— Скажите, ротмистр, это дело вам памятно все до мелочей? — Помилуйте, ваше превосходительство, конечно! Всего ведь трое суток прошло… — На одну минутку, в сторонку… Всего два вопроса… Мы с местным Лекоком остались в середине комнаты и видели, как Путилин о чем-то спрашивал офицера. — Да? — Да. — Вы хорошо помните? — Как нельзя лучше. — Ну, вот и все. Спасибо! И, пожав руку ротмистру, великий сыщик подошел к нам. — В путь-дорогу, господа! Ну, помилуй бог, какой горячий свидетель! Эти последние слова он произнес сам про себя, как бы мурлыкая. — О каком горячем свидетеле говорите вы, ваше превосходительство? — ревниво спросил моего друга его провинциальный коллега. — Да вот… о милейшем ротмистре… — ответил Путилин, садясь в карету. Через минут пять мы были в особом помещении участка, где находился труп несчастной жертвы гнусного, страшного злодеяния. Путилин отдернул кисейку, которой была прикрыта бедная девочка, и обратился ко мне: — Твое мнение, доктор? Бедный ребенок! Я как сейчас его вижу. Головка херувима с длинными белокурыми локонами… Лицо ужасно: выражения такого страшного физического страдания мне еще никогда не приходилось наблюдать. Я взял труп на руки и поднес его к яркому свету окна. Проклятые проколы были видны до удивительности, и весь труп, обескровленный до капли, казался восковым, прозрачным. — Мне приходится только присоединиться к мнению моих коллег, — с дрожью в голосе ответил я. — Какое подлое изуверство! — Эти страшные проколы наносились живой или мертвой девочке? — Судя по отпечатку на ее лице невыносимых физических мук, мы должны прийти к заключению, что ее истязали живую. — Чем сделаны эти раны-проколы? — Каким-нибудь орудием вроде круглого острого стилета, шила… С невыразимо тяжелым чувством покинули мы эту комнату, где лежал трупик несчастной мученицы. Всю дорогу до тюрьмы, куда мы прямо отправились, перед моими глазами стояло страшное лицо девочки. Подойдя к одиночной камере заключенного преступника Губермана, провинциальный коллега великого сыщика сказал ему: — Вы, высокочтимый Иван Дмитриевич, поболтайте с ним без меня, мне надо навести кое-какие справки в канцелярии. С протяжным скрипом открылась перед нами дверь камеры. — Вы стойте в коридоре, у дверей… — обратился Путилин к надзирателю и двум конвойным солдатам. При нашем входе человек, сидевший в позе глубокого отчаяния на табурете перед привинченным к стене столом, испуганно вздрогнул и быстро встал. Это был Губерман, тот страшный изверг естества, которому молва и судебное следствие приписали такое жестокое преступление. Невысокого роста, коренастый, уже пожилых лет, он обладал лицом далеко не симпатичным. Что-то алчное сверкало в его узких глазах, в которых застыл теперь и большой испуг. — Здравствуйте, Губерман! — произнес великий сыщик, подходя к нему и не спуская с его лица пристального взгляда. Еврей-дисконтер молча поклонился, с недоумением глядя на Путилина. — Я — Путилин. Лишь только мой друг назвал себя, как ростовщик вздрогнул. Его словно качнуло. — Вы — Путилин?! Знаменитый Путилин? — пролепетал он. Я заметил, как краска бросилась ему в лицо, но вместе с тем какая-то радость сверкнула в его глазах. Путилин усмехнулся. — Оставляя в стороне эпитет «знаменитый», покончим просто на Путилине. Ну-с, а теперь давайте поговорим с вами. Вы догадываетесь или, быть может, знаете о цели моего приезда сюда? Обвиняемый ростовщик отрицательно покачал головой. — Нет? Тем лучше. Изволите видеть, ваши сородичи упросили меня взяться за частное расследование вашего дела. — О, господин Путилин! — рванулся к нему Губерман. — Спасите меня! Клянусь вам, я не повинен в этом страшном убийстве! — Я постараюсь сделать для вас все, что могу, но при условии, что будете со мной вполне откровенны. — Спрашивайте все, что угодно, я ничего не утаю от вас! — Вы клянетесь, что вы не совершали этого преступления. Допустим, я хочу вам верить Но можете ли вы убежденно вашей святой Торой поклясться, что никто другой из ваших сородичей не мог совершить этого? — Могу! Могу поклясться, чем хотите. У нас нет, не существует ритуальных убийств. Это страшная клевета на еврейство. — Скажите, у вас много врагов? — Больше, чем друзей, господин Путилин. — Эти враги — на почве вашей профессии ростовщика? Губермана передернуло. — Я, видит бог, никого не грабил… — Позвольте: вы уже забыли и нарушаете ваше обещание говорить мне одну лишь правду. Предупреждаю вас: еще одна ложь — и я бросаю ваше дело. Итак, отвечайте: ваши враги на почве ваших деляческих операций? — Да… — не поднимая головы, прошептал ростовщик. — Вы многих разорили?.. — Я их не разорял. Они, должники, сами себя разоряли… Они брали деньги… Векселя… Неустойки. Опись… продажа с молотка… — И много, я спрашиваю, таких, которые «сами себя разорили», благодаря знакомству с вами? — Много. — Не из евреев? — Нет. — Вы помните ваших русских клиентов всех хорошо? — Нет… Где же упомнить, господин Путилин?.. — Но особенно лютых врагов знаете? С кем за последнее время вы имели столкновение из-за сведения денежных расчетов? Губерман начал, медленно обдумывая, перечислять фамилии. — Кто-нибудь из них грозил вам местью? — Ах, господин Путилин, это были обычные фразы о том, что я захлебнусь проклятым золотом, что мне отольются их слезы… Ростовщик схватился за голову и вдруг зарыдал. — Ай-ай-ай… — вырывалось у него с рыданием. — И правда это! Сбылось их проклятье… Золото, кажется, действительно и сгубило меня. Все бы теперь отдал за свободу, за то, чтобы снять с себя такое страшное обвинение. Путилин с сожалением поглядел на еврея. — А такого вы не знаете? — тихо спросил он у него.