— Я хочу, чтобы вот этого уволили, — говорю я, и это происходит. — Я хочу, чтобы вон того убили, — говорю я, и это происходит. Я по-прежнему молод и нахожусь внизу карьерной лестницы, но у меня есть обещание. У меня есть инстинкт. Мистер Атвист даёт мне ответственную работу в связях с общественностью, и я лезу в молодого злого себя, в мою мрачную пугающую семью и в маленькие умишки, окружающие нас, и думаю: «Чего они хотят? Во что они верят?». Я падаю перед пыльной, заплесневелой полкой отчаянных моментов, глупых побуждений и стонущих потребностей, и просматриваю её уродливые книги. Я говорю: — Я хочу подняться на вершину мира и плюнуть в дыру, где находился Бог. И это происходит. Когда цивилизация угасает, Аксиома поднимается над группами более слабых образований. Мы переживаем переход от валюты к товарам. Мы продаём правительству оружие для того, чтобы они сражались со своими же жителями, загребая миллионы тонн усовершенствованного сырья и карбтеина, и к тому времени, как старое правительство сгнивает изнутри и рушится древняя система, мы понимаем, что находимся в удобной позиции, чтобы их заменить. «Кто, мы? — спрашиваем мы, невинно хлопая глазами, как Люсиль Болл. — Хорошо, если ты настаиваешь…» Это происходит на удивление спокойно. Десятью или двадцатью годами ранее один необдуманный комментарий политика мог взорвать целый мир, стать заголовком новостей и поднять шум в интернете, но в ту ночь, когда Соединённые Штаты перестали существовать, никто об этом не говорит. Об этом даже знает только несколько человек. Интернет превратился в общенациональное сообщение об ошибке, давно уничтоженный щелчком выключателя, чтобы защититься от кибертерроризма. Замолчали и радиоволны, кроме раций, работающих на небольших расстояниях. Всё оказалось похороненным под одеялом помех BABL. Даже федеральный радиоканал, казалось, взял выходной, уснув в море статических шумов. Единственными новостями, транслирующимися в этот особенный вторник в 14:48, являются искажённые спазмы федерального телевидения, которого пытается сообщить нам нечто важное, но по-прежнему не может говорить откровенно. «Я дуну, — кричит волк из старого чёрно-белого мультика, — и сдую твой домик!» Старинное фото солдатов Конфедерации. Белый дом. Поросят согнали в загон. Искры болезненно-зелёной статики. Ведущий новостей сидит за столом, смотрит в камеру, открывает рот… Кадры горящего Пентагона, снятые на дрожащую в руках камеру. Снова ведущий: «Леди и джентльмены, боюсь, у нас ужасные…» Голубые помехи. Красные. Армия разрисованных танков входит в Вашингтон. «Простите, у нас некоторые...» Вертолёт снимает невероятно большую толпу, окружённую пылающим Пентагоном, тысячи, если не миллионы, людей взбираются по его стенам. «Леди и джентльмены, я боюсь…» Камера падает со штатива. Крики, громкий шум, перед объективом проносятся ботинки. Экран гаснет. Квартира погружается во мрак. В темноте исчезает моя богатая меблировка. Экран остаётся чёрным ещё пять минут, затем стрелки часов встают на 15:00 и флаг США гордо махает, постепенно исчезая, пока нарастает музыка и прокручиваются картинки с восхитительной едой. Канал ЛОТОС возобновил свою работу. Пищит рация. Я беру трубку. — Это случилось, — говорит мистер Атвист. — Всё получилось? — У нас больше шансов победить на выборах, но всё равно, будет нелегко. Множество других кандидатов тоже захотят поучаствовать. Я разглядываю цветные картинки, случайно вспыхивающие на экране. Каналу не хватает той поддержки, которая у них была. Он поменяет направление и будет вращаться, как самолёт с мёртвым пилотом, пока однажды на станции не закончится энергия. — Мы вели себя тихо, — говорит мистер Атвист. — Мы осторожничали, когда закладывали фундамент, и это хорошо. Мягкой силе своё время. Но если мы собираемся перестроить эту страну и сделать её такой, какой она должна быть, нам нужно хорошо потрудиться. Ты готов к этому? Я смотрю в телевизор. Не отвечаю. — Я спросил, ты готов хорошо потрудиться, малыш? Разбуди свою секретаршу, если тебе нужен флаффер. — Что ты планируешь? — я испугался, услышав, как тихо это прозвучало. Маленький дрожащий звук, который напомнил мне о мальчике, который прятался на крыше за трубой. Я говорю себе, что просто уже поздно. Я просто устал. Обессилен и истощён суровым режимом индульгенции. В моей постели спят две женщины из компании, зловоние дыма и запах тел смешивается в прогорклый парфюм. Одна из них — моя помощница. Вторую не могу вспомнить. Они — мои болеутоляющие, которые я принимаю, чтобы проще переживать сомнения. Они подтверждают мой выбор, давая в качестве награды свои тела, извиваясь в большой кровати в моей большой квартире, где я наблюдаю за концом Америки в максимальной безопасности и комфорте. Это — вершина, разве нет? Как мой путь может быть неверным, если он привёл меня на вершину? — Будь в конференц-зале через час, — говорит Атвист. — Мы поднимем тост за Америку и поговорим о том, как приготовить её тушку. Рация в руке кажется такой тяжёлой. Я роняю её и смотрю на мигающее безумие в телевизоре. Я чувствую странное желание расплакаться, но душу его внутри. — Ты в порядке? Моя помощница сидит на краю кровати и смотрит на меня. Я встаю и надеваю брюки, набрасываю серебристую рубашку. — Ты уверен, что хочешь пойти? — Должен. — Я думала, ты всегда делаешь только то, что хочешь. Я пронзаю её предупреждающим взглядом, и она замолкает. Застёгиваю рубашку и тянусь за красным галстуком. Снаружи, на девяносто этажей ниже моих огромных окон, город корчится в лихорадке, улицы трещат от паники, выстрелов и пожаров. Но всё, что я вижу — Башню Свободы, сверкающую в лунном свете и Башню Синопек, насмешливо подмигивающую мне. Есть здания и повыше наших. Это не вершина. * * * Безумец бубнит в покрытых плесенью тенях моего подвала, рассказывая свою историю. Он сидит в углу сгорбившись, его некогда дорогая одежда стала грязной и потрёпанной, красный галстук потемнел и стал коричневым. Негодяй рассказывает истории о своей невероятной славе. Я хочу, чтобы он был именно здесь. Прикованный к полу, голодный и бессильный. Я не хочу его убивать. Даже не хочу, чтоб он заткнулся. Я буду держать его здесь и слушать, пока не узнаю все его секреты, сильные и слабые стороны. Он никогда не будет снова меня контролировать. Я открываю глаза и вижу бледный свет своей последней тюрьмы. Джули спит рядом со мной, свернувшись в клубочек, оставив между нами запас прохладного воздуха. Наша жизнь стала настолько отягощена страхом, что любовь кажется роскошью, которую мы не можем себе позволить. Даже здесь, в этой камере, где нечего делать, кроме как ждать, мы отталкиваем её от себя. Но я отказываюсь верить, что она исчезла. Временами я замечаю, как она поблёскивает в разломах. Быстрый взгляд. Поцелуй в падающем самолёте. Как-нибудь, среди огня и смерти, мы снова её найдём. Раздаётся звонок лифта. Джули открывает глаза. Она видит, что я смотрю на неё, и кажется, она озадачена слабой улыбкой на моём лице, но, как всегда, сейчас не время делиться с ней своими мыслями. Лифт открывается, и мне не нужно отводить взгляда от её лица, чтобы понять, кто выходит оттуда. Всё ясно по панике в её глазах. — Всё будет в порядке, — говорю я, шокированный тем, насколько ровным оказался мой голос. Я больше не Мёртвый, я дышу, истекаю кровью и чувствую боль, но по какой-то причине я не боюсь. Я сажусь ближе к ней и касаюсь её руки. — Теперь мы стали сильнее. Они не знают, как причинить нам боль. Она смотрит на меня и сжимает губы, чтобы они не тряслись. Кивает, и этот простой жест наполняет меня надеждой. Дверь камеры открывается, и мы встаем, чтобы встретиться с ними. — Привет! — щебечет Жёлтый Галстук. Глава 29 МЫ МАЛЬЧИК СИДИТ на столе. Ему сказали, что стол — это привилегированное место для людей с большим потенциалом. Впервые за все его жизни кто-то сказал, что у него есть потенциал, но это его не вдохновило. Он находится в комнате, полной людей с большим потенциалом, они разного возраста, пола и внешности, но у всех есть общая черта. Какой бы ни был цвет их кожи, он исчез. Каким бы ни был настоящий цвет их глаз, он изменился — в основном, на серый, но у некоторых глаза с жёлтыми вкраплениями. Мальчику кажется, что потенциал — туманное понятие. У яда есть потенциал для убийства. У плоти есть потенциал для гниения. Все эти люди с высоким потенциалом сидят на столах, как и мальчик, впитывая сбивающий с толку поток информации. Экраны находятся в каждом углу, транслируя на полную громкость различные программы — спорт, фильмы, старые выпуски новостей с постоянными перерывами на рекламу — и сражаясь за доминирование с поп-песней из динамиков, похожей на звуки женских оргазмов, положенные на биты. Посреди всего этого в передней части комнаты стоят двое мужчин, вроде бы читающих лекцию или что-то в этом роде, хотя мальчик может выхватить только несколько обрывков в вихре этого шума. Что-то о безопасности от одного из них, и что-то о свободе от второго. Большинство людей в комнате смотрят дикими глазами то на один экран, то на другой, то на динамики. Некоторые смотрят прямо перед собой, с их разомкнутых губ стекают слюни. Двое или трое с ясным, как у мальчика, взглядом осматриваются по сторонам, сосредоточенно нахмурившись в попытках понять, что за странная атака. Внезапно одна из них вскрикивает и вскидывает руку, сбивая свою капельницу. Трубка выскакивает из пакета. Сиропообразный розовый коктейль льётся на пол и мужчина в лабораторном халате бросается его подключать. Мальчик чувствует сироп в своих венах, взаимодействующий с его чуть тёплой кровью. Он следит глазами за трубкой от руки к пакету, а потом к потолку, где она соединяется с остальными, свисающими как лианы в джунглях из центрального хаба, который питается от толстого шланга, выходящего из комнаты. Мальчику интересно, куда он ведёт и что внутри него. Ему интересно, во что эти люди хотят его превратить. Пока лаборант борется с непослушной студенткой, сеанс останавливается. В оглушительной тишине мальчик слышит стоны и вопли менее привилегированных учеников в соседних классах. Они слишком глубоко увязли в чуме, чтобы действовать, как люди. У них нет столов. Они не смотрят телевизор. У них низкий потенциал, и они будут переориентированы для более грязных работ, в соответствии с очевидным порядком природы. Дверь открывается. Женщина в лабораторном халате вталкивает внутрь двух ребятишек. Мальчик смотрит на детей, а дети в ответ смотрят на него. Один из них улыбается. Это девочка примерно семи лет, серость едва коснулась её смуглой кожи, её тёмные глаза сверкают золотом, как прожилки руды, обещающие богатство. Она бежит к мальчику, обнимает его, и он вспоминает, что её зовут Джоанна. Светленький брат Джоанны пританцовывает возле стола мальчика, трогает его за щёки и смеётся.