Современные лидеры России еще в их юности узнали, что сильная политическая партия была необходима как приводной ремень для управления страной. Пока были выборы и другие приправы демократического режима, партия была необходима, чтобы мобилизовать массы и вести пропаганду, чтобы передавать послание правящей страты народу. Горбачев в последние годы своего правления и Ельцин управляли без партии, но это создавало множество проблем для лидера и тех, кто его окружал. Потому что им нужна была поддержка — деньги и активисты для всех целей. Они не хотели слишком зависеть от олигархов и местных губернаторов, даже при том, что губернаторы первоначально избирались местным населением, тогда как теперь они назначаются Кремлем. В последние дни режима Ельцина различные небольшие прокремлевские группы объединились, и возникла нынешняя государственная партия в целях подготовки к выборам в Думу в 1999 году. Они объявили, что выступали как против левого, так и против правого экстремизма, что являлись центристской, антифашистской партией. Путин когда-то был ее лидером, но позже ушел в отставку с этого поста, так же, как и Дмитрий Медведев, и как Сергей Шойгу, который был формальным лидером партии. Эта партия всегда была самой сильной в Думе, получая на выборах от 49 до 72 процентов голосов; ее поддержка была самой высокой в 2007–2008 годах, когда процветание было на пике. Конечно, были частые обвинения во вбрасывании заполненных избирательных бюллетеней, в голосовании несколькими бюллетенями и в других видах мошенничества, но расследования всегда оказывались безрезультатными. В любом случае создание единственной государственной партии как ведущей силы страны не очень хорошо принималось в последние годы. Организация общенациональной молодежной организации оказалась даже еще труднее. Для ее создания потребовалось много времени, и в результате организация так и не развилась в динамичную силу. Она появилась в 2005 году для соперничества с «оранжевыми революциями», произошедшими в некоторых бывших советских республиках. Она привлекла немного участников; согласно слухам, членов организации находили среди футбольных фанатов, и они появлялись только тогда, когда им платили за участие в демонстрациях. Согласно их официальной программе они были против крайне правых и крайне левых, против фашизма, но также и против крайностей со стороны антипатриотических олигархов. Это было, очевидно, творение Суркова, начальника штаба Путина и главного идеолога до 2011 года. Он не демонстрировал большой заинтересованности и способностей организатора на этом посту, и «Наши» почти никогда не были очень заметны. Все существенные компоненты для динамичного, эффективного молодежного движения — прежде всего, энтузиазм — отсутствовали. Вероятно, не все они были жуликами и ворами, как утверждал Алексей Навальный, но они, казалось, с политической точки зрения были довольно бесполезны. Не имея ни политической партии, которая согласно старой конституции должна быть тем, что в настоящее время служит двигателем и приводным ремнем в стране, ни официальной идеологии перед лицом авторитарного режима, Россия не может существовать просто как общество поклонников Путина. Даже для этой цели необходима эффективная организация — наряду с группой единомышленников с общими интересами. До некоторой степени они были членами КГБ (теперь известного как ФСБ). Согласно известной «вертикальной системе» правительства, они уполномочены отдавать приказы полиции и судебной власти. Они могут угрожать СМИ или покупать их. Они могут заключать союзы с некоторыми, кто имеет ключевые должности в правительстве — или даже ставить некоторых из своих людей на такие должности. Исследователи политических движений и фашизма в особенности пытались найти характерные особенности для них — «фашистский минимум» — и выделили десять, двенадцать, или четырнадцать компонентов. При фашизме во власти всегда был один лидер; фашистским государством никогда не управлял комитет. Всегда была единственная государственная партия, и отсутствие такой партии немедленно вызывает вопросы относительно истинного характера такого режима. У фашистского режима была монополия (или близкое к монополии состояние), что касается распространения идей, и у него также была монополия (или почти монополия) на политическое насилие. При фашизме не было независимой судебной власти. В то же время, каждый из этих режимов отличался в некоторых аспектах. Российский режим был совершенно уникален, поскольку он был первым, который видоизменялся от коммунизма до совсем другого порядка — будь то крайне правый порядок или полуфашистский, или какой-то другой. И если указывать на эти различия между ними интересно, то, возможно, не стоит тратить слишком много умственной энергии на классификацию, потому что чаще всего эти режимы (или движения) находятся в переходном состоянии. Отсутствие официальной идеологии после периода перенасыщения идеологией является, конечно, захватывающим, но совсем не ясно, продлится ли этот период и как долго. В истории бывают периоды в истории, когда отсутствие доктрины или системы взглядов может быть допущено, по крайней мере, временно, тогда как в другие периоды это будет невероятно. Подобным образом есть периоды даже в истории диктатур, во время которых правителям достаточно минимума репрессий, чтобы оставаться у власти, тогда как в другие периоды необходимы большие репрессии (или считается, что они необходимы). Если страх перед хаосом велик, то тем, кто у власти, не требуется постоянно доказывать, что нужна сильная рука. То же самое верно, если диктатура появилась сравнительно недавно или доказала свою эффективность в недалеком прошлом. Действительно ли возможно сохранить такой режим при этих обстоятельствах? И что можно сказать относительно оппозиции? Каковы перспективы ее успеха в той политической системе, которая в настоящее время у власти в России? Когда режим или правитель пробыли у власти очень долго, начинается процесс рутинизации, когда требование изменений становится сильным и частым — если, конечно, этот режим не был феноменально успешным во всем, за что он брался. И даже тогда власть правящей партии может быть подвергнута опасности, если ее собственная политическая поддержка глубоко расколота. Оппозиция режиму Путина в настоящее время исходит в определенной мере от сторонников крайне правых, которые утверждают, что нынешние правители не являются достаточно агрессивными и антидемократическими. Однако все более и более репрессивные меры, принятые правительством, популярность аннексии Крыма и мощная поддержка украинских сепаратистов приглушили их голоса в настоящий момент. Что касается демократической оппозиции, то ее поддержка народом представляется маловероятной в нынешней обстановке, когда большинство россиян, как представляется, вполне довольно авторитарным правлением. Режим Путина в значительной степени базируется на власти, опирающейся на центр, с игнорированием региональных интересов. Вполне может случиться так, что оппозиция, представляющая региональные интересы, получит намного лучший шанс, но таких попыток еще не было. 7. Новая национальная доктрина Возвращение к корням Советский Союз рухнул в начале 1990-х годов, но идеология, на которой он основывался, страдала от чрезвычайной дистрофии еще задолго до того. Правда, классиков марксизма-ленинизма все еще ритуально цитировали, когда это считалось необходимым, но динамичный, революционный дух, который был настолько примечателен в 1920-х годах, исчез. Что могло бы заменить его? О каком-то другом революционном импульсе, казалось, не могло быть и речи; новых левых можно было найти в американских и европейских университетах, но не в Советском Союзе. Национализм и религия казались очевидным ответом, как это уже было перед революцией 1917 года. Но царская Россия, особенно в ее последней фазе, не была привлекательной моделью, кроме как для самых твердолобых монархистов (и даже они жаловались на слабость Николая II). Ищущие новую идеологию должны были пойти еще дальше в прошлое, возможно, к Николаю Карамзину, который около двух веков назад писал о любви к родине и о национальной гордости. В своей «Истории государства Российского» он прославлял его достижения. Правда, Россия была в цепях в течение длительных периодов, но то же самое происходило и с другими странами в Европе. «И какой народ так славно разорвал свои цепи?» Он продолжал: «Петр Великий, соединив нас с Европою и показав нам выгоды просвещения, ненадолго унизил народную гордость русских. Мы взглянули, так сказать, на Европу и одним взором присвоили себе плоды долговременных трудов ее». Армия России победила самую сильную армию в Европе. Вкратце: «какой народ в Европе может похвалиться лучшею судьбою?» Но Карамзин как советчик казался несколько отдаленным в 2000-х годах. Он признавал, что основные достижения той России были в военной области — в значительной степени потому, что она должна была бороться за свое существование. Полководцы, такие как Александр Суворов, высказали много глубоких мыслей («Пуля дура, штык молодец»), а Михаил Кутузов был прав, что отказывался дать бой Наполеону до последнего дня. Но российское дворянство все еще разговаривало между собой на французском языке. И интеллигенция по-прежнему не была счастлива. В своем часто цитируемом «Философическом письме» (1836) Петр Чаадаев писал: «Одна из самых прискорбных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и дате у народов, гораздо более нас отсталых. Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось. Дивная связь человеческих идей в преемстве поколений и история человеческого духа, приведшие его во всем остальном мире к его современному состоянию, на нас не оказали никакого действия». И дальше: «Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды: мы не дали себе труда ничего создать в области воображения, и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну обманчивую внешность и бесполезную роскошь». Это «Философическое письмо», разумеется, было написано по-французски. Славянофилы возражали с горькой обидой. Русские люди (писал Иван Аксаков) не интересуются политикой. Поэтому правительство было неправо в том, что непрерывно принимало меры для предотвращения революции в своем страхе перед политическим восстанием, событием, которое совершенно противоположно сущности русского народа. Русские искали нравственную свободу, свободу духа. Оставляя земное царство государству, русские направляют свои стопы на путь внутренней свободы, путь духовной жизни: царство Христово. Федор Тютчев был одним из самых великих и наиболее недооцененных русских авторов. Толстой ставил его выше Пушкина; Пушкин более широк, писал он, но Тютчев более глубок. Прожив за границей много лет, Тютчев следил за событиями в Европе с большим интересом и сделал вывод, что в Европе было только две партии, революционная партия Запада и консервативная партия России. Хотя он был назначен старшим цензором, он не был настоящим консерватором. Он приветствовал реформы того времени, прежде всего, отмену крепостного права. В «Русской географии» он писал: «Москва и град Петров, и Константинов град — Вот царства русского заветные столицы… Но где предел ему? и где его границы — На север, на восток, на юг и на закат? Грядущим временам судьбы их обличат… Семь внутренних морей и семь великих рек… От Нила до Невы, от Эльбы до Китая, От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная… Вот царство русское… и не прейдет вовек, Как то провидел Дух и Даниил предрек». Любовь Тютчева к России пылала рядом с его манией преследования. Он писал своей сестре, что европейские страны не упустят возможности навредить России. Но его женами и любовницами были главным образом немки, а друзья рассказывали, что по-французски он говорил лучше, чем по-русски. Что старые славянофилы могли бы предложить патриотам к 2000 году? Даже братьям-славянам нельзя было доверять; поляки были предателями. Один из ведущих поздних славянофилов презирал европейский дух потребления и воспевал византийские ценности. Таковы были взгляды Константина Леонтьева, консула в Албании. Николай Данилевский, которого часто упоминают вместе с Леонтьевым, был натуралистом (но он отвергал Дарвина) и прославился своей книгой «Россия и Европа», мощным залпом критики в адрес Запада. Европа, по его мнению, была русским не только чужой (чуждой), но и враждебной, ее интересы были диаметрально противоположны интересам России. Сомнительно, нужно ли считать Леонтьева и Данилевского славянофилами. Они думали, что время того движения прошло. Они были антилибералами и антизападниками, и это вызвало любовь к ним Александра Дугина и других, которые приняли их как своих наставников. Историческая основа, на которой была построена эта идеология, была, по меньшей мере, слаба. Поскольку, когда Россия имела дело с Европой девятнадцатого века, главной страной обычно была Германия, которую тогда вряд ли можно было считать «либеральной». Данилевский и Леонтьев были также среди открывателей (или изобретателей) русофобии. У Леонтьева не было времени на идеализирование русского крестьянина или других славянских народов. Он был обскурантом — и в такой сильной степени, что почти стал современным и пророческим реалистом. К концу своей жизни он сделал вывод, что у западного капитализма и либерализма нет никакого будущего в России — и так как Восточная православная (византийская) традиция не могла быть восстановлена, то единственным будущим для России могла быть некая форма государственного социализма, которая обеспечила бы необходимую меру дисциплины (и репрессий), без которых вся структура общества распалась бы. Это чрезвычайно современный способ для описания сегодняшней российской ситуации. Леонтьев был очень пессимистическим мыслителем и также очень честным. Он считал систематическое прославление прошлого России заблуждением, мечты о будущем России простой химерой. Лучшим, на что можно было бы надеяться, было сохранение статус-кво со всеми его недостатками. Другими словами, он предвосхитил мыслителей крайне правых нашего времени. Как консерватор он презирал славянофильство, которое он считал вульгарным, демократическим и потенциально опасным. Он выступал против агрессивной внешней политики славянофилов на Балканах и внутренней русификации в прибалтийских губерниях и других нерусских областях России. Его литературные взгляды очень отличались от взглядов его консервативных современников. Он предпочитал Толстого Достоевскому, и как писателя, и как патриота. Леонтьев при жизни оказывал небольшое общественное влияние, в отличие от Данилевского, которого читали массово. Главный труд Данилевского был напечатан на основных европейских языках. Его политические взгляды были первоначально либеральными, и до некоторой степени он всегда оставался радикалом — он был самым красноречивым выразителем русской имперской миссии. Его часто сравнивают с Освальдом Шпенглером и Иосифом Сталиным, но такие ассоциации не следует преувеличивать. Как и Шпенглер, он верил в подъемы и падения цивилизаций. Как Сталин, он предусматривал тоталитарную систему своего рода. Но его перспективы, естественно, были очень далеки от варварства двадцатого века. Он верил в распад Запада и ожидал долгой и кровавой борьбы с Европой, из которой Россия должна была выйти победительницей. Как ученый, он без колебаний выступал за скорейшее внедрение в России современных технологий и наук. Он отвергал только копирование иностранных культурных и политических моделей: парламентской демократии, классовой борьбы и западного плутократического империализма. Некоторые из убеждений Данилевского были настолько смехотворны, что они вызывают сомнения в его здравомыслии, например, когда он писал, что западная государственность была основана на сильном притеснении, крепостничестве и вражде, тогда как русское правление было основано на доброжелательности, свободе и мире. В других случаях его комментарии кажутся совершенно нормальными, хотя и несколько экстравагантными. Его защита российской экспансии не была мотивирована неогеополитикой и другими новомодными теориями, которые он посчитал бы полнейшей чепухой; он был вдохновлен верой в духовные ценности и мировую историческую миссию. Как и Достоевский, он полагал, что русские были единственным богобоязненным народом, и что они спасут мир: они были телом Бога. Только православие сохранило божественный образ Христа во всей его чистоте, и поэтому они могли стать проводником для других народов, которые сбились с истинного пути. Это то, что объединяет Леонтьева и Достоевского. Трудно поверить, что те, кто в настоящее время постоянно упоминает Леонтьева и Данилевского, прочитали их на самом деле. Если бы они это сделали, то были бы очень обеспокоены. Согласно этим антизападным мыслителям, позиция европейцев по отношению к России являлась русофобской. Это было неточно, хотя и не совсем притянуто за уши. Не только европейские левые видели в России главного врага свободы и прогресса, рассадника реакции дома и за границей. Традиция видеть в России варварскую (или, по крайней мере, полуварварскую) страну, несмотря на все то, что попытался сделать Петр I, исходит с начала девятнадцатого века и публикации так называемого «Завещания Петра Великого» — которое было подделкой, сочиненной польским автором во Франции. Классической работой в этой области была «Россия в 1839 году» маркиза Астольфа де Кюстина. Кюстин был убежденным французским монархистом и консерватором; его сексуальная ориентация поставила бы его в неприятное положение в современной России. (Но то же самое можно сказать и о Сергее Уварове, российском министре просвещения, придумавшем известную фразу «православие, самодержавие, народность».) Однако то, что увидел Кюстин во время своей поездки в Россию, превзошло его худшие страхи. Он стал автором известной фразы о России, назвав ее систему правления «самовластием, ограниченной удавкой» (цареубийством). Больше всего его раздражал постоянный и проникающий повсюду правительственный шпионаж. Он писал: «Россия — нация немых; какой-то чародей превратил шестьдесят миллионов человек в механических кукол» (роботов, на современном языке); менталитет русских был менталитетом рабов. И если во Франции этот вид деспотизма был преходящим злом, то в России он был укоренившимся. У Кюстина было несколько бесед с царем. Было ли у императора желание и власть изменить систему правления? В этом Кюстин сомневался. Книга Кюстина (два тома, всего около тысячи восьмисот страниц) была запрещена в России, но некоторые экземпляры попадали в страну. Она была впервые полностью издана на русском языке в России в 1996 году. Была ли она на самом деле поверхностной работой злорадного французского денди, несправедливой и неточной? Это была книга со значительными недостатками, хотя бы только потому, что Кюстин провел большую часть своего времени в двух самых больших городах страны. Но он приехал в Россию отнюдь не с предвзятым настроением; он был внимательным наблюдателем, и свои истории он не выдумывал. Как много позже писал Джордж Кеннан, «если мы даже согласимся, что «Россия в 1839 году» не очень хорошая книга о России в 1839 году, мы окажемся перед тревожным фактом, что это великолепная книга, несомненно, самая лучшая из книг о России Иосифа Сталина». То, что писал о России в то время Карл Маркс, могло бы расцениваться как превосходный пример русофобии. Но Маркс не был экспертом по России, не был посвященным человеком, и не жил в России. Для этого нужно обратиться к дневнику балтийского немца по имени Виктор Ген (Хен), образованного человека, работавшего библиотекарем в Императорской публичной библиотеке в Петербурге. Его дневники «De Moribus Ruthenorum» (вышли посмертно в 1892 году) были разрушительным перечислением всех плохих сторон жизни в России, прежде всего, поверхностности даже образованных русских, их неумений, лжи, претензий, коррупции. Он не нашел в России ничего, что бы ему понравилось, не говоря уже о том, что вызвало бы восхищение. Его книга тоже далеко не справедлива (назову только один пример: Пушкин и Лермонтов не упомянуты в ней ни разу, а Гоголь представлен как незначительный писатель с большими недостатками). Если учесть, что Ген писал это в 1860-х годах (когда было уже опубликовано более половины произведений Достоевского, и уже начала выходить «Война и мир», не говоря уже о Тютчеве, Тургеневе и других); что «Мертвые души» и «Ревизор» по любым стандартам являются выдающимися произведениями; и что середина того столетия была бедным временем в летописи немецкой литературы, то это демонстрация то ли глубокого невежества, то ли колоссальной дерзости. В любом случае русофобия подразумевает «страх перед Россией», а ни Кюстин, ни другие упомянутые России не боялись. Они смотрели на нее сверху вниз, и это, возможно, вызывало еще большую обиду. Был ли русофобом Отто фон Бисмарк? Он служил в это время прусским послом в России. Он вращался в других кругах, и его основной интерес относился не к русской культуре. Он точно не боялся России, но предупреждение, которое он оставил немецким творцам внешней политики, было: «Не воюйте с Россией». Неудивительно, что Бисмарк стал фаворитом русских националистов, тогда и теперь. На такие чувства отвечали взаимностью: когда Александр II был убит, консервативная берлинская газета «Kreuzzeitung» поместила новость об этом под заголовком «НАШ ИМПЕРАТОР УМЕР». В этот период в России еще не было никаких политических партий; они появились только пятьдесят лет спустя, как раз перед первой русской революцией, во время нее и после. Именно в это время родились организации радикальных националистов, и именно из этого периода некоторые из современных ультрапатриотов черпают свое вдохновение. Эта тенденция — растущей воинственности и чувства, что необходимо организовываться — ни в коем случае не была изолированным российским явлением; ее можно было наблюдать во всех основных европейских странах. Она основывалась на страхе того, что левые постоянно добивались успехов, что страны Европы, возможно, даже стояли перед опасностью революции. Во Франции, например, это настроение привело к появлению «Action française» («Французского действия») и других подобных групп. Дело Дрейфуса раскололо страну и создало для крайне правых большой источник благосклонности и поддержки. В Германии ультранационалистическая тенденция не привела к созданию большой политической партии. Скорее реакция была культурной: консерваторам, ведущей правой партии, удалось адсорбировать это настроение и интегрировать его в свои собственные ряды. Так консерваторы стали более антисемитскими, более антилиберальнымы и воинственными. В России растущее террористическое движение и революционный фермент привели к созданию различных групп с такими названиями, как Союз русского народа (СРН), который привлек людей из различных слоев общества. Поддержка пришла от духовенства и полиции, из рядов высшего сословия, но еще сильнее — от мелкой буржуазии и Охотного Ряда. Это было названием улицы и небольшого квартала в центре исторической Москвы, где располагался мясной рынок. Люди, живущие там, часто совсем недавно приехавшие из деревни, были грубыми и малообразованными, сбитыми с толку городской жизнью и быстрым темпом социальных изменений. Довольно сильный криминальный элемент в этом районе дал начало Черной сотне, движению, которое играло видную роль в погромах (или было главным подстрекателем к ним) в России в 19051906 годах. Согласно различным официальным заявлениям, опубликованным черносотенцами, они никогда не призывали к убийству кого-либо, уже не говоря об участии в таких действиях. Они просто хотели мобилизовать массы, на что традиционные консерваторы были неспособны. Их руководители считали, что без их действий царский режим рухнет после проигранной войны с Японией. Черносотенцы были чем-то средним между традиционными консервативными/реакционными силами в России, которые были собраниями видных людей, и современным фашизмом, способным к мобилизации масс. Это было только зарождающееся, несовершенное движение; его характер и действия изменялись от места к месту. Большинство его участников верило в насилие, и произошло много погромов, преимущественно на юге, где проживало большинство евреев. Согласно политике «черты оседлости», немногим евреям разрешалось жить в Москве и в городах самой России. У черносотенцев не было ни харизматического лидера, ни сильной, эффективной организации. Их заявленная цель состояла в том, чтобы остановить революционеров, которые хотели разрушить Россию. Но самыми видными их жертвами были не революционеры, а Михаил Герценштейн и Григорий Иоллос, два парламентария от центристской Кадетской партии. Неофициальным лозунгом черносотенцев был «Бей жидов, спасай Россию». Возможно, Россию нужно было спасать, но вовсе не было ясно, что избиение евреев приведет к этой цели. Потому что не евреи были главной угрозой. Некоторые государственные министры поддерживали черносотенцев, но большинство презирало их и считало, что такая шушера приносила больше вреда, чем пользы. Даже среди духовенства поддержка отнюдь не была полной. Из приблизительно семидесяти представителей духовенства, избранных в Думу, одна четверть, возможно, даже одна треть, была своего рода либералами. Даже Иоанн Кронштадтский, святой заступник движения, осудил Кишиневский погром (1903), в котором были убиты сорок девять евреев. Он впоследствии отрекся от этого своего заявления и возложил вину на самих евреев. Позже он был причислен к лику святых. Царь верил в черносотенцев, называя их «ярким примером правосудия и порядка для всех людей». Но царь с политической точки зрения не был важен. Черносотенцы теряли ту силу и энергию, которая у них была; СРН все еще пользовался поддержкой приблизительно 10 процентов общественности, имел несколько сочувствующих в Думе и несколько сторонников в прессе. Публикации СРН частично финансировались правительством, которое таким путем осуществляло определенный контроль над ними. Короче говоря, СРН и Черной сотне разрешили быть большими популистами, чем представителям правого крыла основной линии, но только до определенного момента. Например, они потребовали, чтобы царь был ближе к народу, стал менее отдаленным от него — старое требование славянофилов. Иногда они критиковали местных бюрократов. Но им не разрешали заходить слишком далеко с их расистскими лозунгами — это было бы неблагоразумно в многонациональной империи. После того как революционная лихорадка спала, СРН перестал быть важным, и черносотенцы стали интересной темой для историков и политологов. Некоторые из их вождей еще вызывали незначительные скандалы в Думе, но это считалось развлечением и не оказывало никакого политического воздействия. Несколько оставшихся в живых возвратились в старости в Советский Союз уже после смерти Сталина. И некоторые эмигранты предвидели упадок интернационализма и усиление нового национализма в СССР. Главной фигурой этого лагеря, «сменовеховцев», был Николай Устрялов, прежде член Кадетской партии и славянофил. Он возвратился в Россию и обратился к своим политическим друзьям с призывом сделать то же самое. Но его выбор времени был неправильным. Ему следовало бы подождать еще пятнадцать или двадцать лет, чтобы быть в безопасности. Устрялов был арестован и расстрелян в 1937 году. Его судьба сильно отличалась от судьбы генерала Алексея Брусилова, героя Первой мировой войны (командовавшего знаменитым Брусиловским прорывом), который тоже вернулся; когда он умер в 1926 году, ему устроили государственные похороны. (Автор ошибается. Брусилов не уезжал в эмиграцию и после революции до своей смерти в 1926 году оставался в Советской России. Вероятно, он спутал его с белым генералом Яковом Слащёвым, который действительно в 1920 году ушел в эмиграцию, но в 1921 году вернулся. Но последующая судьба Слащёва была не такой радостной. Ему позволили преподавать тактику в школе комсостава «Вымпел», но в 1929 году его убил некий Лазарь Коленберг, якобы мстивший за еврейские погромы. Убийца был признан невменяемым и не понес наказания. Есть версия, что на самом деле убийство было преднамеренной ликвидацией, спланированной и организованной ГПУ. — прим. перев.) Именно в этот период, в последние годы перед первой русской революцией и первые годы после нее, на сцене появились «Протоколы сионских мудрецов» и антимасонская литература. Идея международного заговора франкмасонов исходила еще от таких противников Французской революции как аббат Огюстен Баррюэль. Вначале евреев вообще не упоминали, потому что евреи не были частью политической жизни Франции. Такая связь была установлена только позже в девятнадцатом веке, когда заговор стал жидомасонским. Но среди общественности большого резонанса это не вызвало. О масонах в России знали очень мало; в 1822 году ложи были объявлены вне закона. Необходима была большая готовность верить в вездесущность и коварные действия этих тайных сил, но этой готовности не было, и потребовалось почти столетие, пока представления такого рода получили более широкое распространение.