Следствие закипело. Было установлено следующее: в семь часов утра (а по другим показаниям — в шесть) прохожие подбежали к стоявшему за углом полицейскому и взволнованно сказали ему: — Что ж ты, господин хороший, не видишь, что около тебя делается? — А что? — строго спросил тот. — Да труп около паперти лежит! Тот бросился и увидел исковерканную мертвую девушку. Дали знать властям, Путилин — мне, а остальное вы знаете. Вот и все, что было добыто предварительным следствием. Не правда ли, много? Те свидетели, которые первыми увидели несчастную девушку, были подробно допрошены, но из их ясных, кратких показаний не пролился ни один луч света на это загадочное, страшное дело. Правда, один добровольно и случайно явившийся свидетель показал, что, проходя после поздней вечеринки по Сенной, он слышал женский крик, в котором звучал ужас. — Но, — добавил он, — мало ли кто кричит жалобно в страшные, темные петербургские ночи? Я думал, так, какая-нибудь гулящая ночная бабенка. Много ведь их тут по ночам шляется. Сами знаете: место тут такое… Вяземская лавра… Притоны всякие. — А в котором часу это было? — Да так, примерно в пять утра, а может, позже. Весть о происшествии быстро облетела Петербург. Толпы народа целый день ходили осматривать место страшного случая. Целая рать самых опытных, искусных агентов, «замешавшись» в толпе, зорко приглядывались к толпе и внимательно прислушивались к их открытым речам. Устали мы за этот день анафемски! С девяти часов утра и до восьми вечера мы с моим другом были на ногах. В девять часов мы сидели с Путилиным за ужином. Лицо его было угрюмое, сосредоточенное. Он даже не притронулся к еде. — Что ты думаешь об этом случае? — вдруг спросил он меня. — А я, признаюсь, этот вопрос только что хотел задать тебе. — Скажи, ты очень внимательно осмотрел труп? Неужели нет никаких знаков насилия, борьбы? — Никаких. — Нужно тебе сказать, дружище, — задумчиво произнес Путилин, — что этот случай я считаю одним из самых выдающихся в моей практике. Признаюсь, ни одно предварительное следствие не давало в мои руки так мало данных, как это. — Э, Иван Дмитриевич, ты всегда начинаешь с «за упокоя», а кончаешь «за здравие!», — улыбнулся я. — Так что ты веришь, что мне удастся раскрыть это темное дело? — Безусловно! — Спасибо тебе. Это придает мне энергии. Мой друг опять погрузился в раздумье. — Темно… темно… — тихо бормотал он про себя. Он что-то начал чертить указательным пальцем по столу, а затем вдруг его лицо на еле уловимый миг осветилось довольной улыбкой. — Кто знает, может быть… да, да, да… Я знал привычку моего талантливого друга обмениваться мыслями с… самим собой и поэтому нарочно не обращал на него ни малейшего внимания. — Да, может быть… Попытаемся! — громко произнес он. Он встал и, подойдя ко мне, спросил: — Ты хочешь следить за всеми перипетиями моей борьбы с этим делом? — Что за вопрос! — Так вот, сегодня ночью тебе придется довольно рано встать. Ты не посетуешь на меня за это? И потом — ничему не удивляйся… Я, кажется, привезу тебе маленький узелок… Я заснул как убитый, без всяких сновидений, тем сном, который испытывают люди измученные, утомленные. Сколько времени я спал, не знаю. Меня разбудил громкий голос лакея и голос Путилина. — Вставай, вот и я! Я протер глаза и быстро вскочил с постели. Передо мною стоял рваный «золоторотец». Худые, продранные штаны. Какая-то бабья кацавейка… Кругом шеи обмотан грязный гарусный шарф. Дико всклокоченные волосы космами спускались на сине-багровое лицо, все в синяках. Я догадался, что передо мной — мой гениальный друг. — Ступай! — отдал я приказ лакею, на лице которого застыло выражение сильнейшего недоумения. — Постой, постой, — улыбаясь, начал Путилин, — ты не одевайся в свое платье, а вот не угодно ли тебе облачиться в то, что я привез тебе в этом узле. И передо мною появились какие-то грязные отребья, вроде тех, которые были на Путилине. — Что это?.. — А теперь садись! — кратко изрек Путилин. — Позволь мне заняться твоей физиономией. Она слишком прилична для тех мест, куда мы едем… Среди нищей братии Бум! Бум! Б-у-ум! — глухо раздавался в раннем утреннем промозглом воздухе звон большого колокола Спаса на Сенной. Это звонили к ранней обедне. В то время ранняя обедня начиналась чуть ли не тогда, когда кричали вторые петухи. Сквозь неясный, еле колеблющийся просвет раннего утра можно было с трудом разобрать очертания черных фигур, направляющихся к паперти церкви. То были нищие и богомольцы. Ворча, ругаясь, толкая друг друга, изрыгая отвратительную брань, спешили сенновские нищие и нищенки скорее занять свои места, боясь, как бы кто другой, более храбрый, нахальный и сильный, не перехватил «теплого» уголка. — О, Господи! — тихо неслись шамкающие звуки беззубых ртов стариков и старцев-богомольцев, крестившихся широким крестом. Когда Путилин и я подошли к паперти, перейдя ее, и вошли в «сени» церкви, нас обступила озлобленная рать нищих. — Это еще что за молодчики появились? — раздались негодующие голоса. — Ты как, рвань полосатая, смеешь сюда лезть? — наступала на Путилина отвратительная старая мегера. — А ты что же, откупила все места, ведьма? — сиплым голосом дал отпор Путилин. Теперь взбеленились все. — А ты, думаешь, даром мы тут стоим? А? Да мы себе каждый местечко покупаем, ирод рваный!.. — Что с ними разговаривать долго! Взашей их, братцы! — Выталкивай их! Особенно неистовствовал страшный горбун. Все его безобразное тело, точно тело чудовища-спрута, колыхалось порывистыми движениями. Его длинные цепкие руки-щупальца готовы были, казалось, схватить нас и задавить в своих отвратительных объятиях. Его единственный глаз, налившись кровью, сверкал огнем бешенства. Я не мог удержать дрожи отвращения. — Вон! Вон отсюда! — злобно рычал он, наступая на нас. — Что вы, безобразники, в храме Божием шум да свару поднимаете? — говорили с укоризной некоторые богомольцы, проходя притвором церкви.