— Бабуль, хватит паниковать. Васька, если это ты — дождешься! — Да не я это, Олька. Сама посуди, как я могу из погреба вопить, когда я здесь… — Не умничай… — Тише… Слышали? Снова воет… — Ну все, я пошел за свечкой… — Как ты ее в темноте найдешь? — Давайте я помогу… — Черт-те что… — Раздается звук падающей табуретки. — А ведь точно, стонет кто-то… — Говорила вам, Семен Арсеньевич, не шутите с нечистым на ночь глядя… Дошутились, Господи прости… От всех этих всеобщих обсуждений, от воя, раздающегося совсем рядом с нами, меня самого охватывает страх. Но мысль о том, что рядом Вика, при которой я не имею права бояться, не дает мне впасть в панику, закричать и броситься искать на ощупь в темной комнате кого-нибудь из взрослых. Хвала моему деду — наконец-то он находит свечку. Наступает какое-то облегчение, и, кажется, даже вопли в погребе приутихли. — Что это было? — спрашивает бледная как смерть бабуля. — Я чуть богу душу со страху не отдала… — Да Васька небось подшутить решил, — зло косится на меня Олька. — Спасибо, сестренка. Чуть что, сразу Васька… — Ох ты, господи, кажется, опять началось… И точно, до нас снова доносятся стоны, которые как будто стали сильнее. — Пошли в подвал, — мрачно предлагает дедушка. — Все вм-месте? — заикаясь, уточняет бабуля. — Хотите — оставайтесь здесь, в гордом одиночестве. — Н-нет, лучше я с вами… Я смотрю на Вику, лицо у нее совсем бледненькое. Еще бы! Поссориться с матерью и попасть в какой-то странный дом, где мало того что люди странные, так еще и в подвале воет всякая нечисть… — Да ты не бойся, — успокаиваю я Вику, хотя у меня самого на лице написано, что я боюсь, вероятно, еще сильнее, чем она. — Может, это не у нас вовсе… Она кивает, делая вид, что ей совсем не страшно. Обманув друг друга в лучших целях, мы примыкаем к веренице, состоящей из деда, бабули, мамы, Ольки и Пашки. «Мы длинной вереницей идем за Синей птицей…» — вспоминаю я песню из детского спектакля. Правда, очень сомнительно, что Синяя птица обитает в нашем подвале да еще завывает и стонет, как живой человек… На улице — настоящий конец света. Льет как из ведра, а небо рассекают рапиры молний. До погреба — всего пара шагов, но мне они кажутся целой вечностью. И чем ближе мы к заветной двери, тем вопли становятся отчетливее и тем больше мне кажется, что они — человеческие. Наконец дед — теперь даже у него ходуном ходят руки — открывает замок, из-за которого они с отцом прошлым летом чуть не поссорились. Я готовлюсь к самому худшему, как тот Петька в бабушкином рассказе, но вместо жуткого монстра, злобной ведьмы, ужасного вампира на свет божий вылезает… мой собственный папа. — Витька! — бросается ему на шею мама. — Витька, что ж ты там делал?! Как же ты там оказался?! — П-потом расскажу… — бормочет папа, клацая зубами. — Пустите погреться, я от холода чуть дуба не д-дал… Вид у него и в самом деле неважнецкий: волосы взъерошены, куртка вся мятая и в паутине, а глаза — красные, как у заправского Дракулы. — Витечка! — обрадованно вопит бабуля. — Зятек! А Ланочка уже разволновалась, столько всего передумала! — Мама, что ж вы так кричите? Пожалейте свои легкие… — бормочет папа половиной губ, потому что другая половина занята мамиными губами. Дед загоняет всех в дом, и наша — уже не вереница, а настоящая куча-мала, потому что все сгрудились вокруг папы и пытаются рассказать ему, как напугались, — заваливается на терраску. Когда папа выпивает кружку горячего чая — от самогонки он почему-то упорно отказывается, — заворачивается в плед и устраивается в старом кресле с исцарапанными подлокотниками, выясняется, что в его истории нет мистики. — Ты уж прости меня, Ланочка, — целует он маму, которая сидит на корточках рядом с креслом. — Не надо было так уезжать. Я только потом подумал, как все это глупо… Вот и решил вырваться пораньше, приехать в деревню вперед вас, навести порядок… В общем, встретить семью, как положено… Подмести только и успел… Потом приспичило мне, дураку, проверить, осталась ли в подвале с прошлого года картошка. Я еще дверь в дом запер по городской привычке — вот идиот! Ну и полез я в подвал… Помнишь, пап, замок, из-за которого ты мне год назад всю плешь проел? — Дед, посмеиваясь, кивает. — Так вот, не зря проел… Замок-то современный, с приколом. Я дверью хлопнул, а он возьми да и закройся. — А ключи? — удивляется мама. — А ключи я, балбесина, снаружи оставил. На кирпич положил, чтобы не потерять… В общем, просидел я там часа два, а потом нашел за ящиками бутылку самогона. Сколько ему лет, я не интересовался — выпил весь для согрева и чтоб нервы успокоить. Потом уснул, а когда проснулся, услышал ваши голоса. Кричал, чуть легкие не надорвал. А вы только часа через три меня услышали… — Говорила же — выключите свою шарманку, — гнет свое бабуля. Я всегда сравнивал папу с нашим задумчивым лифтом, и в этом сравнении нет ничего плохого. Да, мой папа действительно такой: задумчивый, рассеянный и подчас смешной. И только с ним могла произойти такая дурацкая история. Ну и что, что дурацкая? Зато со счастливым концом. — Ах вы, мои дорогие… — умиляется бабушка, глядя на папу, сидящего в кресле, и маму, прижавшуюся щекой к его руке. — И все-таки слушали бы хоть изредка мои советы… — Знаете что, Полина Ивановна, — улыбаясь, перебивает ее дед. — Сегодня я понял, как отучить вас советы давать. — И как же, Семен Арсеньевич? — хитро прищуривается бабушка. — Жениться на вас. Я не упускаю удовольствия посмотреть на вытянувшееся бабушкино лицо. А потом перевожу взгляд на Вику, которая, кажется, совсем запуталась в перипетиях нашего странного семейства. — Это он что, серьезно? — глядя на меня удивленными синющими глазами, шепчет Вика. — Серьезно, — уверенно киваю я, потому что хорошо знаю дедушку… * * * — И что, он действительно женился на твоей бабке? — лениво потягивается Леха, делая вид, что ему по-прежнему скучно. Я согласно киваю в ответ. — Да, дает дедуля… А сестричка твоя с этим прихехекелем? — И Олька за Пашку вышла, — подтверждаю я Лехины догадки. — А мама после этого случая перестала ревновать папулю к Лерочке, и правильно сделала, потому что мой отец — как раз из поговорки «любовь до гроба, дураки оба»… — А Вика? — хитро улыбается Анечка, поскольку заранее знает ответ. — А Вика стала Викусей, а потом уменьшилась до Куси, — улыбается Куся и с благодарностью смотрит в мои глаза. Теперь уже я не жалею о том, что не поддался на Лехины уговоры пойти спать. Синий Кусин взгляд стоит десяти таких историй и бессонных ночей, даже в компании нудного Лехи. — А знаете, что самое главное? — спрашиваю я у своих полусонных друзей. — И?.. — зевая, интересуется Леха. — Я часто думал потом, что, если бы мы тогда поехали в Крым, ничего этого бы не случилось. Ни папы, по собственной растерянности оказавшегося в подвале, ни мамы, которая поняла, что глупо ревновать половину собственной души. Не говоря уже обо всех остальных. И самой истории не было бы тоже… — Слишком уж ты сентиментальный, Васька, — снисходительно улыбается Леха. — Не было бы этой истории — была бы другая. — Такая же интересная? — лукаво спрашивает Куся, и Леха молчит, потому что даже он со всей своей железобетонной логикой не знает ответа на этот вопрос. Я поворачиваюсь к Кусе и снова, в который уже раз, сознаю, что она — единственный человек, способный понять меня по-настоящему. И что она — самое важное звено в этой истории, без которого вся моя дальнейшая жизнь была бы лишена смысла. А Куся улыбается, глядя куда-то сквозь меня, в иссиня-черную ночь, совсем не похожую на ночь в нашей деревне с загадочным названием Ворожейка. И за эту мечтательную улыбку я так люблю ее, Кусю…