— Оружие к бою! — отрывисто произнес Павел. Но он получил четкие указания, поэтому вторым его приказом было: — Укрыться! Он посмотрел на ограду дома — вот и начали сбываться его самые дурные предчувствия. Дело уже воняет не просто дерьмецом. «Какое к черту «укрыться»? — подумал Паша. — Надо немедленно выдвигаться туда». Но вслух он произнес: — У меня приказ стоять здесь. Завьялов бросил на него какой-то странный взгляд, в котором словно читался вопрос: «Ты что, оправдываешься, командир? Не валяй дурака!» Сухой треск выстрелов, высоко в кронах деревьев перепуганный галдеж птиц… Время, время, сейчас оно растягивается, становится бесконечным, и все, что тебе надо сделать, ты должен сделать сейчас. Потому что потом время становится водой, минувшей, утраченной… Портативная рация шведского производства работала в режиме «симплекс», что означало попеременно либо прием, либо передачу. Во время «приема» из рации доносились эфирные шумы, во время «передачи» нужно было утопить клавишу, и шумы прекращались, рация становилась передатчиком. Существовал более прогрессивный режим связи, «дуплекс», когда были возможны одновременно «прием» и «передача». Да что говорить — существовали намного более прогрессивные средства связи. Но сейчас, при этих расстояниях, простенькая шведская рация (выпущенная, к слову, уже очень давно) с режимом работы «симплекс» была в состоянии обеспечить приличную связь. Паша немедленно вызвал майора Гринева. Он использовал его кодовое имя, назвал себя, произнес слово «прием» и отжал клавишу. Пошли какие-то помехи. Павел повторил всю процедуру. Это опять не дало результата. Он поднял голову — майор Гринев находился сейчас с противоположной стороны ограды, вне прямой видимости, но до него не так далеко — эта рация «пробьет» три таких конца. «Мать твою», — произнес Павел. Отряд стоял в лесу, укрытый прохладной тенью сосен, но на лбу у него выступили капельки пота. Одна из них побежала вниз, совершая свое путешествие до переносицы. К множеству одиночных выстрелов присоединился лязг автоматной очереди. Били из «калашникова», Павел постарался сейчас не реагировать на этот звук. Он лишь до скрипа сжал зубы. — Прием, мать твою! Где ты, майор Гринев, прием! Паша извлек свободной рукой вязаную шлем-маску, протер ею лоб, быстрым движением натянул маску на лицо. «Прием!» Все подразделение уже в масках. Они готовы к немедленному реагированию. Они готовы выполнять быстрые и четкие приказы Паши. — Командир, — начал Завьялов, — этот… Надо идти. — Он кивнул в сторону дома Лютого и добавил: — Паша. Лязг короткой очереди автомата Калашникова повторился. Потом выстрелов стало значительно больше, и Паша подумал, что это, возможно, пришла в себя дезорганизованная взрывом охрана. Он крепко выругался вслух. Снова утопил клавишу на рации: — Прием! Прием! Но эфир был пуст. Паша немедленно переключился на резервную волну и в режиме приема услышал только обрывок фразы: «… где этот мудак?» Затем с резервной частоты ушли. (Тогда, в тот безумный момент, все это казалось нелепым недоразумением, сейчас же, вглядываясь в бездну, Паша видел совсем другой рисунок.) Лихачев продолжал отжимать клавишу, продолжал вызывать Гринева: «Прием! Прием!» Потом неожиданно связь наладилась, даже эфирные шумы начали звучать немного приглушеннее. В бешенстве голос майора Гринева ревел: — Лихачев, куда делся?! Мать твою! — На связи, — спокойно произнес Паша, потом добавил слово «прием» и отжал клавишу. — Прием, мать твою! — Голос майора Гринева прозвучал с издевкой. Весь отряд находился здесь. Все его подчиненные были свидетелями этой любезной радиобеседы. Служебная вертикаль. Элементарное хамство, прикрытое понятием «субординации», но… это все потом. Это все не важно. — Какого хера ты там торчишь, Лихачев?! Омудел, что ли? — Голос майора Гринева, казалось, захлебывался в бешенстве. — Выполняю ваш приказ, — ответил Паша. Он продолжал говорить спокойно, правда, для этого ему пришлось дышать глубже, но он продолжал говорить спокойно. — Какой на хер приказ! Смотри, что творится у тебя под носом! Мудило! Тебе что, е… твою мать, совсем мозги отшибло?! Паша не мог его прервать, режим «симплекс» — либо «прием», либо «передача»… Он лишь сильнее заскрипел зубами. Толя Завьялов сейчас смотрел на него, в его глазах мелькнула какая-то странная искра. Но Гринев прервал сам себя, перейдя на «прием». Паша выждал долю секунды — все, он был спокоен, он мог контролировать свое внутреннее состояние, и его внутреннее состояние не имело сейчас никакого значения в сравнении с тем, что творилось за оградой дома Лютого. — Товарищ майор, — ровно произнес Паша, — жду ваших указаний. Прием. — Троих на главных вход, остальных сюда, бегом! Как понял меня? Прием. — Понял вас. Прием. — Все. Бегом. Конец связи. Но через несколько секунд, когда Паша со своим подразделением уже двигался кромкой леса к задней стороне ограды, майор Гринев снова вызвал его. Он сообщил оперативную информацию. Выходило так, что майор сориентировался на месте. Дом Лютого подвергся нападению группы киллеров. Всех валить на землю. Если кто сопротивляется — огонь на поражение. Потом он опять произнес: — Конец связи. Лязг автоматных очередей и множество сухих одиночных выстрелов были ему ответом. И все же в тот день командир отряда особого назначения Павел Лихачев оказался не единственным человеком, которого так серьезно подставили. Сейчас, вглядываясь в бездну, Паша уже знал это наверняка. Да и не только Паша. Еще вечером того же дня Толя Завьялов подошел к нему и негромко сказал: — Мне плевать, что эта мразь поубивала друг друга. Все эти криминалы с их разборками… Пена, накипь. Их надо давить, уничтожать! Плевать! Но тебя эта сучья тварь здорово подставила. Этот майор… Советую тебе серьезно подумать на эту тему, Паша. И снова в прозрачных глазах Завьялова блеснула какая-то странная искра. Спасибо тебе, Толя Завьялов, почитывающий Ницше и симпатизирующий РНЕ, за заботу, только куда уж серьезнее? В твоей же книжке, Толя, все и написано… Серьезнее некуда. Павел Лихачев не знал точно, сколько времени выиграл майор Гринев, забавляясь с ним в эти радио-«кошки-мышки», а потом засоряя эфир ругательствами в его адрес. Вряд ли более одной минуты. Скорее всего не больше. Только этой минуты хватило, чтобы дать киллерам закончить их работу, а потом приступить к своей работе. К тому единственному делу, ради которого прибыл майор Гринев с группой снайперов. Свинцовый дождь должен был смыть все следы. Но одному из киллеров удалось уйти. Что-то в самой глубине бездны колыхнулось. Поэтому, когда средь бела дня рядом с продовольственным рынком слепой мужчина, попросивший Пашиной помощи на автомобильном перекрестке, повел себя крайне неожиданным образом, командиру отряда милиции особого назначения Павлу Лихачеву, в принципе, не понадобилось очень много времени, чтобы понять, что все это значит. Единственное, что осталось для Паши загадкой, — зачем все было делать так шумно? На глазах у многочисленных зрителей (они же впоследствии свидетели) да еще с таким ярким внешним эффектом. Похитить Пашу можно было бы намного проще, тише. Это было для Паши загадкой. Но не долго. Бездна начинает всматриваться в тебя. Не очень долго. 6. Пауза Запахло медицинским спиртом в смеси с эфиром, стеклянно-металлический звон… Шприц всосал жидкость из ампулы, затем его освободили от воздуха, из тонкой иглы брызнула струйка лекарства, капелька его так и осталась, застыв на острие. У медсестры были малиновые губы на румяном, налитом молочным здоровьем лице, очки в тонкой изогнутой оправе, широко распахнутые глаза, за влажными искрами которых таяли сладострастные сновидения. Имелся еще ладно скроенный белый халатик, при взгляде на который почему-то вспоминалось слово «будуар»; халатик этот контрастировал с загорелыми ногами какой-то вовсе не медицинской длины. Вообще она больше всего походила на актрису незамысловатого эротического видео, притворяющуюся медсестрой. — Это кефлекс, — произнесла медсестра своим детским голосом, в котором странным образом смешивались заботливое участие и непоколебимость. — Американское лекарство. Чистейший пенициллин. Медсестру звали Любой. В загородный дом ее привезли неделю назад, и с тех пор она жила здесь. Через день приезжал врач. Он наблюдал положительную динамику у обоих своих пациентов, умел молчать и получал за свои визиты огромные деньги. — Вам нужен покой, больной. При таком ранении, — сказала медсестра и улыбнулась. — Вы прямо как маленький… Да, Игнату Воронову был необходим покой. Некоторое время назад, сначала у лесного озера, где Лютому и Мише Монгольцу удалось остановить чуть было не разгоревшуюся войну, а затем у черной воды Южного порта, ему пришлось сделать несколько резких телодвижений, и теперь его рана опять открылась. Боль была мучительной. Вялая днем, приглушенная болеутоляющими, она усиливалась к ночи, не давая Игнату спать. Однако убойные дозы действительно неплохих лекарств сделали свое дело — уже этой ночью он спал спокойно и не видел никаких изматывающих снов. Дела явно шли на поправку. — Слышь, братан, нам некогда болеть, — заявил Лютый врачу, — поднимай нас на ноги в авральном порядке. — Я же не волшебник, — удивился врач. — Я могу лишь помочь организму справиться… — Слышь, а я волшебник, — перебил его Лютый. — Я могу превратить врача в богатого врача. Найди мне средство. Хоть у африканских пигмеев, хоть у американских евреев. И убедишься, что я волшебник. А волшебников лучше не злить. Врач усмехнулся и пожал плечами: — Ну в принципе… ну наверное, можно поискать. — Вот и поищи. Ранения в руку и плечо у Лютого оказались несильными, раны зарубцевались, и скоро уже можно будет снимать бинты, но вот с ногой дела обстояли значительно хуже: ее буквально раздробило взрывом. От колена и вниз глазам предстало кошмарное зрелище: мякоть была превращена в кровоточащую губку, словно отпадающую пластами, которые обнажили раздробленную кость. На ноге сделали несколько операций. Пришлось сшивать не только мышечную ткань, но и сосуды, были применены новейшие хирургические методы, в том числе и по наращиванию костной ткани, и ногу удалось спасти. Это было большим везением. Таким же большим везением, как и то, что все экстренные операции, связанные с хирургическим вмешательством, окончились прежде, чем люди Миши Монгольца вздумали посетить больницу. Но все же Лютому пришлось принимать огромные дозы болеутоляющих на основе кодеина, наркотического вещества, чреватого привыканием. — Это кефлекс, — повторила медсестра, — ранозаживляющее. Чистейший пенициллин. — А укольчик? — произнес Игнат. — Обезболивающее? — В улыбке медсестры проскользнуло какое-то странное плотоядное понимание. — Через два часа. Потерпите. — Что ж ты, Люб, делаешь? — усмехнулся Лютый. — Посадила приличную братву на нормальный кайф, а теперь заставляешь в ломках биться? — Что? — Сестра обеспокоенно захлопала ресницами. — Ох ты птенчик мой, — грудным голосом протянул Лютый, — женился б на тебе по три раза в день. — А я б по четыре, — пробубнил Игнат. — Ох эти ваши шуточки… — Она слегка покраснела. — Я умою тебя лунным светом, заплету в твои кудри цветы… — шутливо продекламировал Игнат, потом, перестав улыбаться, потянулся за сигаретами. — Не слушай его, Любань, — сказал Лютый. — Он моей сестре то же самое обещал, а потом по рукам пустил. — Как? Что? — Медсестра смотрела на них обоих. — Как по рукам… серьезно, что ли? — Потом усмехнулась: — Ой, ну вы прямо действительно как маленькие… — Видимо, для медсестры Любы это являлось исчерпывающей формулой. — Давайте, больной, поворачивайтесь.