Порфирий, крепко сжав бронзу рукояти, повернулся к животному. – Почтенная старушка, – спросил он вкрадчиво, – готова ли ты пойти от нашего имени к богам и передать им наш поклон? Я поднял кропило и брызнул водой быку на морду. Тот мотнул головой вверх-вниз, стряхивая капли, и тогда Порфирий со всего размаха обрушил топор на его череп. Бык упал на колени, потом на бок. Он был еще жив. Порфирий положил топор на стол, взял нож и перерезал ему горло. – Вот так, – сказал он. – Вот зачем кропило. Старушка нам кивнула, соглашаясь. Ты видел сам. Чтобы ты знал, в каждой серьезной империи должна быть служба кропильщиков, готовящих народ к бранной жертве… Надо постоянно брызгать всем на морду, если я говорю непонятно. Это первое, чему должен научиться император. Бросив нож на стол, Порфирий смешал в патере вино с водою и, что-то тихо шепча, плеснул смесью на алтарь. Затем он поставил чашу на место и произнес: – Ритуал закончен. Боги получили свое… И старуха тоже. – Ты совсем не испачкался в крови, господин, – сказал я, снимая жреческую шапочку. – А это второе, чему надо научиться. Теперь, Маркус, можно войти в храм моего гения. Порфирий определенно был в хорошем расположении духа. Он стал тихо напевать греческую песенку: – Somebody called me Sebastian… «Sebasteion» по-гречески означало то же, что «caesareum» на латыни: святилище, посвященное властителю. Порфирий пел о том, что видел – прямо как афинский пастух. Мы вошли под портик его храма. Тень освежала, как вода в жаркий полдень. – Ты сам рисовал эскизы этого здания? – спросил я. – Да, – ответил Порфирий. – Здесь установлен большой барельеф, рассказывающий о деяниях моей жизни. Зайдем внутрь, и ты увидишь все сам. Стены святилища покрывал мрамор – панели с раскрашенной резьбой, такой глубокой и искусной, что разноцветные фигурки казались высовывающимися из стен. В основном здесь были военные сцены – строительство и оборона фортов, речные переправы, кавалерийские атаки… – Где здесь ты, господин? – спросил я. – Почти везде. Вот, например, тут… Порфирий указал на ближайшую плиту, и я увидел толпу воинов – кавалеристы в коротких штанах и кольчугах вперемежку с легионерами в пластинчатых панцирях. Перед ними на возвышении стояли люди в тогах. Один, крупнее других и в пурпуре, определенно был Порфирием – резчик по камню передал даже некоторую лошадиность лица. – Это, я полагаю, adlocutio? Обращение к войску перед походом? – Да, – сказал Порфирий. – Я говорил три часа и совершенно охрип. Сейчас уже не помню ни слова. Но говорят в таких случаях всегда одно и то же. Я прошел дальше, стараясь не слишком задерживаться у барельефов. Но и не слишком спешил, чтобы не обидеть Порфирия безразличием. Придворный – почти канатный плясун. – Ага. Погрузка на корабли… Так… Это ведь ты держишь кормило, господин? – Да. – А что, корабельщику его нельзя было доверить? – В метафоре, Маркус, важна не буквальная достоверность, а точность в передаче смысла. Я не держал кормовое весло на галере, конечно. Смысл в том, что я направлял ход событий. – Понимаю, – ответил я. – Твоя роль в происходящем подчеркнута также тем, что ты в полтора раза больше всех остальных. – Именно, – сказал Порфирий. – Немного смешно, да. Но главное, чтобы тот, кому смешно, смеялся тихо. Я пошел дальше, останавливаясь через каждые пять-семь шагов для вежливого комментария. – Ага, тут понятно. Марш через пустыню… Битва номер один, битва номер два… Здесь ты в Риме. А это уже на вилле. Смотри, даже антиноев успели… А ты правда стрелял из скорпиона с террасы дворца? Ну да, здесь видно. А это что за кресты? – Казнь лидеров мнений. – А, – сказал я. – Ясно. За что ты их распял? – Человек, которому каждый день есть что сказать, подозрителен, – ответил Порфирий. – А тот, кто пытается с этого жить, опасен. Вряд ли он находится в гармонии с небом. Таких в древности убивали. – Почему? – Подобные люди специально станут придумывать, что бы им сказать, чтобы завтра на рынок пришло больше народу. Станут распускать дикие и невероятные слухи. А потом базарных болтунов станут засылать парфяне, иудеи и германцы. Даже галлы. В конце концов начнется смута… В голосе Порфирия появились дребезжащие нотки, и я поскорее перешел к следующей плите. – А здесь что? Какая-то египетская стела? – Это обелиск Гегесия, – ответил Порфирий. – Я установил его возле Афин и лично прибыл туда почтить его память. – Да, вижу, вот ты. А что написано на обелиске? – «Воспел смерть и в нее ушел». – Мрачно, – сказал я. – Да, мрачно, – кивнул Порфирий. – Но хотя бы логично и последовательно. А то знаешь, как бывает с воспевателями? Воспел жизнь и помер. Как-то совсем глупо выходит, когда у тебя такая надпись на могиле. Отработал бесплатно на демонов-поедателей и подох… Я перешел к следующей плите. – А это что? Тоже ты, но в каком-то храме? – Да, – сказал Порфирий. – Здесь я в Сирии у камня Элагабала. После того, как его увезли из Рима и вернули на место. – Правда ли, что этот камень создает мир и поэтому его стерегут два легиона? – Правда, – ответил Порфирий. – Но любой другой камень точно так же создает мир. Все создает все. Любая мушка есть творец сего мира и его разрушитель. – А зачем тогда два легиона? – Потому что там рядом Парфия и Иудея, глупый, – засмеялся Порфирий. – А разговоры про камень нужны, чтобы соседи не думали, будто легионы собираются на них напасть. – Понятно, – сказал я, переходя дальше. – А здесь почему пустое место? Вместо одной из плит с каменной резьбой на стене зияла дыра – словно кто-то украл фрагмент жизни Порфирия. – Ты уже видел эту часть, – сказал Порфирий. – Она в тайной комнате под моей спальней в Риме. Не всем можно видеть изображенное там, мой друг. Здесь и так показано слишком много… И он кивнул на последнюю плиту барельефа. На ней было высечено нечто непонятное. Порфирий лежал то ли на алтаре, то ли на саркофаге в подземном святилище или скальном гроте. Вернее, не лежал, а парил в воздухе. А над этим подземельем, вырастая из него, как из корня, поднималось огромное и странное: пламенеющее дерево, или гриб, или куст, или нечто вроде. Фонтан огня, расцвеченный всеми цветами радуги. – Это, вероятно, тоже метафора? – спросил я. – Да, – ответил Порфирий. – Только не проси сейчас раскрыть, что здесь изображено. Узнаешь в свое время. Уже скоро… Я все глядел и глядел на огненное дерево. – Пора идти в Элевсин, Маркус, – сказал Порфирий. – Если никто не задержит нас на дороге, прибудем туда сегодня. Проходя мимо алтаря, Порфирий прихватил с собой жертвенный топор. – Добавим к поклаже нашего мула, – сказал он. Я не стал спрашивать зачем. Оставив святилище, мы покинули сады и пошли по дороге дальше. Солнце уже заходило, когда Порфирий спросил: – О чем размышляешь, Маркус? Я думал про странный огненный фонтан. Отчего-то меня встревожил его вид. Но Порфирий велел более не спрашивать об этом. – Я полагаю, – ответил я, – что твое литературное мастерство удивительно. Ты, наверно, способен написать даже о музыке. – Почему ты выделяешь именно этот предмет? – Потому, – сказал я, – что о нем бесполезно говорить – просто тратишь слова. Но ты, уверен, сумел бы.