* * * — Ну, что же, — хрипловато произнес Крамневский. — Вот и пришло время… Весь экипаж собрался на галерее-переходе, перекинутой поперек док-камеры от борта к борту, почти под самым защитным навесом. Широкий трап, ведущий к рубке, был поднят и закреплен. — Пришло… — эхом отозвался Шафран. Минувшим утром «Бурлак» обогнул оконечность южноамериканского материка, а имперское соединение ВМФ передало эскортные обязанности силам Конфедерации, с доком остались только суда обеспечения. Американские корабли и дирижабли ПВО рассредоточились, готовые прикрыть док от любой опасности, неважно, откуда она придет. Конечно, от полноценной воздушной атаки прикрытие защитить не могло, но выловить одинокого рейдера-подводника или отбиться от самолета-охотника в свободном патруле — такая задача была вполне ему по силам. Но, конечно, главной защитой маленького конвоя оставались не пушки, ракеты и глубинные бомбы эскорта, а тайна. Даже американские коллеги не знали об истинной цели «Пионера», они предполагали, что в самоходном доке покоится секретный «пират» для атаки особо важных целей. — Сейчас начнется, — негромко произнес главный радиоразведчик Трубников, обычно немногословный. Демонтаж вспомогательных надстроек начался еще три дня назад и закончился сегодня, ранним утром. Серая туша субмарины, расчаленная между доковыми башнями, мирно покоилась на тумбах кильблоков, освобожденная от паутины кабелей, лесов, лестниц и крановых опор. «Пионер» приготовился к первой встрече с океаном. По давней традиции, спускаемое на воду судно должно коснуться воды, будучи полностью свободным от людского присутствия. Морские жители не любят, когда обитатели суши вторгаются в их владения, месть хозяев пучины может оказаться весьма жестокой. Но если на корабле не окажется ни одной живой души, даже крыс, море примет его как обычное дерево и не запомнит чужака. В нынешние времена этот обычай, когда-то повсеместный, почти вышел из употребления, но для такого ответственного дела решили все сделать правильно. Как некогда поступали славные моряки и корабелы царского, а затем и императорского флота, торговавшего и сражавшегося во всех океанах и морях мира. — Еще пять минут, — сказал Крамневский с суеверным благоговением. — Сначала проверка осадки и баланса. Радюкин украдкой посмотрел на ближестоящих моряков и увидел на их лицах то же самое выражение — почти религиозная вера пополам с боязливым ожиданием. Это было так ново и необычно, тем более для суровых подводников, склонных верить и надеяться только на себя, что ученого обуял зуд любопытства. Радюкин тихонько подошел, скорее даже подкрался к Шафрану поближе и тихо спросил, почти прошептал на ухо механику: — Командир суеверен? Пару мгновений Аркадий недоумевающе смотрел на ученого, а затем так же тихонько усмехнулся краешками губ, чтобы не нарушить торжественность момента. — Вы ведь не спускались на Глубину? — уточнил он. — По-настоящему, в работе? — Нет, — сообщил Радюкин. — Я хороший специалист, но скорее кабинетный. Мое оружие — справочники, телефон и изограф. — Понятно, — кивнул Шафран. — Бывает. Моряки все в душе немного суеверны, а мы, с Глубины, в особенности. — Не верите в технику? — уточнил Егор. — Техника… — снова усмехнулся Аркадий. — Мы очень верим в технику. Но… Я видел, как человек остался в живых после того, как в одном отсеке с ним взорвался кислородный баллон. Я знал пловца, который нырнул на полсотни саженей без всяких аппаратов и сам вернулся обратно. Говорил с парнями с первого атомохода, у которых потек теплоноситель прямо под полюсом. Мы ушли на подлодке с «Экстаза», откуда уйти было невозможно. Но я видел и как люди гибли целыми командами, там, где ничего плохого случиться просто не могло. Как на «Спруте» или «Купце». Каждый, кто уходит в Море, знает, что его судьба зависит не только от техники и собственных сил… Называйте это случайностями или как угодно, но… да, мы верим в то, что там, — Шафран указал в сторону, за борт. — Есть нечто такое, что нельзя потрогать и измерить, но нужно уважать. — А что за веревочка, которую командир должен повязать на лодку? — снова спросил ученый. — Это не веревочка, — ухмыльнулся Аркадий. — Это у Илиона счастливая нить. Раньше так дополнительно измеряли глубину погружения и состояние корпуса. — Да, я читал, — подхватил Радюкин. — Перед погружением натягивали нить между бортами, а затем смотрели, насколько провиснет, по мере того как давление сжимало лодку. — Именно так, — подтвердил механик. — У нашего командира еще с Морской школы счастливая нить, он ее натягивает на каждом корабле, которым командовал или который испытывал. И все, — Шафран набожно и размашисто перекрестился. — Все пока что вернулись обратно. Радюкину стоило немало усилий, чтобы сдержать улыбку, не столько по поводу сказанного, сколько из-за несоответствия этой философской сентенции простому, даже простецкому виду механика. Но шестым чувством он понял, что сейчас не тот момент, чтобы выражать недоверие или просто смеяться над услышанным. В конце концов, морякам виднее, как и во что верить, лишь бы пошло во благо. — К слову, — теперь уже Шафран склонился к уху ученого. — Пока не забыл. Я тут слышал, ученый люд прозвал нашу лодку «Хароном»? Вроде как перевозчик через Стикс на тот свет? — Да, многие так называют. — А вы не называйте, — очень серьезно посоветовал механик. — А то можно и в лоб получить. Давеча за это наш акустик Светлаков, даром, что интеллигентный человек, одному такому насмешнику из группы функциометров крепко в репу настучал. Радюкин всем видом изобразил немой вопрос. — А еще ученый человек с образованием… — горестно качнул головой Аркадий. — Харон ведь никого обратно не возвращал, ни единую живую душу. Нет ничего хуже — уходить в серьезный поход на таком корабле и с таким напутствием. — Античность никогда не была моим коньком, в университете я изучал у Виппера республиканский и раннеимперский Рим… — начал было оправдываться Радюкин и сообразил, как нелепо это звучит. — Понял, спасибо, — искренне поблагодарил он механика. — И хорошо, — Шафран одобрительно кивнул, прочесал широкую бороду пятерней и сказал. — Все, теперь молчим. По невидимому сигналу над «Бурлаком» разнесся протяжный вой сирены, повторился еще дважды. Металлический пол под ногами ощутимо дрогнул. В глубине четвертькилометровой громадины самоходного дока заработали мощные электромоторы, открывающие клапаны. Забортная вода хлынула внутрь, заполняя двадцать гигантских цистерн-танков, расположенных вдоль бортов. Под непрерывный трезвон сигнального ревун, забирая воду в цистерны, «Бурлак» проседал на расчетные пятнадцать метров, и одновременно, через систему трубопроводов, в доковую камеру бурлящим потоком врывалась морская стихия. Когда док заполнится, субмарина окажется на плаву, и можно будет открыть основные ворота, иначе их выломает давлением воды или не хватит мощности привода для открытия. Глядя сверху вниз на беснующиеся водовороты и завихрения, на темные, почти черные лапы волн, свирепо колотящие по бортам «Пионера» и внутренним стенкам дока, Радюкин понял благоговение подводников. Годы постройки и месяцы последующей доводки, труд десятков заводов и многих тысяч конструкторов, инженеров, рабочих — все усилия людей и машин в эту секунду оценивала и взвешивала незримая сила океана. И никому не дано было понять и предугадать волю этой силы. Захочет — и судну суждена долгая и славная жизнь, как «Челюскину». Пожелает — и судьба корабля окажется короткой и бесславной, как у «Купца». Корпус субмарины вздрогнул, в это мгновение «Пионер» походил на пробуждающегося от сна кашалота, который задремал на мелководье и теперь решал, стоит ли уходить дальше, на просторы океана. Вода прибывала, мерный рык потока давил на барабанные перепонки, в воздухе повисла мельчайшая взвесь мириадов брызг, оседая на металле, коже и одежде. Крамневский крепко ухватился за перила обеими руками, его губы беззвучно шевелились, словно вознося молитву. Кто знает, какому богу обращался подводник-испытатель?.. «Пионер» снова покачнулся, жадные пальцы волн лизали чуть шероховатые бока, готовые поднять и принять лодку. И, наконец, две тысячи тонн стали и керамики освободили ажурные вогнутые дуги кильблоков от своей тяжести. — Здравствуй… — тихо сказал Илион, но каждый человек на галерее услышал эти слова. Крамневский достал из кармана бушлата длинный витой шнурок темно-коричневого цвета, сложенный в аккуратный моток. Шнурок был тонкий и даже по беглому взгляду сильно потрепанный. — Здравствуй, «Пионер». Часть 2 Голос ушедших Законы небес беспощадны — от них не уйти, не укрыться, А мир бесконечно огромен, и дел в нем свершается много. Исчезли навеки три царства, прошли они как сновиденье, И скорбные слезы потомков — одна лишь пустая тревога. Ло Гуаньчжун «Троецарствие» Глава 12 Былое Будильник надрывался, истерично заливаясь и, наверное, даже немного подпрыгивая на тонких ножках. Франц спросонья дважды хлопнул рукой, стараясь нащупать назойливый механизм, но не попал. Должно быть, будильник умел не только звонить, но и бегать, уходя от карающей длани. «Как хочется спать…» Франц Пропп наконец вырвался из паутины сна, спасибо старому звенящему чудовищу, порождению безумной фантазии неведомого часовщика. Он приподнялся на смятых простынях, подключив к охоте на будильник еще и зрение, но тут закончился завод и дребезжание прекратилось. Не зря каждый вечер он отставляет будильник подальше, чтобы не достать его в первом инстинктивном движении поутру. Все-таки мировая история есть заговор «жаворонков» против «сов». Франц окончательно перешел в сидячее положение, грустно рассматривая облезлые стены своей квартиры. В сумеречном свете раннего утра она выглядела особенно неприглядно, рядовая меблированная конура — комната и кладовка-«пенал». Из мебели — стол, шкаф, два колченогих табурета, сундук. Умывальник и ватерклозет — отдельно, по одному на этаж, дальше по коридору, у лестницы. «Господи, ну хоть бы раз выспаться по-человечески…» — с тоской подумал Франц, спуская на пол босые ноги. Пол встретил его ледяным прикосновением — осень в этом году выдалась ранней и промозглой. Надо бы купить немного угля и брать в постель грелку, еще коврик не помешал бы — положить у кровати. Но получка только в конце недели. Дума о деньгах как паровоз потащила за собой мысли о работе — причудливой смеси волшебной сказки, унылых склок и бесконечного ремонта. Пора, пора… Сегодня нельзя опаздывать. Идти к умывальнику было выше его сил — наверняка там уже выстроилась очередь гогочущих работяг, спешащих на утреннюю заводскую смену. Они будут ржать, обмениваться сальными шутками, в тысячу первый раз пересказывать тупые анекдоты. Потом кто-нибудь обязательно начнет вспоминать недавнее боевое прошлое, затем — как фотографировался с кайзерфлагом на вершине Эйфелевой башни или плевал вслед уходящим английским транспортам с пирсов Верхней Нормандии и Пикардии. Чего только не сделают люди, чтобы хоть как-то скрасить, замалевать свое постылое, убогое существование… Не сказать, чтобы они как-то обижали его, кряжистые мужчины разного возраста, но похожие как близнецы — с серыми от въевшейся грязи руками в узлах вен, с сильными пальцами, на которых уже опухали пораженные ревматизмом или артритом суставы. Рабочие воспринимали его, скорее, со снисходительным безразличием — он не был ни трудягой, ни даже ветераном. Молодой мозгляк, хилый и голодный, время от времени робко занимающий пфенниг-другой «до получки». Лучше бы оскорбляли или даже поколачивали, для выпускника Королевской академии наук такая классовая борьба была бы достойнее и понятнее, чем нескрываемое пренебрежение. К счастью, с вечера он позаботился не только о будильнике, но и об утреннем туалете — на столе в небольшом тазике стыла вода. Умывание обжигало холодом, Франц ежился и ругался сквозь зубы, но стоически довел начатое до конца. Какое счастье, что у него очень плохо и медленно растут борода и усы, так что бриться можно не чаще раза в три-четыре дня. Впрочем, чем ближе подступала осень, тем чаще он задумывался над тем, как бы отпустить бороду, хоть какая-то защита для лица. Пропп критически глянул в осколок зеркальца на подоконнике, оно исправно отразило запавшие глаза, обведенные темными кругами, землистое лицо с легким пушком на щеках. На висках повисли капельки воды, которые миновало грубое полотенце. Обычное лицо молодого человека, уже выходящего из «юношества», но еще далекого от «зрелости». Вполне рядовое, ничем особым не запоминающееся — таких миллионы в «победоносной» Германии. На завтрак времени уже не оставалось, да он и не собирался завтракать, несмотря на сосущую пустоту в желудке. Кусок хлеба, заботливо завернутый в чистую тряпицу, вполне мог подождать, а то к вечеру чувство голода станет непереносимым. Франц накинул тощее пальтишко, натянул шляпу поглубже и, бросив последний взгляд на свое жилище, вышел в коридор, нащупывая в кармане ключ. На Унтер-ден-Линден было как обычно — людно и шумно[27]. Как обычно — его толкали и пихали как щепку в людском водовороте. Франц испытал привычный приступ ненависти — к себе, такому субтильному и неспортивному, к окружающему быдлу, дикому и невоспитанному. И к миру в целом, тому самому миру, который бросил Проппа на самое дно, вместо того, чтобы расстелить перед выпускником факультета прикладной механики ковер жизненного успеха. Впрочем, Франц, как ученый (пусть даже с приставкой «недо»), всегда стремился к объективности. По совести говоря, ему еще повезло. Не такое уж и «дно» — он имеет работу, отчасти научную, и кусок хлеба, пусть даже весьма скудный, но все же кусок. Многим его сверстникам и соученикам повезло гораздо меньше, и изматывающая каторга заводского труда — еще не самое худшее, что вытягивали в лотерее послевоенной жизни… А, если быть совсем честным — то сказочная часть работы вполне компенсировала занудную, и платили — для чистой науки — не так уж плохо. Для молодого выпускника Академии, которому не хватило ни гениальности, ни протекции устроиться в военное КБ, и вовсе выигрышный билет. Путь был неблизкий, по Блюхерштрассе, до Friedhof — Большого Кладбища рядом с Народным парком. Чем ближе к месту, тем меньше становилось прохожих на улицах — людской поток отхлынул на окраины, к бесконечным кирпичным коробкам фабричных комплексов и лесу дымящих труб. Последний километр Франц прошел пешком, глубоко засунув в карманы озябшие руки и подняв воротник перелицованного пальто. Руки все равно мерзли, а воротник то и дело заворачивался обратно, открывая худую шею холодному ветру. Солнце пряталось за низкими тучами. Если ближе к центру Берлин был раскрашен разными оттенками серого, то здесь верховодил коричневый цвет — порывы ветра гнали по улицам опавшие листья, разбрасывая их целыми охапками, подобно сумасшедшему дворнику. После надо будет пройтись по округе, посмотреть, не найдется ли где-нибудь немного грибов, подумал Франц, подходя к приземистому дому. Прошлым утром он услышал краем уха тихий разговор соседок — якобы, несмотря на осеннюю пору, в парках еще можно найти грибы, только собирать нужно очень осторожно. Кто-то увидит — и все, на следующее утро ни грибочка. Такая прибавка к рациону стала бы очень кстати, а то на хлебе, пустой каше и эрзац-колбасе можно и заворот кишок получить. Только вот как надо искать грибы? И где? Как отличить съедобные от несъедобных? Сколько сложностей… С этой мыслью Франц отпер массивную дверь из потемневшего от времени дуба и вошел в дом.