Вооруженная эскадра. Значит, за этими людьми стоит даже не свихнувшийся миллионер из романа, а государство. Но что это за страна негодяев? Что за сумасшедшие садисты убивают детей — и для чего? Параллельно этим мыслям он обменивался с Шафраном короткими фразами. — Через доки? — Да, для лодки Салинга не нужен доступ и ключи пуска. — Аварийные батискафы? Быстрее запустим, меньше мороки. — Нет, малый радиус хода, а те будут ходить по кругу, добивая выживших. И к батискафам поведут людей после объявления тревоги — много суеты. Вокруг смеялись и развлекались люди, горел свет, через арку главного входа проходила давешняя детская компания. Все так же — юная наставница во главе, мрачный замыкающий позади. Детские лица горели любопытством и восторгом, смех и звонкие голоса звенели под прозрачными сводами купола. — Они? — почти шепотом спросил Шафран, глядя на детей. — Еще?.. — Первый пункт, — одними губами произнес Крамневский. — Только они и еще те, кого соберем по пути. Возьмем человек двадцать, воздуха хватит часа на три-четыре, может быть сможем выйти из-под удара[3]. — Беги обратным путем, включай портовую камеру и затопление, открывай шлюз, — подытожил Шафран. — Я увожу детей через центральный, чтобы никого не потерять по пути. Поспеши, у нас минут пятнадцать, может быть меньше. Резко встал ученый, про которого подводники успели забыть. Радюкин быстро направлялся прямо к детской группе, собравшейся у специального «гостевого» стола в самом центре купола, под единственным опорным пилоном. Шафран шагнул, почти побежал вслед за ним, занося кулак, потому что стало понятно — ученый пошел вразнос и сейчас начнет делать глупости. Скорее всего — устроит панику. На помощь уже не оставалось времени, ноги сами несли Крамневского к запасному выходу, используемому как служебный — так можно было сэкономить лишние полминуты. Оставалось надеяться, что Аркадий справится. Илион открывал люк, задекорированный под обычную дверь, когда за спиной раздался спокойный, лишь самую малость дрожащий голос Радюкина: — А теперь, дети, сюрприз! Кто добежит до входа и пройдет за этим бородатым дядькой, сможет выйти наружу, в море, в особом скафандре! А ну-ка, наперегонки! Стальной люк захлопнулся, обрезая звуки из-под купола, Крамневский повернул штурвал, замыкая запор и уже не скрываясь бросился по техническому коридору, под редкими лампами. Внутренний секундомер отсчитывал каждый необратимо уходящий миг. Частично затопить камеру одиночного дока, разомкнуть сцепку, открыть замки шлюза. Загнать всех на борт, включить полное затопление, затем автоматику люка. И надеяться, что у них будет еще минут десять на маневрирование и уход «по дну» — среди взрывов глубинных бомб и разваливающихся построек, среди взрывающихся цистерн, газопроводов и воздушных пузырей. Впрочем, в этом аду оглохнут гидрофоны и ослепнут сонары, лодку, крадущуюся у дна, не заметить ни с поверхности, ни со спускаемого аппарата. А спасательные батискафы как раз пойдут наверх, строго по инструкции — прямо к неизвестным бомбардирам… Илион сжал зубы, до хруста, до крошек эмали, и запретил себе думать об этом. Он добрался очень быстро, минуя растерянных людей и заметно нервничающий персонал «Экстаза». Дважды включались динамики общего оповещения, но из мембран доносилось лишь шуршание и скрип. Охранник у входа в шлюзовую был очень бледен — в руке шокер, кобура на поясе расстегнута. Он не мешал, лишь часто закивал в ответ на короткое пояснение «спасаем детей». И в этот момент, наконец, сработало оповещение. Из динамиков раздалось «Дамы и господа, тревога. Просим всех оставаться на своих местах, соблюдать спокойствие и быть готовыми к аварийной герметизации отсеков». И неожиданно ровный, как у механизма голос сорвался: — Тревога не учебная, ПОВТОРЯЮ, НЕ УЧЕБНАЯ!!! «Поздно!» — с отчаянием подумал Крамневский. — «Слишком поздно!» Часть 1 Весы судьбы Любое сословие своё творит, Музыканты — трезвон и вой, Священники — постный и набожный вид, А медики — годных в строй. Бертольд Брехт «Легенда о мертвом солдате» Глава 1 Февраль 1960 года /Следователь/ — Принимали ли вы участие в казнях и убийствах некомбатантов? /Допрашиваемый/ — Конечно же, нет! /Следователь/ Ваше участие в массовых убийствах официально подтверждено. Кроме того, при вас обнаружены соответствующие фотографические материалы. /Допрашиваемый — находится в явном замешательстве/ Но причем здесь казни? /пауза/ Убийства? Это была рядовая работа по утилизации. Гезенк-команда не смогла прибыть по расписанию, нам пришлось выполнить ее работу. /Следователь/ С вашей точки зрения сожжение из огнемета заживо раненых и медицинского персонала не является убийством? /Допрашиваемый/ Убивают людей, это тяжкое преступление. А там была утилизация. Конечно, надо было исполнить уставную процедуру, в общем-то, жечь неполноценных нехорошо — долго, воняет, сложно убирать, но нам не подвезли достаточного количества патронов, и пришлось импровизировать. /особое примечание — допрашиваемый сохраняет умеренное спокойствие, но явно раздражен необходимостью объяснять очевидные с его точки зрения вещи/ /Следователь — после паузы/ Чем отличается утилизация от убийства? /Допрашиваемый — снова в замешательстве/ Это и так понятно, я не могу объяснять понятное. Иван Терентьев отложил очередной допросный лист и, закрыв глаза, потер переносицу. Местная манера оформления документации иногда убивала — сплошные дроби, не понять, где собственно речь, а где комментарий. Хотя пора бы уже привыкнуть. На душе было серо, мрачно и тоскливо, как в окопе дождливой осенью. Он устал, по-настоящему устал от работы. Даже не столько от работы, сколько от самого факта возвращения на войну. Ту войну, которую, казалось, давно запер в самом дальнем углу памяти. Почти пятнадцать лет назад Иван плакал от счастья, высаживая в небо полный магазин своего ТТ. Плакал и не стыдился слез, потому что это был день Победы. Победы в ужасной, немыслимо тяжелой войне, которая наконец-то закончилась. С того дня минуло немало времени, но каждое утро Терентьев первым делом вспоминал ужас войны, страх смерти, боль от ран. Страшные картины разоренных деревень, сожженных домов, убитых людей, которые были виновны лишь в том, что оказались на пути немецких «культуртрегеров». Еще ему вспоминались те люди и события, о которых он поведал лишь однажды двум людям, один из которых уже мертв. И каждый день Иван искренне радовался, что все это, наконец, закончилось. С годами радость утратила остроту — все-таки время приглушает все — но не исчезла, превратившись в спокойное удовлетворение. Это — было. И это — закончилось, чтобы никогда более не вернуться. Пятнадцать лет. Почти пятнадцать лет, которые вместили много, очень много событий, людей и переживаний… Иван вылез из-за стола, с неудовольствием отметив, что именно «вылез» — кабинетная работа взяла свое, тело утратило былую легкость и подвижность. Прошелся по кабинету, энергично размахивая руками, словно стараясь стряхнуть с пальцев общую усталость. Надо что-то делать с физической формой. Этак он окончательно обрюзгнет и превратится в кабинетную крысу, способную волочить разъевшуюся тушку от лифта к лифту. Сорок пять в этом мире — считай не возраст, почти вторая молодость для мужчины, особенно если пройти курс ревитализации. В этом мире… Иван подошел к окну, оперся на подоконник ладонями и прижался лбом к прозрачному, с легким перламутровым отблеском, стеклу. Прозрачная пластина казалась обманчиво тонкой и хрупкой, нужно было тщательно приглядеться, чтобы заметить в глубине материала тончайшие нити иденита. За окном снежило — тонкий, на вид невесомый пух спускался с вечернего неба как мириады крошечных парашютиков. Совсем как дома. Как дома… Но он не дома, яркий, очень яркий и контрастный свет уличных фонарей — с синеватым отливом — напомнил, что Иван далеко от своей Родины. И даже от своего мира. Пятьдесят шестой год, июнь, тогда все и произошло. Сиреневая вспышка, тьма, дрожь в каждой клеточке тела, словно через него пропустили нескончаемый электрический разряд. и ощущение падения в бездну. Никаких сумасшедших профессоров, чудо-машин и прочих техногенных либо природных катаклизмов. Просто вспышка, просто падение, и наконец он свалился в широченную реку, которой здесь просто не могло быть. Иван барахтался в темной воде, сведенные судорогой ноги и руки отказывались слушаться, он тонул, захлебываясь и только одна мысль пробилась сквозь панику — наверное, так и выглядит помешательство. Какая-то сила поворачивает рубильник в голове, и все, прощай рассудок. В этот момент огромная тень упала на него сверху, отгораживая от яркого солнца. Тонущий поднял голову и увидел нечто чудовищное, невероятное, затмевающее даже взявшуюся из ниоткуда реку. Огромный красно-белый дирижабль величаво проплывал в пронзительно-ультрамариновом небе. Вернее, эта штука была лишь отдаленно похожа на дирижабль, потому что сложная конструкция, смахивающая формой на зубило, отличалась от знакомых ему аппаратов так же как самолеты-«этажерки» Первой Мировой отличались от авиации пятидесятых. Но это, несомненно, был дирижабль. Видение фантастического воздухоплавательного аппарата странным образом успокоило Ивана, вернуло связность мысли и развеяло панический ужас. Терентьев мог с полной уверенностью сказать, что, даже низвергнувшись в самую глубину безумия, он не смог бы придумать ничего похожего — аппарат был слишком материален, можно сказать — функционален. Значит — Иван действительно упал в реку, настоящую, широкую реку, никак не меньшую чем хорошо знакомая Волга, и сверху действительно пролетает самый настоящий дирижабль. Пора выплывать, а то так и пойти на дно недолго, об остальном можно думать после.