Она надевает ботинки, когда он вздыхает, садится и смотрит на нее настолько неприветливо, что она испытывает смутный стыд от того, что сделала с ним. – Как, ты сказала, тебя зовут? – спрашивает он. – Сиенит. – Тебя так родители назвали? – Когда она отвечает ему злым взглядом, его губы вздрагивают даже не в улыбке. – Прости. Просто завидую. – Завидуете? – Я же рожден в Эпицентре, забыла? У меня всегда было только одно имя. – О. Он мнется. Похоже, ему трудно сказать. – Ты… м-м-м… зови меня… Она перебивает его, поскольку уже знает его имя и не намерена называть его кроме как вы, чего достаточно, чтобы отличать его от лошадей. – Шпат сказала, что завтра мы едем в Аллию. – Она надевает второй ботинок и встает, чтобы постучать им по полу и надеть как следует. – Опять миссия? Так сразу? – Он вздыхает. – Мне следовало знать. Да, следовало. – Вы мой ментор, и вы мне помогаете убрать коралл из гавани. – Верно. – Он тоже понимает, что это лажа, а не миссия. Есть лишь одна причина, почему его послали на что-то такое. – Мне вчера дали инструктаж и досье. Наконец-то прочту. Встречаемся на конюшнях в полдень? – Вы десятиколечник. Он трет лицо руками. Она ощущает себя немножко виноватой, но совсем чуть-чуть. – Хорошо. – Он снова говорит деловым тоном. – В полдень. Она уходит, разбитая и раздраженная тем, что на ней остался его слабый запах, и усталая. Возможно, ее просто вымотал стресс – мысль о том, что придется ехать целый месяц с человеком, которого терпеть не можешь, делать то, чего не хочешь, по поручению людей, которых все больше презираешь. Но это и означает цивилизованность – делать все, что приказывают старшие, ради якобы всеобщего блага. И, похоже, не без выгоды – где-то с год неудобств, ребенок, которого она не будет растить, поскольку его сразу же заберут в ясли, и высокопрофильная миссия, выполненная под руководством влиятельного ментора. С таким опытом и повышением репутации она будет гораздо ближе к пятому кольцу. А это означает собственные апартаменты, никаких соседок по спальне. Лучшие миссии, долгий отпуск, больше личной жизни. Оно того стоит. Пламя земное, да, оно того стоит. Она говорит себе это всю дорогу до комнаты. Там она собирает вещи, прибирается, чтобы вернуться домой к порядку и чистоте, и принимает душ, методично отскребая все участки кожи, пока она не начинает гореть. * * * Говорите им, что однажды они станут великими, как мы. Говорите, что они наши, как бы мы с ними ни обращались. Говорите, что они должны заслужить уважение, которое все другие имеют с рождения. Говорите, что есть стандарт, который им это даст: этот стандарт – обычное совершенство. Убивайте тех, кто насмехается над этим противоречием, и говорите остальным, что мертвые заслужили уничтожение из-за своей слабости и сомнений. И тогда они в лепешку разобьются, чтобы достичь того, чего никогда не достигнут. Эррслет, двадцать третий император Санзийского Экваториального Объединения, в тринадцатый год Зимы Зубов Изречение записано на вечеринке, незадолго до основания Эпицентра. 5 Ты не одна Наступила ночь, и ты сидишь с подветренной стороны холма в темноте. Ты так устала. Убийство стольких людей отняло у тебя слишком много сил. Еще хуже то, что ты сделала далеко не столько, сколько могла бы, как только возбудилась. Орогения – странное уравнение. Забираешь движение, теплоту и жизнь из окружающего, усиливаешь путем какого-то необъяснимого процесса сосредоточения, или катализа, или полупредсказуемого шанса, выталкиваешь движение, тепло и жизнь из земли. Сила туда, сила обратно. Однако удержание силы, чтобы не превратить водопровод долины в гейзер или землю в обломки, требует усилия, от которого у тебя ноют зубы и болит за глазами. Ты долгое время идешь, чтобы выжечь то, что ты вобрала в себя, но оно все равно горит у тебя под кожей, даже когда твое тело устает и стопы начинают ныть. Ты оружие, предназначенное двигать горы. Простая прогулка не может выветрить этого из тебя. Но ты все равно идешь, пока не сгущается тьма, потом проходишь еще немного, и вот ты сидишь, скорчившись, одна, на краю старого заброшенного поля. Ты боишься развести костер, хотя холодает. Без огня ты мало что увидишь, но никто не увидит и тебя – одинокую женщину с набитым рюкзаком и единственным ножом для самозащиты. (Ты не беззащитна, но нападающий не поймет этого, пока не станет слишком поздно, да и не хочешь ты никого больше убивать сегодня.) Издали ты видишь темную арку высокой дороги, поднимающуюся над полями, словно издевка. Высокие дороги обычно освещаются электрическими фонарями благодаря Санзе, но тебя не удивляет, что здесь темно – даже если бы не пришло землетрясение с севера, протокол Зимы требует, чтобы все не жизненно важные гидро- и геостанции были отключены. Ты все равно неплохо видишь, несмотря на отсутствие костра или фонарей. Рваные полосы облаков, похожие на вскопанные мотыгой ряды земли в твоем огороде, покрывают небосвод. Их хорошо видно, поскольку на севере что-то подсвечивает облака полосами алого пламени и расписывает тенями. Когда ты смотришь туда, ты видишь на северном горизонте неровную черту гор и отблеск далекого голубовато-серого обелиска, где его нижнее острие проглядывает сквозь облака, но это ничего тебе не говорит. Поблизости выпархивает на охоту что-то вроде колонии нетопырей. Поздновато для них, но, как гласит предание камня, во время Зимы все меняется. Все живое делает то, что должно, чтобы подготовиться и выжить. Источник сияния находится за горами, словно солнце пошло не тем путем и застряло там. Ты знаешь, что вызвало это свечение. Наверняка это потрясающее зрелище – так близко видеть огромный страшный разлом, блюющий огнем в небо, только тебе совсем не хочется этого видеть. Да ты и не увидишь, поскольку идешь на юг. Даже если Джиджа поначалу пошел не в этом направлении, вскоре он свернет на юг после прохода волны с севера. Это единственное разумное решение. Конечно, человека, забившего насмерть собственного сына, вряд ли можно назвать разумным. А женщина, которая нашла этого ребенка и прекратила думать на три дня… хм-м-м, и тебя тоже нельзя. Однако ничего не остается, кроме как следовать за своим безумием. Ты съедаешь что-то из своего рюкзака – ясельный хлеб с соленой пастой из акабы, банку которой ты засунула сюда в прошлой жизни, целую семью назад. Акаба долго не портится, если открыть банку, но не вечно, так что придется есть ее следующие несколько перекусов, пока не закончится. Это хорошо, поскольку она тебе нравится. Ты пьешь из фляги, которую заполнила водой несколько миль назад из водокачки в дорожном доме. Там было много людей, несколько десятков, некоторые встали лагерем возле дорожного дома, а некоторые остановились только на короткое время. У всех было выражение лица, которое ты опознала как медленно нарастающую панику. Поскольку все в конце концов начали осознавать, что значит этот толчок и красное зарево, и затянутое облаками небо, и что в такое время остаться за воротами общины в конечном счете означает смертный приговор для всех, кроме горстки тех, кто окажется достаточно жестоким или порочным, чтобы делать то, что должен. Но даже и у них всего лишь шанс на выживание. Никто из людей в дорожном доме не желал верить тому, что вращалось у них в голове, как ты поняла, оглядевшись и оценив лица, глаза, одежду и угрозу. Никто из них не казался фетишистом выживания или потенциальным вожаком. Ты видела там только обычных людей, некоторые еще были в пыли после того, как выбрались из оползня или обрушившихся домов, у некоторых еще кровоточили наспех перевязанные раны, а то и вообще неперевязанные. Путники, застигнутые катастрофой далеко от дома, уцелевшие, дома которых не уцелели. Ты видишь старика в пижаме, разорванной и испачканной с одного бока, сидящего рядом с юношей, одетым лишь в длинную рубаху и всего в кровоподтеках, у обоих пустые от горя глаза. Ты видишь двух женщин, обнимающих друг друга и раскачивающихся в такт, в попытке утешиться. Ты видишь мужчину, своего ровесника, с виду Стойкость, который неотрывно смотрит на свои большие руки с толстыми пальцами, вероятно, раздумывая, достаточно ли он здоров и молод, чтобы найти себе место где-нибудь. Это то, к чему вас готовили наставники камнелористики, каким бы трагичным оно ни было. Но в Предании камня не было ничего об отцах, убивающих детей. Ты опираешься спиной на старый столб, который кто-то вбил в холм. Возможно, остатки изгороди, которая здесь кончалась. Сидишь в задумчивости, сунув руки в карманы и подогнув колени. А затем медленно ты начинаешь осознавать: что что-то изменилось. Не было никакого звука, чтобы встревожить тебя, только ветер, и покалывание, и шорох травы. Никакой запах не подмешивается к тому сернистому, к которому ты уже привыкла. Но что-то есть. Что-то еще. Рядом. Кто-то. Ты резко открываешь глаза, и часть твоего сознания проваливается в землю, готовая убивать. Остальная часть застывает, поскольку в футе от тебя, скрестив ноги, сидит на траве и смотрит на тебя маленький мальчик. Ты не сразу понимаешь, что он такое. Темно. Он темен. Ты думаешь, что он может быть из восточных береговых общин. Но его волосы чуть шевелятся, когда снова вздыхает ветер, и ты понимаешь, что они прямые, как трава вокруг. С западного побережья, значит? Остальные волосы словно… покрыты помадой для волос или чем еще. Нет. Ты мать. Это грязь. Он весь покрыт грязью. Больше Уке, не такой большой, как Нэссун, стало быть, лет шесть-семь. Ты даже не уверена, что это мальчик, – подтверждение будет позже. Сейчас ты решаешь инстинктивно. Он сидит сгорбившись, что было бы странно для взрослого, но совершенно нормально для ребенка, которому не велели сидеть прямо. Он смотрит на тебя. Ты видишь бледный блеск его глаз. – Привет, – говорит он. Детский голос, высокий и звонкий. Верный шаг. – Привет, – в конце концов отвечаешь ты. Много страшилок начинаются с этого, о бандах одичалых неприкаянных детей-людоедов. Но для такого рановато, Зима только началась. – Откуда ты? Он пожимает плечами. Не то не знает, не то все равно. – Как тебя зовут? Я Хоа. Странное короткое имя. Но мир – большое странное место. Более странно, что он называет только имя. Он достаточно мал, чтобы не иметь общинного имени, но он должен был унаследовать отцовскую функционал-касту. – Только Хоа? – М-м-м-м-м. – Он кивает, поворачивается и кладет на землю какой-то сверток, поглаживая его, словно чтобы удостовериться, что он в безопасности. – Мне можно спать здесь? Ты оглядываешься вокруг, сэссишь вокруг, слушаешь. Ничего не движется, кроме травы, никого вокруг, кроме мальчика. Это не объясняет, как он совершенно неслышно подобрался к тебе – но он маленький, а ты по своему опыту знаешь, что маленькие дети могут быть очень незаметны, когда хотят. Правда, обычно это означает, что они что-то замыслили. – С тобой есть еще кто-нибудь, Хоа? – Никого. Слишком темно, чтобы он увидел, как сузились твои глаза, но он реагирует, подавшись вперед. – Правда! Здесь только я. Я видел других людей на дороге, но они мне не понравились. Я прятался от них. – Пауза. – А ты мне понравилась. Мило. Вздохнув, ты засовываешь руки в карманы и выходишь из земной готовности. Мальчик чуть расслабляется – ты это замечаешь – и начинает укладываться на голой земле. – Подожди, – говоришь ты и лезешь в рюкзак. Бросаешь ему спальный мешок. Он ловит его и несколько мгновений в растерянности на него смотрит. Затем понимает. Радостно раскатывает его и сворачивается поверх, как котенок. Ты не поправляешь его. Может, он врет. Может, он угроза. Утром ты расстанешься с ним, поскольку тебе не нужно, чтобы за тобой тащился ребенок. Он замедлит твое продвижение. Найдется кому за ним присмотреть. Какой-нибудь матери, не потерявшей ребенка. Но сегодня ты можешь заставить себя побыть некоторое время человечной. Ты снова приваливаешься спиной к столбу и закрываешь глаза, чтобы поспать. Поутру начинает падать пепел.