором Александр прочитал немой вопрос — «Ко мне?». Поволоцкий кивнул, Вишневский, не произнеся ни слова, вновь склонился над разверстою брюшиной пациента, погружая куда-то вглубь сплетения кишок длинную иглу, венчающую двадцатиграммовый шприц. Батальонный хирург отметил, что раненый находится в сознании, словно сморенный усталой дремой. Так и должно выглядеть «местное обезболивание» — самая знаменитая и самая спорная методика «людоедских докторов». Позвякивали инструменты, изредка врачи обменивались короткими замечаниями и отдавали отрывистые указания фельдшерам. Вишневский продолжал операцию, медсестра регулярно вытирала чистой салфеткой крупные капли пота с его лба. Наконец, дирижер закончил. — Готовьте следующего, — отрывисто бросил Вишневский, шагнув к тазику для ополаскивания. Хирург снял маску, и Поволоцкий едва не вздрогнул от неожиданности — судя по фотографиям, «знахарь» и ранее не отличался полнотой, теперь же в сравнении с довоенными изображениями он потерял килограммов пять, самое меньшее. — Коллега? — так же сумрачно спросил Вишневский, посмотрев на руки Александра. Тот только сейчас заметил, что снова неосознанно приподнял кисти в характерной «молитвенной» позе, сразу выдающей хирурга. — Временно нетрудоспособен, — так же лаконично ответил Поволоцкий. — Ясно, — подытожил Вишневский, тщательно полоща руки в растворе воды и аммиака. Его чуть надтреснутый голос потеплел, но лишь самую малость. — Невралгия лицевого нерва? — Э-э-э… — Поволоцкий сначала не понял, но быстро сориентировался. — Нет, контузия. — Так я и думал, — со вздохом произнес Вишневский. — У вас ко мне какое-то дело? Давайте быстрее и короче. Они перешли в ту часть операционной, которая называется «материальной». Среди шкафчиков, пакетов с перевязочным материалом и бутылок с медикаментами стоял диван с потрепанной обивкой и пружинами, язвительно выглядывавшими из многочисленных прорех. Рядом примостился старый полевой автоклав, на который Поволоцкий посмотрел почти с умилением — точно такой же попался ему во время короткой, но очень насыщенной обороны приюта Рюгена. На фоне безликой машины современной военной медицины фигурные ножки и ручки с гравировкой на автоклаве смотрелись примерно как самовар с непременным сапогом посреди заводской столовой. — Как там, в России? — сразу спросил Вишневский, опустившись на диван. — Хоть один толковый врач остался? Из тех, кого я отправляю в тыл, почти никто не возвращается. Сразу закапывают на погосте или инвалидность? Где все хорошие хирурги? У меня здесь четверо мальчишек, им на крючки сейчас в самый раз. Не выше. Где пополнения? В отличие от Юдина, Вишневский говорил быстро, короткими жесткими фразами, словно нарезая их скальпелем. — Кто жив и трудоспособен — размазаны тонюсеньким слоем по всему фронту и тылу, — в тон ему ответил Поволоцкий, так же присев. Пружина больно впилась пониже заднего брючного кармана. — Понимаю. Того и опасался. Но что поделать — война, — с почти философским смирением отозвался «знахарь». — Есть одна идея, — Александр заметил, как Вишневский косится на свой операционный стол и сразу перешел к делу. — Говорите, — собеседник чуть напрягся, словно охотничий пес принявший стойку. — Хотя нет… — Вишневский на мгновение задумался. — Сейчас займусь следующим, потом сделаю перерыв. Идите в школу, первый этаж, кабинет одиннадцать. Ждите там. Он упругим плавным движением поднялся с дивана и, похоже, немедленно забыл об Александре. Поволоцкий вздохнул и пошел искать одиннадцатый кабинет. На деле «кабинет» правильнее было бы назвать аудиторией. На стенах висели географические карты, которые забыли снять сразу, да так и оставили. Под потолком на тонких нитках болтались миниатюрные макеты планет солнечной системы, когда кто-нибудь открывал дверь, поток воздуха начинал раскачивать маленькие разноцветные сферы. Большой зал освободили от лишней мебели, разгородили с помощью ширм на отдельные секции и приспособили под жилье для медперсонала. Присев на койку в «пенале», занятом Вишневским, Поволоцкий лишь покрутил головой. Если ведущие работники живут в таких условиях, значит, госпиталь постоянно работает в очень жестком режиме, помещения заполнены ранеными и инвентарем. А ведь активные боевые действия вроде бы не ведутся… Нос приятно защекотал запах каши с мясом. В желудке засосало, Александр вспомнил, что уже почти сутки ничего не ел. Пятнадцать лет назад сутки голода ощущались как занимательное приключение, а пять — как терпимое неудобство. Теперь вынужденный пост — неудобство не терпимое, а весьма тягостное. Какое-то время он боролся с искушением пойти поискать столовую, чтобы воззвать к медицинской солидарности, но пришел Вишневский. — Сидите, — все так же кратко попросил, почти приказал он вскочившему, было, Поволоцкому. — Я постою. Говорите, времени мало. — Проблема не в том, что не хватает хирургов, но и в том, что мы плохо организуем то, что есть, — четко и по сути сказал батальонный хирург. — Спасибо, «Начала…» Пирогова я более или менее помню. — В двадцать первом году Оппель написал статью, посвященную проблеме оказания помощи при катастрофе в подводном городе, с множеством пострадавших за раз, — Поволоцкий достал из кармана листок, на который выписал цитату, найденную Юдиным в своей обширнейшей библиотеке, и с выражением прочитал. — «Вся зона эвакуации должна превратиться в гигантский госпиталь, где каждому пострадавшему будет оказана помощь по единому шаблону, в том месте и в таком объеме, которые обеспечат наилучшее использование медицинских сил и средств для возвращения к нормальной жизни и работе наибольшего количества пострадавших». — Оппель? — едва ли не с презрением отозвался Вишневский. — Он занимался не военной хирургией, а проблемами подводных работ. Где вода, а где война? Молодой человек, вы тратите мое время впустую. — Все так, — не смутился Александр, именно этого возражения он ждал. — Но Оппель единственный человек, который в двадцатом веке задался вопросом — что делать с тысячами единовременно пострадавших, которых негде будет разместить. И дал ответ — не противопоставлять лечение и эвакуацию, а сочетать их. — Утопия, — отрезал Вишневский. — Для этого нужно превратить весь фронт и тыл в клинику с единым руководством. Поволоцкий подавил улыбку. То, что «знахарь» ответит именно так, Юдин предсказал почти дословно. Заклятые враги прекрасно изучили образ мышления друг друга. — Так давайте превратим. Большая часть врачей, которые сейчас пытаются лечить раненых, схватятся обеими руками и всеми зубами за хорошее единое руководство по военно-полевой хирургии. — Так что же вы ко мне приехали? Делайте, а мое место у раненых, — с этими словами Вишневский уже с нескрываемым нетерпением посмотрел на занавеску, заменяющую дверь в его закутке. — Ваше место там, где вы принесете наибольшую пользу родине. А таковую вы принесете, составляя руководство и обучая хирургов. — Кто вы такой, чтобы мне указывать? Что вы вообще видели на этой войне? — Барнумбург, первый штурм, — с достоинством ответил Поволоцкий. Вишневский помолчал, кривя губы в непонятной гримасе. — Моя честь хирурга не позволяет покинуть… — «знахарь» красноречивым жестом обозначил все пространство вокруг. — Извините, — чуть более доброжелательно добавил он. — Вы ставите свою честь выше пользы родине, — жестко произнес Александр, глядя прямо в уставшие, воспаленные глаза коллеги, Вишневский буквально вскинулся на месте, но батальонный хирург продолжал, не давая тому вставить слово. — Однажды Диоген заметил родосских юношей в богатых одеяниях. Он сказал: «Это спесь». Потом он увидел спартанцев в поношенной, рваной одежде и сказал: «Это тоже спесь, но иного рода». История в точности про вас. Вы как тот спартанец в лохмотьях. Вишневский склонил голову на бок, став похожим на старого мудрого филина. Против ожиданий, он не разразился гневной отповедью, слова будто замерли, балансируя на кончике его языка. — И много вас там таких, готовящихся работать? — внезапно спросил «знахарь». — Пока двое, считая меня, — честно ответил Поволоцкий. — И кто же второй? — вопросил Вишневский, вновь теряя интерес к беседе, скорее для порядка. Этого момента Поволоцкий ждал и готовился к нему, оттачивая каждое слово, мельчайшие оттенки интонации. — Один знаменитый московский хирург, — произнес он с кажущимся безразличием. — Что?! — возопил Вишневский и мгновенно умолк, словно схватил сам себя за горло, задушив возглас. Вот теперь его действительно проняло. Хирург быстро и нервно заходил по клетушке, поджав губы и щелкая пальцами, словно играя на кастаньетах. Затем остановился, так же внезапно, как сорвался с места. — И вы полагаете, один знаменитый московский хирург станет работать с людоедским доктором, — ядом, которым Вишневский приправил эту недлинную фразу, можно было отравить целый полк «семерок», а может быть и дивизию. — Он будет. — Уверены? — Знаю. — Ага… Значит, вы парламентер? — в голосе «людоедского доктора» проскользнуло уже неприкрытое уважение. — Да. На лице Вишневского отразилось искреннее страдание. Он посмотрел в сторону операционной. — Вы знаете, сколько сегодня мне привезли раненых? — Человек пятьдесят? — Сто сорок. Внезапный артналет… Я только-только наладил какое-то подобие нормальной работы… — Вам привезут меньше в тот день, когда война кончится. Давайте сделаем так, чтобы это случилось поскорее, — искренне произнес Поволоцкий. — Ей богу, Александр Александрович, я вас понимаю как никто, сам бы хоть сейчас скальпель в руки и… — он с тоской взглянул на свои пальцы. — Но вы принесете в разы больше пользы, если научите других, как надо оперировать… «по-людоедски». Вишневский задумался. — Ждите, — сказал он и вышел стремительным шагом, только занавесь всколыхнулась. Поволоцкий подождал, сидя на койке. Затем походил по каморке — три шага в одну сторону, столько же в противоположную. Снова сел, от нечего делать пригладил бороду. Представил обед, который сейчас можно было бы съесть. В конце концов, просто задремал, привалившись к прохладной и чуть шершавой стене. — Отдохнули? — резкий голос Вишневского вырвал его из полусна. За время своего отсутствия «знахарь» переоделся в длинное пальто-шинель, на редкость потрепанного вида, под мышкой он зажал древнюю пыжиковую шапку. Только сейчас Поволоцкий по-настоящему понял, насколько в действительности работа в диких краях изменила «знахаря». Даже в окружении цивилизации Александр Александрович жил, словно среди джунглей Африки — готовый в любой момент взять старый чемоданчик и отправиться в неизвестность. — Не видели ключ от моего чемодана? — спросил Вишневский. — А, я ведь его сам и держу. Чертова рассеянность. Что ж, поехали к господину… Юдину, — и пробормотал себе под нос. — Такая встреча стоит того, чтобы на ней присутствовать.[19] Глава 9