— Что даже страшненько, — добавляет дед, с сомнением оглядывая подозрительно чистый пол. — Никак домовой у нас появился… Это когда ж такое было, чтоб дом — да без крысиного помета? Что-то тут неладно… — Да хватит вам ворчать, Семен Арсеньевич, — прерывает его мама, повеселевшая оттого, что не придется возиться с крысиными безобразиями. — Потравили, видно, всех крыс. Радоваться надо… — Ага, потравили… — бормочет дед. — Как бы не так… — Может, подвал открыть? — спрашивает у деда мама. — Вдруг там картошка осталась… — Не осталась. Мы еще в прошлом году всю подъели. Не беда — у соседа разживемся. А заодно и самогоночкой… — хитро прищуривается дед. — А вы все о своем, — смеется мама. Ссоры между ними забываются быстро, как комариные укусы. Потому что ни мама, ни дед не умеют долго сердиться. Разве только на бабушку, с которой у деда по сей день холодная война. Мы заносим сумки, раскладываем вещи. Мне не терпится улизнуть, пока мама не надавала мне всяких дурацких заданий, отвертеться от которых не будет никакой возможности. Чтобы вырваться из дома, где воцарился дух суеты, на волю, пропахшую яблоками, я решаюсь на хитрость. Наскоро запихнув свои вещи в облезлый деревянный шкафчик, как бы невзначай спрашиваю: — А чай-то мы взяли? — Взяли, — кивает мама, оторвавшись от кипы постельного белья, которого она набрала, кажется, на целый год. — А ты что, чаю хочешь? — Очень, — отвечаю я и снова, как бы невзначай, спохватываюсь: — Ох, елки… Воды-то нет… — Ну вот и сходишь, — улыбается мама, радуясь, что нашла мне дело. Ей-то невдомек, что я тоже радуюсь: мне удалось ее обхитрить и вырваться на свободу. Олька окидывает меня своим проницательным взглядом, она, кажется, поняла мою хитрость. И я, пока сестричка не успела открыть рот, хватаю ведра и мчусь к колодцу. Неподалеку от нашего колодца — кособокого деревянного сооружения с крышкой, обитой железным листом, — есть пруд. Когда я приезжаю в деревню, первым делом прихожу именно сюда. Это что-то вроде традиции. У каждого есть свое любимое место: у кого-то маленький скверик, у кого-то детский дворик, укрытый в тени деревьев, у кого-то площадь, вымощенная брусчаткой. А у меня — пруд, на котором я всегда нахожу каких-то удивительных жуков. Мама, правда, не в восторге от того, что я таскаю в дом «всякую гадость», но она только ворчит и никогда не возражает против моих «чудачеств». Я же, вдоволь наглядевшись на своих любимцев, через пару часов отпускаю их на волю. Если, конечно, не придет фантазия выпустить их в классе, как майских жуков… Побросав на траву ведра, я спускаюсь к пруду. Сердце колотится, как будто надеется выскочить из груди и допрыгать до пруда быстрее меня. Не знаю, как Олька, а я чувствую непомерную радость от приезда в деревню, оттого, что вижу свой пруд, наполовину покрытый зеленым пледом ряски. Над кустом бузины кружится маленькая стрекоза с хрупкими хрустальными крылышками. Стрекозы, конечно, красивые насекомые, но жуков я люблю больше. Они какие-то… смешные, нелепые, похожие на меня. Где-то, совсем рядом, слышится всплеск воды. Я вздрагиваю от неожиданности и выглядываю из-за куста. За зелеными листьями, подсвеченными вечерним солнцем, вижу девчачье платьице. Наверное, местная, думаю я и решаю остаться инкогнито. Не люблю, когда меня с удручающей простотой начинают расспрашивать о том, откуда я приехал и кто мои родители. Но мое инкогнито быстро разоблачают. — Эй, — доносится до меня робкий тоненький голосок. — Кто здесь? — Никого, — отвечаю я и тут же сознаю свою глупость. — То есть я здесь… — А-а, — понимающе отвечает голосок. — А ты кто? — Водяной, — злюсь я. — Вот утащу тебя на дно, будешь знать, как любопытничать. За кустами слышится недовольный шелест, и через несколько секунд передо мной предстает моя невидимая собеседница. Насмешливый синий взгляд пронизывает меня, как иголка — засушенную бабочку. Я смущаюсь, но глаз не отвожу. К тому же девчонка уж больно симпатичная: худенькая, губы маленькие, на лице одни синющие глаза, а под глазами — хрупкие голубые тени. На ней — коротенькое платьице цвета горькой шоколадки, в белый горошек и белые, совсем уж детские сандалики, которые, правда, очень идут ее худеньким ножкам. По ее худобе и бледности я тут же догадываюсь, что она не из деревни. Деревенские девчонки почти все плотные и загорелые, а эта — как будто год не вылезала из библиотеки. Мне немного стыдно за водяного и вообще за свое недружелюбие, и я пытаюсь исправить впечатление: — Привет. А ты что здесь делаешь? — На лягушек смотрю, — отвечает девочка, не отрывая от меня своих синющих глаз. — На лягушек? — еще больше удивляюсь я. — И что, ты их не боишься? — Ни капельки. — А зачем тебе лягушки? — Не знаю… Просто нравятся. У меня дома, в Москве, — целых три штуки живут. Правда, мама хочет, чтобы я их выпустила… А ты что делаешь? Мне и смешно и странно одновременно. Кажется, что внутри взорвался баллончик с каким-то неизвестным газом, от которого на душе становится весело и беспокойно. Даже не верится, что есть на свете девчонки, которым нравятся не только тряпки и которые могут вот так спокойно стоять и болтать о лягушках. — Жуков ищу, — отвечаю я и, наверное, впервые в жизни не боюсь, что надо мной будут смеяться. — Здесь их много на пруду, я обычно десяток нахожу. Девочка улыбается, но не насмешливо, а понимающе. — А тебя как зовут? — окончательно смелею я. — Вика. А тебя? — Вася. Отдыхать приехала? — Ага. С мамой. — Надолго? — На две недели. Про себя я ликую. Целых две недели! И кажется, она совсем не против со мной общаться… Мне, наверное, никогда так не везло. Только раз, когда Валька Семибубцева — одна из симпатичных одноклассниц — разрешила мне сесть с ней за одну парту. Да и то только потому, что ей нужно было списать… Вика, правда, не похожа на Вальку Семибубцеву. Сразу видно, что она умнее и если не красивее, то намного интереснее внешне. В ее бледненьком лице и синеве под огромными глазами есть что-то такое трогательное и нежное, что я уже чувствую себя влюбленным по самые ушки. — А хочешь, я помогу тебе поймать лягушку? — галантно предлагаю я. Викины бледные щеки краснеют, и она смущенно кивает маленьким острым подбородком: — Ага… Позабыв о ведрах, о воде, о чае, о маме, дедушке и Ольке, я отправляюсь в «опасное» путешествие по берегу пруда. Лягушки мне нравятся — глаза у них красивые. Когда я вижу этот золотой овал на черном кружке, мне всегда вспоминается сказка про царевну-лягушку, и я даже понимаю Ивана-царевича, который женился на лягушке, еще не зная, в кого она превратится. Пока я ищу лягушек, мы с Викой болтаем. Она уже не смущается, да и меня оставляет обычная стеснительность. Вообще-то я не привык так запросто болтать с девчонками, но с Викой легко и интересно. Она рассказывает о своей школе, и я понимаю, что в классе Вика — такая же «чудила», как я. Это мне даже нравится, потому что я никогда не встречал чудных девчонок. И еще потому, что мне нравится в ней все, начиная с синющих глаз, окаймленных черными ресницами, заканчивая ее голосом, тонким и хрупким, как лесной колокольчик. Наконец-то в мокрой траве я обнаруживаю предмет наших поисков. Наклоняюсь, сдвигаю руки, и вот — желтоглазая царевна у нас в плену. Вика хлопает в ладоши и радуется, как маленькая. Хотя она и так маленькая, — на целых полтора года младше меня. Я приоткрываю капкан и показываю Вике остренькую лягушачью мордашку с испуганными золотыми глазенками. — Красивая… — восхищенно шепчет Вика и гладит лягушку. — Ты не бойся, мы тебя не обидим. Хочешь жить у меня дома? — И спать на моей подушке… — не сдерживаюсь я. Вика досадливо косится в мою сторону. — Ну сказка есть такая, — оправдываюсь я, — английская. Про то, как лягушонок помог девушке, а она пообещала ему положить его к себе в кровать… — Они у меня в аквариуме живут, — объясняет мне Вика, и я чувствую себя неандертальцем. — И в постель к себе я их не кладу. Ссориться с Викой мне совсем не хочется, поэтому я делаю серьезное лицо и киваю. — Ты что, домой ее понесешь? — Ну да. — А мама? — Подумаешь, будет у нас четыре лягушки. — Ну смотри, — пожимаю я плечами, подозревая, что четвертой лягушки Викина мама уже не вынесет, — если думаешь, что не влетит… — Не влетит, — уверенно заявляет Вика и спохватывается: — А домой мне точно пора. Вот за это влетит… Я вспоминаю про воду, которую так и не набрал, и поднимаюсь за ведрами. Прощаться с Викой не хочется, но долг требует обеспечить родных водой. — Давай встретимся завтра, — предлагаю я, разглядывая разводы на алюминиевых ведрах. — Придешь на пруд? — Ага, — смущенно отвечает Вика. Я показываю ей, где мой дом, а она кивает куда-то в противоположную сторону. Прощаемся мы уже без смущения, и я долго машу рукой вслед ее худенькой спине. Набрав наконец-то воды, я торопливо шагаю к дому. Настроение до того хорошее, что меня даже мамин гнев не страшит (добежать до колодца — всего десять минут, а мое отсутствие растянулось часа на полтора). — Где тебя носило, идолище?! — кричит мама с порога. — Тебя только за смертью посылать! — А ты пошли, — с улыбкой отвечаю я, пытаясь поделиться с мамой своим хорошим настроением. — И будешь жить вечно… Мама, когда злится, шуток не понимает. Маленький механизм, отвечающий за ее чувство юмора, дает сбой. Поэтому мне ставят «палочку» и отправляют чистить картошку, которой дед разжился у нашего соседа, дяди Аркаши. — Ну что, Егорка, дождался порки? — шутливо подмигивает мне дед и снабжает «орудиями труда»: ножиком и миской для очистков. Кстати, про «палочки». В нашей прогрессивной семье есть система наказаний и поощрений, система «галочек и палочек». Каждый день мама и папа ставят мне (Олька, по их словам, уже вышла из этого возраста) «палочку», если я провинился, и «галочку», если я сделал что-то хорошее. Вот, например, помог деду приготовить ужин — на тебе «галочку». Вернулся с гулянья позже обещанного времени — получай заслуженную «палочку». Раз в месяц мама с папой считают галочки и палочки и смотрят, что перевесило. Если палочки — тогда я на месяц лишаюсь какой-нибудь соблазнительной привилегии вроде возможности получать карманные деньги. Если галочки — тогда родители покупают мне то, что я хотел. Есть у нас еще «двойные» галочки и палочки, — чтобы получить и те и другие, надо очень постараться. Однажды я постарался так, что месяц выходил из дома только с родителями, — высыпал землю из горшка с цветком на голову Ивика (нашего химика Игоря Викторовича). На самом деле у меня и в мыслях не было присыпать лысину химика землей. Целился-то я вовсе не в него, а в Дьяка, который в очередной раз довел меня до белого каления и, как всегда, умудрился остаться чистеньким. Потому что отвечать за все пришлось чудиле-Жучиле, то есть — мне… На ужин у нас — жареная картошка с луком и грибами. За день я оголодал так, что желудок сводит. Пока Олька с мамой накрывают на стол, я кручусь около плиты в надежде слямзить хотя бы кусочек картошки. Но дедов неусыпный глаз следит за мной с удвоенным вниманием, поэтому мне остается только глотать слюну, вдыхать аромат картошки и надеяться, что мы сядем за стол раньше, чем поседеем. Чтобы не изводить себя запахом картошки, я выхожу на крыльцо терраски. Небо, затянутое желто-розовой дымкой, пропускает последние лучи заходящего солнца. По земле ползают липкие сумеречные тени. Скоро совсем стемнеет, и на небо выкатятся крупные звезды. В деревне они гораздо больше, чем в городе, и в августе часто падают с неба. Несколько раз я даже их видел, но желание загадать не успел, а потом долго ругал себя и называл «тормозом». Олька бы тоже сказала, что я тормоз, но не потому, что желание не загадал, а потому, что поверил дурацким россказням. Такая вот у нас Олька материалистка. И все «розовое» ей чуждо. Не чуждо одно только фиолетовое, судя по тому, как часто она его упоминает… — Эй, мил-друг, к столу-то пойдешь? — окликает из гостиной дедушка. Я хочу ответить радостным «да», но меня отвлекает чей-то ужасно знакомый силуэт, движущийся в сторону нашего дома. Силуэт немного грузный и, кажется, женский. Походка уверенная, твердая, в каждой руке по сумке. — Бабушка! — оповещаю я домашних. — К нам бабушка приехала! Спиной чувствую, что дед хмурится, а мама натягивается, как леска на удочке. Не то чтобы мама не любит бабушку, нет, просто, наверное, сейчас не лучший момент для ее появления. Папа еще не приехал, и маму с каждым часом все больше тревожит его отсутствие, а воображаемая Лерочка, видно, так и не выходит у нее из головы. А тут еще и бабушка, которая очень любит напоминать маме, что мужчинам (даже моему папе!) верить нельзя.