— Пыльная буря, — с удивлением произнес боцман. — Шторм слабый, но идет дождь с мокрой пылью. Радюкин подобрался и, выхватив из кармана блокнот, сделал несколько пометок, шепча под нос что-то про «смешение воздушных потоков» и «ранее встречалось лишь на континенте». — Тишина! — рявкнул едва ли не в голос боцман. — Они швартуется, что-то видят… Так, что значит «авенгер»? Это надпись на борту, латиницей. «Авенгер» и число «восемнадцать», белые полустертые буквы, большие. — Скорее всего «avenger», мститель по-английски, — немедленно ответил Радюкин. — «Мститель-18». — «Мститель»… — эхом повторил Русов и после секундной заминки произнес самое страшное слово. — Мина?.. — На минах не пишут названия, тем более крупно, — процедил сквозь зубы командир. — Хотя… Здесь может быть все, что угодно. На всякий случай… Самый малый назад, отойдем еще подальше. Не забудьте стравить кабель с нашей стороны. — Шафран поднимается по огрызку трапа, — проинформировал боцман. Радюкин заметил, как осторожно, с облегчением выдохнул Крамневский и, даже не будучи подводником, понял, что отчасти успокоило командира — на минах, пусть даже больших, нет смысла делать подъемники и трапы. Хотя… «Здесь может быть все, что угодно», и Илион остался напряженным, как готовая разогнуться пружина. Прошла минута, затем следующая. Пять минут. Десять. И наконец, когда Радюкин уже совсем, было, собрался идти к себе в каюту, чтобы не выступать сторонним слушателем, изучающим эпопею Шафрана в трехсложном пересказе, командир «Пионера» прищелкнул ногтем по наушнику, переглянулся с боцманом, повернулся к ученому и промолвил: — Похоже, Егор Владимирович, вам предстоит небольшая прогулка, с фотоаппаратом и прочей научной бутафорией. Первой мыслью Радюкина стало облегченно-радостное «слава богу, не мина!». По-видимому, облегчение настолько явно отразилось на его лице, что Крамневский с мрачной улыбкой ответил на невысказанное: — Нет, не мина. Гораздо любопытнее. Шафран говорит, судя по всему, это автоматический охотник-торпедоносец. Глава 18 Былое Две фигуры стояли у окна, освещенные ярким искусственным светом. Человек в белом и человек в бежевом, старик со снежно-белой сединой в всклокоченных волосах и зрелый мужчина, бритый почти наголо. В помещении было очень светло — правительственные лаборатории первой категории не попадали под нормы распределения электроэнергии и график отключений. Но наружу, за стальные ставни, не проникал ни один лучик света. Если дальше, вглубь страны светомаскировка соблюдалась кое-как, спустя рукава, то на побережье можно было с легкостью попасть под трибунал и действие особого акта по борьбе со шпионажем. И тем более здесь, на Бермудах. — Я нашел решение, — сказал Айзек, и в этих простых словах отразилось все — годы адского труда, десятки тысяч экспериментов, бесплодные блуждания в лабиринтах тупиковых решений и мучительные поиски выхода. — Я все-таки его нашел, — негромко, с печалью в голосе повторил профессор, отходя от окна, у которого стоял до того. — Странно… Я думал, что это будет триумф, экстатический подъем или еще что-нибудь в том же духе… Но я ничего не чувствую, Франц, совершенно ничего. Пропп промолчал, впрочем, Айзек и не ждал ответа. Сейчас говорил не столько с ассистентом, сколько с самим собой, с тем Айзеком Айнштайном, который более двадцати лет назад решил, что силой своего гения стал равен богу. — Знаете, я когда-то читал, что японцы говорили: «самое сложное — кажущаяся безыскусность», — промолвил Айнштайн. — Я не понимал, как это может быть, ведь простое всегда проще сложного, в познании и исследовании. А теперь… Древние самураи оказались правы. Решение лежало на поверхности — нужен демпфер. И специальная система антенн, действующая в резонансе с основным комплексом. Эффект отката нельзя обойти, но его можно перенаправить, как инженеры отводят реку в искусственное русло. Стихия все та же, но ее мощь уже лишена угрозы. Здесь тот же принцип — если все правильно рассчитать и синхронизировать процессы, «уплотненный вакуум» разрядится в демпфирующую среду. — Я не сомневался, Айзек, что вы сможете, — ободряюще улыбнулся Пропп. И вдруг подумал, что впервые за все время совместной работы назвал профессора по имени. Ранее он почтительно именовал учителя «господин профессор», в крайнем случае, просто «профессор», но это в совсем исключительных случаях. Они обменялись еще несколькими фразами, а затем Айнштайн предложил: — Присядем. У нас еще есть время. Пропп огляделся, словно впервые увидел их американскую лабораторию, такую непохожую на старую, берлинскую, которая располагалась у Friedhof, Большого Кладбища… Здесь не было закопченных стен и низких потолков. Бронированные перегородки-щиты разделяли огромный белый зал на отдельные секции, для параллельного проведения самых разнообразных опытов. По полу, в специальных канавках, змеились толстые кабели, прикрытые узкими решетчатыми панелями, чтобы лаборанты не спотыкались на каждом шагу. Громоздкие приборы в защитных кожухах перемигивались индикаторами и лампочками. Аппаратуры было мало, большую часть уже вывезли, осталось только самое тяжелое и громоздкое оборудование. В ранний предутренний час лаборатория пустовала, лишь старый ученый и его единственный ученик и помощник присели на высоких стульях у лабораторного стола с небольшой сушильной печью на нем. Профессор как всегда носил белый халат, а Франц был облачен в бежевый плащ. У его ноги стоял дорожный чемоданчик. — Может быть, все-таки останетесь? — с безнадежностью в голосе спросил Айнштайн, уже зная ответ. — Нет, — в голосе Проппа слышались грусть и понимание… А так же непреклонная решимость. — Мне трудно это понять, — с какой-то совершенно детской искренностью сказал Айнштайн. — Я всегда был один, женщины слишком… хаотичны. И требуют слишком много внимания и времени, — он вновь криво усмехнулся. — Наверное, можно сказать, что я был женат на научных дисциплинах, собрав целый гарем. Но мне жаль, что у вас все так… Он не закончил. Пропп машинально, действуя, словно во сне, достал из кармана куклу Вероники, которую сам сшил ей на третий день рождения. От времени игрушка растрепалась и выцвела, лишь несколько поблекших буро-коричневых пятен выделялись на сероватой материи. И еще вышитая красными нитками буква «V» на крошечном платьице. Марта Каннингем… Он увидел ее на «последнем пароходе из Германии», как назвали его американские газетчики. На самом деле евгенисты ввели систему контроля и обязательных проверок только через неделю после того как «Нормандия» отдала швартовы, унося профессора и ассистента через Атлантику. А так называемый «ультиматум Астера» был принят Францией и Испанией вообще лишь через два месяца, притом только принят, присоединение к «пакту Возрождения» состоялось еще позже. Но огромный лайнер, обладатель «Голубой ленты Атлантики», оказался слишком велик, красив и известен. Как «Титаник» стал символом крушения веры во всемогущество техники, так последний рейс «Нормандии» завершил старую эпоху, став символом начала противостояния Старого и Нового Света. На этом корабле Франц встретил свою будущую жену Марту, мать замечательной дочери, которую они решили назвать Вероникой… Раньше помощник Айнштайна с определенным страхом думал, что задержись они с профессором на час-другой, и вместо «Нормандии» сели бы на совершенно другое судно, скорее всего следующее в Британию. И тогда они с Мартой никогда бы не встретились. И не было бы нескольких лет счастья и мира, когда привыкший к затворничеству Франц вновь открывал для себя удовольствия простой, обыденной жизни и впервые познал счастье семьи. Заметим — к большому неудовольствию профессора, который искренне не понимал, как можно подвинуть науку ради каких-то женщин и тем более детей. Сейчас та же мысль вызывала совсем иные чувства. Не встреть Пропп будущую жену, та почти наверняка не поехала бы с ним на Бермудские острова, к новой лаборатории Айнштайна, предоставленной правительством и армией Штатов. И тогда она, наверное, осталась бы жива… Он покрутил куклу в руках, как будто не зная, куда ее деть и снова сунул в карман, на прежнее место, поглубже. Айнштайн сопроводил его движения печально-понимающим взглядом, так не вязавшимся со словами о непонимании института семьи. — Теперь в Уилмингтон? — спросил профессор, хотя и так знал ответ. — Да, — односложно отозвался Пропп, но после короткой паузы добавил. — Буду работать на военный флот, как инженер-технолог. А вы в Детройт? — В Детройт. Побережье становится очень неуютным местом для научной деятельности. Особенно после того, как отложилась Куба. Буду дальше работать над идеей демпфера, быть может, все-таки… Хотя, конечно, мирное применение моего эффекта уже никого не интересует… Все ждут, что я найду способ превратить морскую воду в пар прямо под вражескими армадами. Пропп встал, одернул плащ, вслед за ним поднялся со стула Айнштайн, щурясь и протирая глаза. — Мне, пожалуй, пора… — сказал ассистент и ощутил укол растерянности, потому что понял — он совершенно не представляет себе жизнь вне профессорской работы. Пару мгновений он испытывал невероятной силы искушение отставить чемодан, снять плащ и вернуться к старой, привычной работе. Снова выслушивать длинные сентенции профессора и его непременное «Мы на пороге великих открытий!»… Франц машинально провел рукой по поле плаща, будто собираясь снять его, и глаза Айнштайна, выцветшие, в черных крапинках, вспыхнули надеждой. Но рука Проппа наткнулась на утолщение — карман, в котором лежала старая игрушка. — Нет, Айзек, — прошептал он, чувствуя, как слезы наворачиваются на глаза. — Мне пора. Порывистым движением Айнштайн шагнул к нему и ухватил за свободную ладонь обеими руками. — Франц, хочу сказать вам, — проговорил он чуть дрожащим голосом, часто моргая. — Я прошу прощения. — Прощения? — не понял Пропп. — Да. Я не был добр к вам, и относился к вашим талантам с пренебрежением… А вы тем временем… Мне следовало давным-давно, много лет назад обратить внимание на то, что вы — талантливый инженер, занимающийся самообразованием. У вас могла сложиться блестящая карьера технолога. Но мои увлечения поглотили вашу жизнь. Простите меня… Пропп разжал пальцы, и чемоданчик с тихим стуком упал на пол. Освободившейся рукой ассистент накрыл худые костистые пальцы Айнштайна. — Нет, Айзек, — произнес он, и эти слова шли из самой глубины сердца. — Это была не каторга, а лучшее время моей жизни. Жаль, что все так получилось… Но… Вам больше не нужен помощник, а я должен идти на войну. Ту, которая мне по силам. — Прощайте, Франц. Пусть вам сопутствует удача. Когда война закончится… Найдите меня. — Прощайте Айзек. Обязательно, я обещаю. Выходя, Пропп не обернулся, а Айнштайн не смотрел ему вслед. Обоим для этого было слишком тяжело. * * * Пришло время и Айзеку покинуть лабораторию, чтобы переехать со всем научным скарбом в Детройт, ставший центром военной промышленности. Эксперименты профессора требовали все более сложного и крупногабаритного оборудования, поэтому логичным стало решение о размещении исследовательского центра близ кузницы американской армии. Но именно «близ», чтобы не подвергать опасности промышленные объекты. Лаборатория Айнштайна располагалась на Бермудах, на максимальном удалении от любопытных глаз. Но после минувших сражений у Америки уже не хватало авиации на прикрытие всей атлантической зоны, и лабораторию пришлось эвакуировать. С тактической точки зрения Карибское сражение закончилось вничью — флот США понес чуть большие потери, но явный победитель не обозначился, и противники расползлись в разные стороны, зализывать раны. Однако стратегически это была катастрофа. Южноамериканские страны замерли на старте, прикидывая, как бы подписаться под «пактом Астера», чтобы не продешевить и при этом не попасть под коготь все еще сильного «лысого орла»[30]. Карибские острова — бывшие французские колонии — упали в руки врага без боя. Куба… Кубинский гарнизон и ополченцы держались четверо суток. Упорство и решительность островного гарнизона, а так же американского ополчения вошли бы в легенды, если бы было, кому их рассказывать. Хотя, ходили упорные слухи, что некие радиолюбители принимали какие-то сигналы даже спустя две недели после окончания боев, но поскольку частные радиостанции уже давно реквизировали, кто знает, что там было на самом деле… Затем последовали бомбовые удары по Флориде, и мятеж сепаратистов в Алабаме, который, впрочем, подавили с крайней жестокостью. Впервые за все время существования своей страны американцы почувствовали, что война происходит не где-то вдали, за океаном, в малознакомых и неинтересных местах. Нет, она уже стоит у порога, требовательно стуча кулаком в дверь. Противник получил возможность развернуть базы практически под боком у Штатов, и общественное мнение американцев превратилось во взрывоопасную смесь. В ней на равных уживались шпиономания, пораженчество, готовность сражаться до последней капли крови и фатализм обреченности. В лаборатории не оставалось никого, кроме нескольких десятков рабочих, охраны да самого Айнштайна, оставшегося проследить за демонтажом аппаратуры. Раньше Айзек поручил бы это Проппу… но теперь отсутствие ассистента оставило в душе зияющую пустоту. — Мистер Айнштайн! — окликнул его охранник, — Пройдите, пожалуйста, к начальнику охраны. За Вами прибыли. Профессор вздохнул и поплелся на два этажа выше. На него накатила странная апатия, полное нежелание что-либо делать. Одна лишь мысль, что придется переодеваться, собирать какие-то вещи, куда-то ехать — вызывала стойкий приступ идиосинкразии. «Лучше бы я начал изобретать мгновенный перенос материальных объектов в пространстве», — подумал Айзек. — «Тогда никуда не понадобилось бы ехать». В кабинете начальника охраны ученого ждал человек в форме майора АНБ, словно сошедший с вездесущих пропагандистских плакатов — широкая грудь, мужественное, гладко выбритое лицо с широкой нижней челюстью, открытый взгляд.