Глава 1 Я стою на скале — охотник в меховой безрукавке, в коротких кожаных штанах, и не могу, не умею еще обмануть даже диких козлов, на которых охочусь, поэтому должен подкрасться к ним с подветренной стороны, как можно ближе, и поразить зверя одним ударом метко брошенного камня. Я хороший охотник, зовут Аким, или Иоаким, женщины моего и соседнего племени любят меня, от них имею я множество детей, и в жизни своей на моем родном острове я наверняка испытал блаженство рая. Вот я выследил зверя, горного муфлона, подкрался к нему и хочу убить его точным броском камня. Камень, что собираюсь бросить в голову барана, раньше лежал в груде других камней, я поднял его и назвал именем Ондар. Лети, Ондар, в висок зверю, который замер и мечтательно смотрел куда-то ввысь, и попади сколотым боком точно в то место под ухом, где прыгающая нервная жилка выходит на поверхность шкуры. Зверь сразу же послушно отделился от скалы и рухнул вниз, перевертываясь в воздухе, ударяясь о скальные уступы, стремительно обгоняя ссыпной град потревоженных булыг и камней более легкого веса. Берендей — как я успел назвать падающего барана-муфлона, пока тот кувыркался по крутизне вниз, сверзившись с высоты двух тысяч метров, — улетая вниз, уменьшался на глазах, пока не стал величиною с детский башмачок. В таком размере улегся Берендей на дно ущелья, откинув рогатую голову, недалече от камешка по имени Ондар. Камень Ондар слетел на свое место чуть раньше Берендея, неизвестно, где и при каких воркотаниях жидкой земли родился этот камешек, — но он таки сумел хоть разочек переменить место своего существования, причем на значительное расстояние. А ведь огромное большинство наземных камней где как появились на свет, там так и остались на веки веков, не шелохнувшись, пока не рассыпались в прах от вселенской скуки. Камень же Ондар благодаря моей правой руке, которой имя Махей, — круглый серый с отколотым краем камень за свое существование во Вселенной лишь один раз сдвинулся с места и перелетел на другое место, по пути тукнувшись в висок горного муфлона. То была охота на зверей и птиц со снарядами из камней, запускаемых рукой охотника. Два камня он всегда носил с собою, один — в правой руке, другой — в левой. Подкравшись к дичи, он мог метнуть снаряд всего один раз. Если горный индюк с перебитой шеей или муфлон с пробитым виском не падали тут же на месте, а уносились прочь, торопливо вычеркивая себя из символического списка моих охотничьих трофеев, то смотрел вслед убегающей недобыче, замерев, словно муфлон Берендей, после чего шел на другое место, по пути переложив запасной камень в освободившуюся бросковую руку по имени Махей. Это на всякий случай — а вдруг у Дода, дающего охотникам добычу, выпадет такое местечко на моем пути, где захочется ему как раз и подшутить надо мной, и он выставит за ближайшим поворотом скалы, на зеленой травяной терраске, токующего перед самочками семицветного фазана. Переложив снаряд в боевую руку, я решил найти другой в запас, и только я подумал об этом, как увидел под ногами подходящий окатыш из семейства кремниевых, по имени Пиндарик, нагнулся и подобрал его в запасную, не бросковую руку. А когда разогнулся и поднял голову, то увидел в пяти шагах от себя серебряную девочку с кожаной торбой за спиною, доверху наполненной грибами мрыча. Серебряные люди данного племени мазались серой с блеском глиной и жили в горах скрытно. В какие-то ночи появлялись среди жителей долины, чтобы у них выкрасть свободных женщин, тех, что спали в пещерах одни, без мужчин. Мы этих серебряных иногда ловили, убивали и съедали, но я не видел, чтобы женщины серебряного племени одни появлялись в долинах. Много слышал о том, что когда прикоснешься хоть пальцем к коже этих женщин, порскают раскаленные искры и что корень мужской, название которому Елдорай, становится при этом необыкновенным по размеру и таким твердым, что звенит. Она не стала убегать — серебряные они или обычные — женщины от северных морей до южных, омывающих материки раздвинувшейся Гондваны, не убегают от елдораев, которые звенят. Мой, правда, еще не зазвенел, как утка в половине десятого. Сам не знаю, что это значит, не понимаю я теперь числительных, обозначающих время, хотя и ясно представляю, что утку можно поймать и зажарить, но «половину десятого» никак поймать нельзя, — хотя звону-то! Звону! Мне стало понятным, что между Александром Великим и мною ничего нет. Я понял отлично эту серебряную девочку и высоко оценил ее решимость переместиться с места на место и разбить тоску камней, обреченных быть на том же месте, где родились, — вплоть до того состояния, когда камни рассеются на осколочки в акте своего безрадостного однополого размножения. Между мною и Александром ничего нет, я не понимаю пока, что это значит, и машу рукой, в которой зажата черная булыжка без имени (не успел его дать), и показываю рукой, значит, на дно этого самого ущелья, как будто хочу сообщить Серебряной Тосико, что желаю бросить безымянный камень вослед Ондарику, чтобы тот не заскучал на новом месте. На самом деле я хотел сообщить серебряной девочке следующее. Вот я охотник, камнеметчик, обычно у меня нет другого оружия, кроме двух булыг в руках да костяного ножа за поясом. Но я научился так хорошо метать камни, что дичь всегда зашибаю с первого броска, а запасной снаряд надобен мне только для того, чтобы — на всякий случай — перебросить его из руки в руку, пока иду неторопливой походкой в направлении покорно ждущей меня на земле зашибленной дичи. Однажды мне привелось таким же манером с первого выстрела завалить густо воняющего кабана, у которого был столь длинный и острый клык, что я сделал из него вот этот ножик. А теперь смотри туда, Тосико: видишь, козел лежит? Это мой. Я ведь выдающийся камнеметчик — всех земель и народов. Бронзовый век, который разворачивается вслед за каменным, даст человечеству металлический наконечник для стрелы. С помощью которой можно будет издали тушу звериную пронзить до сердца, и постепенно охотник с луком и стрелами сменит камнеметателя. Однако это произойдет через несколько тысячелетий каменного пути, а сейчас я самый Верный Глаз, самая Точная Рука из всех когда-либо метавших камни боевых рук. Пойдем со мною, Серебряная девочка Тосико, мы спустимся на дно ущелья, разделаем козлика, разведем огонь, обложив его камнями, я отрежу куски от грудины, нанижу их на зеленые палочки, между мясом мы насадим твои грибы мрыча и все это разложим на камнях поверх горячих углей, испечем скворчащий шашлык и, схватив по увесистой палке жарева, съедим благоуханное мясо с грибами во славу звериного бога Доды. Серебряная Тосико тут же на месте сообразила, какая это будет вкусная еда, и пошла рядом, вниз к долине, лишь поправив за плечом торбу с грибами, для чего пришлось ей приподнять ременную лямку и потянуть на грудь, отчего кончик этой груди оттопырился в сторону, словно обиделся и отвернулся от меня. Свободную от лямки руку девчонка шустро сунула в мою освободившуюся от Пиндарика ладонь (я его поспешно выбросил). И тут получилось то, о чем восторженно лопотали мужики из нашего племени: мой елдорай, высунувшийся из ширинки меховых штанов, настолько затвердел, что стал издавать металлический звук (хотя до появления металлов в человеческом обиходе, как уже говорилось, человечеству надо было пройти путь длиною в несколько тысяч годовых солнцевращений). Пришлось Серебряной Тосико, подчиняясь внезапным новым обстоятельствам, досрочно снять с плеча торбочку с грибами, аккуратно прислонить к комлю канарской реликтовой сосны. А рядышком на устланную длинной сухой иглицей землю я положил черный боевой камешек, которому в тот же миг дал имя Лео. Моя Серебряная Волшебница колоть зад о хвою не захотела, вставать на крутосклоне каменной горы на четвереньки ей было неудобно — но вышло очень удобно рядом с Лео упереться руками в широкий ствол канарской сосны, той самой, к которой была привалена торбочка, и чуток пригнуться — и все стало хорошо. Женщины эпохи раннего неолита, нагибавшиеся под деревом, упираясь руками в ствол, выглядели точно так же, как и их сестрицы всех последующих эпох. Самым заманчивым для нас, охотников, является не то кончик косматой бородки, не то клочок меха какой-то таинственной зверушки, хоронящейся в глубине меж двух половинок нежных ягодиц подруги. Вхождение в рай на виду у лохматого зверя ритуализировано настолько мрачно, что представляется скорее всего вхождением в ад, — минуя Стикс и косматого Цербера. Однако радость, даруемая каждому елдорайщику, есть мгновенная и подлинно райская, орошаемая струйками и капельками пресветлой жидкости. Сколько же миллионов нас, не востребованных для рая, заключалось в каждой такой капельке! Чего было делать нам, отказникам в материализации жизни? Проигравшие, вернее, не выигравшие первый приз в соревновании продолжения рода человеческого, мы уходим обратно в квантовый мир, где хватало места для всех неудачников, не попавших в рай жизни. В квантовом же раю было все наоборот: неудача оказывалась великой удачей! Рай жизни, куда время от времени, словно охваченные массовым безумием, устремлялись мы, квантовые волонтеры, — миллиардными армиями, — и земной рай вовсе не был раем, и каждый человек, изгнанный из Кванталии на землю, вовсе не оказывался брошен от хорошего к худшему. На земле когда-то было не хуже, чем в тех местах, куда устремляются миллионы загадочных ракетовидных квантоволонтеров со жгутиками. Не материализовавшись, проигравшие заплыв одному из самых шустрых претендентов, остальные квантовые солдатики тут же разворачивались назад и, отбросив свои жгутики, дезертировали и пускались в путешествия по самым разным направлениям самых разнообразных пространств и миров. О, сколько же было нас, не попавших в жизнь на земле, потому и не познавших райские радости! Лучше ли, хуже ли было бы нам в тех мирах и пространствах, которые не есть миры и пространства земные? То было юное пространство на нашей земле, которое одни люди назвали неолитом, каменным веком, но другие люди назвали веком золотым. Золота, правда, и в помине не было на том отрезке мирового пространства, то есть оно было в природе вещей, однако человеки еще не обратили на него никакого внимания. И по причине того, что золото было неизвестно людям, и вообще никакой металл еще не был ими добыт, их жизнь была очень мягка. И в памяти тех, которых называли всех до единого Акимами (Иоакимами), прозорливцами, посланцами божьими, — тех, что бегут по дорогам человеческих цивилизаций, перепрыгивая из эпохи в эпоху, тот нежный каменный отрезок вспоминается как райский и называется «золотым веком». Неизвестно, с какого места золото стало считаться самым ценным веществом, и, исходя от этого недоразумения, лучший кусок своего пути человечество назвало золотым. А век-то был каменный! На том месте, где никакого оружия, кроме камня, еще не было, я с помощью Дода, бога охоты, зашиб муфлона Берендея, когда тот стоял на узком карнизе скалы и, закатив вверх затуманенные мечтою глаза, быстро-быстро перебирал губами, что-то бормоча себе под нос. Куда он смотрел? Неужели на далекую скалу, из-за вершины которой осторожно высунула рогатую голову самка? Когда круглый базальтовый камень Ондар впился в висок Берендея и убил его, тот даже ничего не заметил и, сорвавшись со скалы, все с таким же мечтательным видом падал вниз, переворачиваясь в воздухе и отскакивая от ступенчатых выступов крутого, почти отвесного каменного склона. Собственно говоря, мы в то время не умели убивать, потому что ничего еще не знали о смерти, кроме того, что она делает неподвижными подбитых муфлонов, серебряных мужиков, индюков, куропаток, фазанов, свиней и прочая, и прочая — это давало нам спокойную радость их съедать. Правда, смерть одного из фазанов заставила меня призадуматься. Это был здоровенный, длинный, тяжелый петух Лазарь, которого мой кремниевый дружок Митрашка шваркнул точно по голове, — но при движении отклонения этой головы в ту же сторону, что и полет камня, — как в боксерской защите, — удар значительно смягчился. Словом, когда бабы перед пещерой выдрали из хвоста и крыльев все радужные перья — для украшения своих глупых голов — и ощипали догола петуха, он вдруг ожил, встрепенулся, вскочил на ноги и горько заплакал. И только тут до меня дошло, что смерть убивает фазанов, козлов, свиней для того, чтобы они не испугались и не плакали, узнав, что их собираются съесть. А я не понимал, оказывается, что такое природное священнодействие — осеменять женщину, командировав свой елдорай в ее влажный микрорайон. Убивать, чтобы съесть — зверя, птицу, рыбу, охотника из соседнего племени, который украл нашу женщину, — и осеменять бабу, чтобы она понесла и родила, — это была одна и та же работа. Но убивать, чтобы убить, — как пришлось убить того, уже ощипанного, фазана, — мы еще в золотом веке не умели. Одним словом, мы изрядно намучились с этим петухом, никто не знал, что делать с ожившим Лазарем, который жалобно стенал, умоляя не кушать его, одним словом, «пел Лазаря», пока какая-то голодная баба не кинулась на фазана, не ухватила его за голую шею обеими руками и не перекусила ему горло своими белыми здоровенными зубами. Со смертью тогда у нас были спокойные отношения. Мы ее не боялись, как всего того, чего не видели. Именем смерти мы не могли никого поработить, — и нас также, — поэтому все были свободны. Каждый зверь, каждая птица, каждый пацаненок из племени были свободны, потому что не боялись смерти — ибо никто ничего не знал за ней плохого. Наоборот — неподвижная смерть удерживала в своих руках нашу добычу, чтобы мы могли спокойно расчленить ее, зажарить и съесть. Но в последующие металлические пространства человеческой цивилизации — когда научились убивать не камешком и даже не стрелой, а сразу адским пламенем, мы стали до умопомрачения бояться смерти, хотя и по-прежнему не могли увидеть ее и не знали, что это такое. Однако я умчался слишком далеко от того места, с которого начал рассказ о райских событиях. Итак, упершись руками в широкий ствол реликтовой сосны, Серебряная Тосико выставила на меня свое круглое, с глубокой рассечкою симпатичное богатство и раскачивалась, словно ладья, долбленная из целого куска кедрового ствола. Такую ладью непросто выдолбить теслом из обсидиана, сроку для ее изготовления требовалось около двухсот самых острых камней, но зато лодочка кедровая, просмоленная сама собою, оставалась любимою на всю жизнь. Такую ладейку отлюбить в один присест было невозможно. Только что выбросив весь свой миллион квантовых торпедок, которые наперегонки устремятся, оголтело крутя жгутиками, в указанном им свыше направлении, как твой еще не отдышавшийся елдорай, подхваченный новыми мерными покачиваниями ладьи, возлелеет мечту и надежду призвать на бой еще миллион квантовых рекрутов. И третий раз это могло произойти, и четвертый — пока Серебряная Ладья не устанет упираться руками в ствол дерева и не откажется покачиваться на волнах вечности — и резко выпрямится, и безо всяких разговоров категорически одернет на себе юбочку из ягнячьей шкуры. А ты, значит, останешься стоять на месте, и все в глазах твоих кружится и расплывается, и эти глаза сами по себе закрываются, и ты перестаешь понимать — до окончания земного пути — для чего тебе все это надо было: призывать квантовых волонтеров в таком бессмысленном количестве — по миллиону враз — и в первый призыв, и во второй, и в третий, и в четвертый. Тот, Кто хочет множить и защитить жизнь, не жалеет материалу для квазиквантовых котлов, которые выглядят яйцевидно и смиренно уложены в мешочки. Но неужели Ему безразлично, что только один из этих миллионов окажется счастливчиком и перейдет из квантового состояния в физическую классику? Нет, разумеется, — Ему ничто не безразлично, а как раз наоборот — у Него каждое «что» единолично. Но какое же тогда утешение тем, которым не удалось доплыть до цели, сколь усердно ни крутили они своими жгутиками? Обещание райских блаженств было столь заманчиво, что на призыв откликались сразу армиями, армадами, мириадами волонтеров, жаждущими войти в состояние земной жизни, которое было, очевидно, на бесконечные уровни качественнее квантового рая, ежели на один забег вышло не менее четырех миллионов марафонцев, все по имени Акимчики. Причем второй, третий и четвертый эшелоны были безнадежными хотя бы на случайный успех, ибо самый везучий из первого эшелона, тоже по имени Акимка, уже давно атаковал тревожно ждущую одинокую курочку Весту и с воплем торжества внедрился в единственное чудо-яичко. Тот самый единственный и первый мой посланец, супермен Акимка, который опередил всех и отправился по дорогам острова La Gomera осваивать его райские уголки, вряд ли что-нибудь знал обо мне, поэтому наверняка не испытывал никакого чувства благодарности относительно моих стараний и мужского усердия. Не знаю, как для него, но для меня четыре раза, не выходя из женщины, — это было подвигом, почти запредельным. Наверное, такое оказалось возможным благодаря серебряной коже девчоночки, удачному наклону ее точеной фигурки, опершейся руками о ствол канарской сосны, и тем движениям ловкого тела, какие воспроизводила прыгающая на волнах ладья. Увы, такова судьба всякой военной кампании, и таково настроение всякой армии, разбредающейся пешком в разные стороны после окончательного и полного поражения. Куда им деваться и на что надеяться? Воинство, предназначенное тому, чтобы не достигнуть своей цели. Солдаты, прекрасно экипированные и отлично выученные — брошены своим полководцем посреди соляной пустыни. Без объяснений, даже без утешительных слов о выполненном до конца воинском долге, о доблестной верности присяге, — и даже без лживых обещаний скорого реванша. Куда бредет каждый солдат проигравшей войну армии? Чего он хочет теперь? Больше всего хочет вернуться на свою родину. А где она и что с нею сталось? Мысленно пожелав каждому из них благополучного возвращения туда, не знаю куда, я преодолел в сердце своем глубокую грусть, вновь протянул руку своей серебряной подружке, которая уже перекинула через плечо лямку кожаной торбы с грибами. И мы, тотчас забыв о том, что вместе только что пресотворили, весело поскакали вниз, ко дну ущелья, где ожидал нас упавший со скалы мой охотничий трофей. Совершив священный акт обильного спермотворения — пожалуй, первейшего удовольствия в эпоху эолита, мы с Серебряной Тосико вскоре приступили ко второму по значимости райских приоритетов жизненному действию. Мы приступили к еде, к принятию пищи, к совершению трапезы, к пожиранию жареного мяса — еще к одному сакральному акту, непосредственно связанному с высшими ценностями земного рая на заре человечества. И поедание мяса, будь то седло муфлонье, грудка фазанья, фрикасе кроличье или хорошо прожаренное плечо дружка из племени серебряных людей, который попался на ночном воровстве чужих женщин, так как своих не хватало, — мясное ядение выражало радость по поводу того, что ты сеешь семена в женщин, словно в землю, а из этих семян рождаются дети, которые бегут дальше по земле. И они тоже начинают сеять, и принимать посев — и таким макаром много — неисчислимо сколько — появляется на свете твоих сеянцев. И они, произведенные все одним-единственным способом, принимают столько обличий и телесных конфигураций, что становится и весело, и приятно, и удивительно радостно. Рогатые и безрогие на четырех ногах, безногие и безрогие об одном хвосте, раздвоенном на кончике, круглые с иголками на спине, длинные, словно бревна с шишками на носу. Весь этот народ земной, содеянный по одному и тому же способу, был родственным меж собой и поэтому вполне пригодным для изъявления самых пылких чувств любви и приязни друг к другу. А что могло быть более искренним в проявлении любви того золотого века (название которому эолит), чем секс и мясная еда? Ведь семяпроизводство на заре человечества уже было налажено превосходно, высшие научные инстанции приоритетных сопредельных миров создали в блаженную пору Эоцена великолепные Академии жизни, откуда рассылались разработки по устройству райского бытия на земле. По единому проекту встроили в яйца самцов и в семенники рыб столь мощные фабрики для выработки спермы, что сверхгарантия на райское обывательство на земле, столь страстно желаемое квантовыми малышами, была вполне обеспечена. Но что-то все же было рассчитано неверно или не сработало. Райское бытие не наладилось на земле. Мы с Серебряной Тосико наелись до отвалу мяса нашего брата, муфлона Берендея, затем разлеглись на мягком мху по разные стороны догорающего костра, имя которому я в сумеречном своем сознании успел определить — Александр. Защитник, значит. После вкушения двух высших радостей рая, да в таких чудовищных порциях, меня подхватил могучий поток сна, и я сразу же в нем утонул, беспечно понадеявшись на защиту Александра. И больше уже на просторах золотого века я не просыпался. Потому что во время моего сна вблизи костра Александра и серебряной девчонки Тосико на меня напали ее братья — серебряные, лесные выползки, и долбанули по затылку кремниевым эолитом, продолговатым белым камнем, привязанным к концу палки. Такими орудиями уже пользовались мужики и в моем племени, но это были те незадачливые охотники, которые так и не научились честно стрелять из руки и с одного выстрела валить дичь на землю. Так что пришлось им стать выползками, чтобы подкрадываться к зверю вплотную, без пяти шагов добыча, время, за которое дичь не успеет спохватиться и оторваться прочь, крутя хвостом и выбрасывая из-под него продукт испуганного распада. А не успев удрать, зверь вынужден был принять на себя тупые удары камней по голове, привязанных к палке, удары, усиленные за счет длины этой палки. Мне, великому мастеру камнеметания всей эпохи эолита, вовсе не нужны были эти громоздкие орудия, которые таскали на плече, я даже с некоторым презрением посматривал на выползков леса и их орудия. Что оказалось совершенно напрасным, ибо таким орудием и прикончили меня братья-серебряные, а потом отрезали каменными ножами лучшие куски от моего тела и съели их на месте, зажарив на непотухшем, вновь оживленном подброшенными сучками древовидного одуванчика костре Александре. Таким образом, моя вековечная мысль, одарившая мое многотысячное существование, раскрыла на том пятачке земли, где дымил мой последний костер эолита, свое сакральное значение: между мною и Александром ничего нет. Итак, часть меня серебряные братцы в нетерпении сожрали на месте, остальное вместе с недоеденными мною кусками Берендея снесли в племя, к пещерам Тепа над синим озерцом питьевой воды Цинци. И там, на ровном зеленом берегу озерца, наше общее с Берендеем мясо запекли на угольях и доели уже всем скопом серебряного народа. Их стойбище было лучшим на всем острове Блаженных, который на иных, сверхдальних витках землепланетного круговращения испанцы назвали островом La Gomera. На этом острове никаких родниковых источников пресной воды нет. Остров вспучился непосредственно из горячей магмы, тянулся в рост, вверх, в тяжких густо-соленых океанских глубинах, и когда высунулся вершинами горных пиков над океаном, то увидел себя в окружении полудюжины таких же, как он, одиноко возросших в пучине морской, островов. Они, отнюдь не отколовшиеся от родной большой мамы Гондваны куски, а саморожденные из огня сироты, — Канарские острова оказались не связанными с мировой кровеносной системой пресной воды. И ни одного ключика, как уже сказано, не выбивается из каменных недр островов. Но вода жизни на островах имелась в достаточном количестве, и на La Gomera, как и на прочих Канарских, пресная вода не выбегала из-под земли, а стекала с небес. Тот, кто настрогал эту дюжину рогатых каменных братишек, обеспечил их водоснабжением прямо от облаков. Взять водопроводную систему на острове La Gomera (она такая же, как и на соседних островах Канарского архипелага). Она бесперебойная, самая надежная, не требует никакого ремонта и ныне, и присно, и во веки веков. Над вершиной ширококурганного серо-жемчужного острова дымятся продолговатые закурчавленные, как мелкое руно, облака. Они словно привязаны к вершине этого приземистого, с широкими, покатыми плечами острова. Особенно густо скапливаются облака к вечеру, на закате солнца, в предночную синь океана и неба. Начинается одна и та же привычная живописная игра в красный ягодный сок, вылитый на бледно-лимонное желе облаков, в результате чего облака вскипают, становятся газовыми, и кудряшки их уходят в зыбкий розовый туман. На все это вдруг сверху начинают лить струю расплавленного янтаря. Да, всего лишь игра света и красок, это бесподобная светомузыка, — но художества эти не имеют никакого отношения к одной из самых гениальных на свете систем автономного, замкнутого, вечного водоснабжения. Пока облака играют свою живописную светомузыку, во влажных недрах оных происходит следующее… Все верхние пояса вулканических Канарских островов поросли реликтовой сосной, которой нет нигде больше в мире. У этого эндемика хвойная игла в длину достигает 30 см, отчего внешний вид у канарской сосны несколько встрепанный, слегка неуравновешенный. Но так надо — се рабочий вид. А работа следующая. На верхних уровнях горного острова всегда прохладно, длинная иглица канарской сосны, естественно, также холодна на ощупь. И, касаясь тридцатисантиметровой хвои, волокна тумана, из коего состоит внутренняя часть небесной светомузыки, постепенно загустевающей в океанической ночи, — касаясь прохладных сосновых игл, туман облаков, конденсируясь, обволакивает хвою пленкой воды, которая сбегает по естественному наклону хвоинок и, набухнув на концах увесистыми каплями, срывается затем на землю. Получается истинный самогонный аппарат, из которого каплет живая вода. И каждая сосна, каждый такой аппарат-эндемик дает около трехсот литров дистиллированного самогона в сутки. Вся эта вода стекает в землю, щедро напитывает ее внешней надеждой и энергией жизни, затем по каменной основе острова, выбоинами да сокрытыми под почвой жилами стекает вниз, вниз, скапливается в ответвлениях подземных пещер и в открытых чашах на дне ущелий. И эта небесно вкусная вода, посланная от Вершителя Мира, никогда не кончается на острове Блаженных. Потому что никогда не кончаются стада облаков у рогатых вершин острова, окруженных темными толпами леса. Тучи заботливо посылаются на ночную дойку Теми, Которые получили от Вершителя Мира задание спроектировать на земле не метафизический, но вполне реальный рай с физико-математическим обоснованием. И возле одного из образцовых водохранилищ небесной воды, в естественных пещерах, задуманных проектировщиками при сотворении мира, в зеленой лощине меж сопредельных гор с сумасшедше перекошенными склонами, в чудном уголке острова, близком к стандарту райского уголка, были поселены взявшиеся откуда-то люди, мазавшиеся глиною в серебряном блеске. Они с радостными восклицаниями доели мое бренное тело, также докушали убитого мною муфлона Берендея и в порыве неудержимого веселья пустились в пляс под барабаны — все вместе: мужчины, женщины и дети, все серебряные, все белозубые, а вместе со всеми танцевала моя Тосико, в которую совсем недавно я запустил с тылу аж четырехмиллионную армию квантородцев. Не удержавшись от соблазна, Тосико попробовала кусочек моего мясца, хотя ей было немного жалко меня. А причина этой жалости крылась в том, что из четырех миллионов атакующих нашелся-таки один молодецкий супермен, который первым въехал на своей торпеде в яйцо по имени Веста, хранимое у серебряной девчонки в таком труднодоступном для квантовых солдатиков месте. И мой солдатик Акимчик через расстояние в девять месяцев выбрался оттуда по тому же пути, которым входил, — и от него продолжили безумный марафон неисчислимые армии жаждущих земной жизни дальнейших квантовых волонтеров. Один из них вернулся на этот кусочек вселенской дороги — на остров La Gomera в архипелаге Канарских островов. Глава 2 На то место, где меня съели, а потом во время сакрального танца разбросали по сторонам мои косточки, я вернулся бог весть каким по счету потомком моего сына от Серебряной Тосико. Значит, я вернулся к самому себе, которого убили кремниевым эолитом, ударив им по затылку, когда я спал на земле у костра по имени Александр. Уже тогда, за два шага до моего убиения, костер еле горел, догорал, таким он и запомнился; теперь же, по возвращении к Александру через жизнерадостную чехарду тысяч поколений, костер мерцал, взмаргивал красными угольями на том же месте, но на чудовищной глубине генетической памяти. Таким образом, воистину между мною и Александром ничего не было! Я стоял в темных зарослях гигантских лавровых кустарников, возле гигантского древовидного одуванчика, имя которому было Родэй. Я смотрел в черную землю, оплетенную серыми мхами и зелеными лишайниками, и очень хотел найти собственный череп с большой круглой дырой на затылке — ведь меня убили, когда я спал вниз лицом, положив голову на скрещенные руки. Но мое желание после столь длинной чехарды поколений было настолько же романтично, насколько и неосуществимо. Из боковой туристической тропы, обозначенной поперечно выложенными на земле чурками, вышла навстречу мне девушка Алена, гид из туристического автобуса, на котором мы приехали к этому месту. — Все уже в автобусе, ждут только вас. — Голос профессионально любезный, глаза, однако, не очень любезные. — Я решил остаться, уезжайте без меня. В этих глазах — изумрудных очах зеленого цвета — появилось мерцание растерянности, через шаг-другой вспыхивавшей искорками неудовольствия. — Это нельзя, мне за вас отвечать. В стоимость билета входит страховка за ваше здоровье в случае внезапной смерти или рассечения. — А я могу, Алена, дать вам письменную заявку, что по своей воле выхожу из турпрограммы. Хотите? — А что будете тут делать? Ведь вы даже не знаете острова. — Я очень хорошо знаю остров, Алена — Но вы здесь первый раз. — Я-то первый раз, но предки мои были отсюда. — Что, прямо-таки с острова La Gomera? — Прямо-таки отсюда. Мой дед или отец — кто-то из них бросил дом и переехал жить в Болгарию. А самые древние предки жили на этой вершине, в кратере, где собиралась дождевая вода. — Ну а вы? — Меня когда-то убили на этом самом месте. И даже съели, представьте, поджарили на костре и съели. — Ладно… Времени уже нет шутить. Пишите скорее свою расписку. — …Вот, пожалуйста. — И все-таки в случае чего звоните на фирму. Или мне на мобильный. У вас ведь есть номер? — Есть. И я вскоре снова остался один, в соседстве с древовидным одуванчиком Родэем. Между ним и мною тоже ничего не было, вот поэтому я и оказался наедине с этим реликтом, который был деревцем с меня ростом, имел такие же длинные резные листья, как у простых луговых одуванчиков, а когда я по-хамски надорвал его листок — из древовидного реликта побежало такое же молочко, как у его выродившегося в траву лугового потомка. Я вышел на туристическую трассу, окружающую весь остров в виде кошмарно измятого велосипедного колеса, лежащего ободом не горизонтально, а набекрень: начинаясь от Сан-Себастиано с восточной стороны, дорога карабкалась вверх до своей высшей точки Гараджонай на высоте 1487 метров и с этой высшей западной точки начинала косо заваливаться вниз, к северу, откуда, миновав городки Валлехермозо и Лас Розас, сползала к своей изначальной точке в Сан-Себастиано. Итак, памятуя о том, что между мною и прошлым земного мира ничего не стоит, я направился по серпантину туристической трассы от Гараджонай по направлению к Лас Розас. Приблизившись к городку и увидев его сверху — эти симпатичные белые коробочки, накрытые красной черепицей, — я решил не следовать выкрутасам серпантинной дороги, а шагнул прямо за бордюр и, перелетев глубокую ямину ущелья, оказался как раз в зарослях зеленого тростника. Раздвигая его руками, я вышел на асфальтированном отрезке 12 января 2005 года к нарядному фисташковому дому с темно-зеленым балконом. В окружении фиговых пальм и дерев папайи, отягощенных тучными, блестящими, словно подлакированными, плодами очень приятного и аппетитного вида. Решетчатая калитка в металлических воротах была чуть приоткрыта, видимо, здесь патриархально не стереглись посещений непрошеных гостей. Я вошел во двор и направился по дорожке между кустами густо-кроваво-алых цветов к входу на бельэтаж. Но входить в дом не понадобилось, ибо на балконе, мимо которого я проходил, прямо над моей головою появился господин в светлых одеждах, черноволосо-напомаженный, с лысиной надо лбом, с черными закрученными усами по моде каких-то далеко оставшихся позади городских исторических закоулков. Наклонившись через перила балкона, напомаженный человек внимательно смотрел на меня, и я снизу отметил, какой у него мясистый нос и как чисты широкие пещеры ноздрей — ничего там не кустилось и ничего оттуда не торчало. — Волла! Если вы насчет домашнего пансионата, то этого здесь нет, — сказал господин с балкона. — Я не даю пансион и вообще к этому бизнесу отношения не имею. Идите дальше вниз, найдете офис «Луис де Сильва», там вам подскажут. Вдруг словно пелена спала с глаз, я увидел, что передо мной один из прозорливцев — и мы разговаривали с ним на универсальном языке прозорливцев всего мира. С того места, на котором я прозрел, — что человек рожден на свет не просто для счастья, но для райского счастья, — я, двигаясь по жизни и встречая на пути подобных мне прозорливцев, легко узнавал их. Только они не все узнавали меня. И поэтому, чтобы долго не церемониться, я представился: — Меня зовут Томазо Кастильянос. А вы, наверное, сеньор Рауль Пифагория? — Си, это так… Но неужели вы сын… или даже внук того Томазо Кастильяноса? — Соседа и приятеля вашего прадедушки Рауля Пифагория, — продолжил я на той же ноте. — Они оба так положили, чтобы старшие сыновья и внуки назывались только их именами.