Немного помолчав, Томас сказал: – Может, пастор. Отец Эггерт. Историю Хьединсфьордюра он знает как свои пять пальцев. Загляни к нему. Заодно и о теологии побеседуете. – А как же, – бросил Ари. Он-то думал, что шуточки о его бесславном провале на ниве изучения теологии иссякли. Со своим предназначением в жизни он определился только с третьей попытки – если, конечно, и в этот раз не ошибся. Сначала Ари некоторое время изучал философию, потом – теологию, но в результате забросил и то и другое. – Да, кстати, – продолжил Томас, – ты журналистке-то позвонил? Это та Исрун, что занимается всеми полицейскими новостями. – Черт, вылетело из головы, – вздохнул Ари. Это было почти правдой – он действительно забыл о желтом стикере с номером телефона Исрун, хотя и осознанно отложил это дело на потом, когда заступил на дежурство. Едва закончив разговор с Томасом, он набрал номер журналистки. Она ответила после третьего гудка. – Да! – резко прозвучал ее голос. – Это Исрун? – спросил Ари. Новости он смотрел редко, тем не менее знал, кто она такая; ему приходилось видеть ее репортажи с места преступлений. Кроме того, он читал интервью с Исрун в воскресном приложении одной газеты, после того как ее наградили за журналистское расследование торговли людьми в Скагафьордюре. Годом ранее Ари с Томасом тоже привлекались к расследованию этого дела. На щеке у Исрун был шрам: насколько Ари помнил из ее откровенного интервью, кто-то случайно пролил на нее кипящий кофе, когда она только родилась. – Верно, – ответила она настороженно. – А с кем я разговариваю? – Меня зовут Ари. Я из полиции Сиглуфьордюра. Мне оставили сообщение, чтобы я вам перезвонил. – Не прошло и полгода, – с сарказмом заметила Исрун. – Может, телефонные линии там у вас на севере тоже подхватили вирус? – У нас тут все жители сидят за семью замками, лишь бы не заразиться. Только мы, полицейские, и ходим на работу, – резко сказал Ари. – Но я рад, что есть хоть кто-то, кто может шутить по этому поводу. – Ну что вы… Простите, – спохватилась Исрун. – Не хотела вас обидеть. Мне просто нужно было выяснить, как у вас обстоят дела, перед тем как выпускать в эфир репортаж в вечерних новостях. Безусловно, завтра мы снова вернемся к этой теме, так что буду вам благодарна за любую информацию. Ари все еще не справился с раздражением, поэтому высказался с большей откровенностью, чем того требовала ситуация: – Дела обстоят, прямо скажем, паршиво. Мы-то всегда на посту, но где гарантия, что нам удастся избежать этой заразы и не отдать концы? Вот так и обстоят дела. Исрун явно не ожидала такого ответа. – Да-да, я понимаю. Не знаю, что и сказать… – Однако она тут же продолжила, что Ари не удивило: такая опытная журналистка вряд ли когда-нибудь окажется в ситуации, что не сможет подобрать слова. – Я хотела бы подготовить более развернутый сюжет на эту тему для нашего расширенного выпуска, который выходит во второй половине недели. Мы можем завтра записать с вами интервью? – Мне придется переговорить с начальством, – отрезал Ари, мысленно снимая шляпу перед Исрун за то, что его довольно грубое обращение не выбило ее из колеи. – Вероятно, это можно осуществить. – Отлично, – бодро отреагировала Исрун. – Значит, до завтра. 9 Снорри Этлертссон снимал небольшую квартиру на цокольном этаже в столичном районе Тингхольт у престарелой вдовы. Последней было глубоко за восемьдесят, и проживала она в том же доме. Квартира, которую она теперь сдавала Снорри, с пятидесятых годов прошлого века использовалась в качестве приемной ее мужа-психиатра. Поэтому, когда Снорри становилось скучно, он разыгрывал в своем воображении диалоги, которые могли когда-то происходить в этих стенах, примеряя на себя роль приходивших сюда пациентов и пытаясь проникнуться их тревогой и болью. По его мнению, это получалось у него неплохо – фантазией он обладал незаурядной. Да и грош цена такому деятелю искусств, в том числе и музыканту, каковым являлся Снорри, который не может похвастаться творческой жилкой и богатым воображением. Снорри сидел в полутьме у синтезатора, пытаясь сложить новую мелодию, однако сосредоточиться ему не удавалось – слишком велико было волнение из-за предстоящей вечером встречи с представителем звукозаписывающей фирмы. Наконец-то после всех испытаний, бесчисленных концертов в захудалых пабах, где слушателей было раз-два и обчелся, попыток получить эфир на радиостанциях, появилась хоть какая-то надежда. Когда Снорри все-таки позвонили, он почувствовал себя на седьмом небе от счастья, а сегодня ему предстоит сделать следующий шаг на пути к подписанию контракта на запись пластинки. До сих пор в его короткой жизни не было особых поводов для гордости, но теперь ему ужасно хотелось с кем-нибудь поделиться прекрасными новостями. Например, с родителями… Нет, наверное, это все же не самая хорошая идея. Его отец, Этлерт Сноррасон, в недалеком прошлом известный политик, имел за плечами годы успешной работы в парламенте и министерском кресле. Этлерт пользовался почетом как у своих соратников, так и у оппонентов, однако стать премьер-министром – а это, как прекрасно знал Снорри, являлось его самым амбициозным планом – ему так и не удалось. Два с небольшим года назад казалось, что его мечта вполне осуществима: грянувший тогда финансовый кризис привел к тому, что было принято решение создать народное правительство с участием всех политических партий. Не требовалось быть ясновидящим, чтобы предсказать, кому, скорее всего, достанется должность премьер-министра. За долгие годы в политике Этлерт сумел сохранить непререкаемый авторитет, да и опыта у него было побольше, чем у других парламентариев. Соцопросы неизменно показывали высокую степень доверия к нему простых граждан, но самое главное – ему доверяли и его коллеги-депутаты. Родители Снорри хлебнули немало горя из-за разгульного образа жизни, который сын вел несколько лет кряду, все глубже погружаясь в трясину пьянства. В определенный момент Снорри совсем распоясался, увлекшись еще и тяжелыми наркотиками. Это происходило как раз тогда, когда его отец был в шаге от воплощения своей заветной мечты занять должность главы правительства. По милости Снорри надежда Этлерта лопнула, как мыльный пузырь, и он отошел от дел «по семейным обстоятельствам». Истинные причины его отставки достоянием гласности так и не стали. Клара, мать Снорри, за всю жизнь не работала ни дня, однако что касается политической карьеры мужа, то тут все нити были в ее руках. Снорри не сомневался, что своим успехом на поприще государственной службы отец в немалой степени обязан прозорливости и решительности Клары. Поэтому, когда политическое восхождение Этлерта так резко оборвалось, разочарованию его супруги не было предела – она лелеяла мечту о премьерстве мужа едва ли не больше, чем он сам. Реакция Клары была жесткой: сын будто перестал для нее существовать. В тех редких случаях, когда он звонил, она отказывалась с ним разговаривать, и в родительском доме Снорри не принимали уже больше двух лет. Он полагал, что Этлерт был бы рад повидать его, но в их семье всем железной рукой заправляла Клара. Снорри и в голову не пришло бы последовать примеру отца: он считал, что в политике можно достичь каких-то высот, лишь будучи жестокосердным. Поведение Клары по отношению к нему являлось ярким тому доказательством. Отцу не удалось занять кресло премьер-министра. Ну и что с того? Что это, черт возьми, меняет? Он все равно сделал успешную карьеру, ничем себя не запятнав, а должность главы правительства досталась представителю его же партии – Мартейнну, безусловному «наследному принцу» и другу детства Снорри, Мартейнну, который всегда был дорогим гостем в их доме. Кроме того, партия одержала убедительную победу на следующих выборах, а Мартейнн сохранил за собой должность премьер-министра. Неизвестно еще, хватило бы у отца сил участвовать в очередной избирательной кампании и добился бы он того же успеха, что и Мартейнн. Так что, может, все и к лучшему. Однако совесть не давала Снорри покоя: всё эти чертовы наркотики! Всё из-за них… А может, ему поговорить с Нанной? Они иногда общались, но у Нанны, его сестры, вечно не хватало времени. Она пыталась поддерживать отношения с братом, однако ее муж был от этого не в восторге. Однажды Снорри случайно столкнулся с Нанной и ее благоверным на улице, и они лишь перекинулись парой слов, а потом, отойдя на несколько шагов, Снорри расслышал реплику свояка, явно предназначенную для его ушей. Сукин сын полагал, что им стоит держаться подальше от «этого нарика» – ради детей, как тот выразился. На самом деле Снорри уже давно завязал с наркотиками, и его карьера музыканта вот-вот должна была выйти на качественно новый уровень. Открыв ноутбук, Снорри написал сестре сообщение, поинтересовавшись, как у нее дела, а также похвастался тем, что звукозаписывающая фирма, возможно, предложит ему контракт. «Встречаюсь с ними сегодня вечером – в Коупавогюре[5], кстати. Там все и решится», – писал он. Как раз в Коупавогюре, в отдельном доме, и жила Нанна. «В студии буду думать о вас, надеюсь, это дело у меня выгорит». Потом, без особой искренности, добавил: «Привет твоим домашним». К своим племянникам, впрочем, он питал самые нежные чувства, хотя и виделся с ними крайне редко. Было бы неплохо поделиться новостями и с Мартейнном – посидеть с ним за чашкой кофе, вспомнить былые времена. Но теперь это что-то из области фантастики – попробуй договориться о встрече с премьер-министром! Очевидно, их дороги в жизни разошлись. Стартовали они примерно одинаково, но потом Снорри связался с дурной компанией, в то время как Мартейнн никогда не терял из виду своей главной цели – состояться в политике. Его расчетливости Снорри мог только позавидовать. Однако надо отдать ему должное: он никогда не отворачивался от Снорри – даже в самые темные недели и месяцы, когда тот опускался на самое дно, превратившись в законченного наркомана. В тот период Мартейнн регулярно справлялся о делах Снорри, но, будучи политиком, все-таки держал определенную дистанцию и не встречался с другом в общественных местах, хотя и не делал из их дружбы секрета. В те судьбоносные февральские дни два года назад, когда было сформировано народное правительство, Мартейнн еще больше отдалился от Снорри. Председателю правительства страны – даже такой маленькой – не пристало иметь друзей, подобных Снорри, хотя последний и приложил все усилия, чтобы выбраться из порочного круга: прошел курс лечения – за что должен был благодарить свою сестру – и больше не прикасался к выпивке, а впоследствии вернулся к своему любимому делу – музыке. Было начало десятого. Снорри уже заказал такси – своего автомобиля он не имел, а ехать ему предстояло в студию где-то на Смидьювегюр. Его ждали там в девять тридцать. Снорри испытывал некоторое беспокойство – все-таки центр города был ему привычнее, но уж обратно он как-нибудь сам доберется. Перед выходом на улицу Снорри посмотрел на свое отражение в зеркале, чтобы лишний раз убедиться, что выглядит презентабельно. «Вроде ничего», – подумал он, проведя рукой по волосам, которые начали редеть раньше срока. Сунув диск со своей музыкой в карман черного пальто, он выскользнул в темноту и стал дожидаться такси на углу дома под проливным дождем, из-за которого в тот вечер на улицу никто и носа не показывал. Снорри смотрел, как дождевые капли громко шлепаются в огромные лужи, и у него в голове зазвучал мотив какого-то классического произведения – прекрасного вальса, автора которого он не помнил, – возможно, это был один из Штраусов. Такси вывернуло из-за угла, едва не обдав Снорри фонтаном брызг, – к счастью, он вовремя отскочил назад. Ну что ж, вечер начинался удачно. 10 Хотя было уже далеко за полночь, уснуть Роберт не мог. Вечером никаких неожиданностей не случилось – жизнь шла своим чередом. Кьяртан уснул, а Сюнна, вернувшись с работы, казалась совершенно беззаботной. За ужином – они ели восхитительную речную форель – Роберт рассказал ей, что приходил мастер и поменял замки. Улыбнувшись, она лишь кивнула. – А с Бреки, когда он привел Кьяртана, ты не повздорил? – спросила Сюнна. – Нет, конечно, – солгал он. Уставшая после репетиции, Сюнна рано легла спать. А Роберт все никак не мог сомкнуть глаз – и не только из-за вчерашнего посетителя. Его снова терзал старый кошмар, который уже вроде оставил его в покое, а теперь вот снова вернулся. Лежа в постели, Роберт перевел взгляд с мирно посапывающей Сюнны на потолок. Кьяртан крепко спал у себя в детской, откуда не доносилось ни звука. Роберт решил, однако, на всякий случай заглянуть в комнату ребенка, расположенную в конце коридора. Покой их дома был нарушен, и Роберт все никак не мог с этим смириться. Тихонько поднявшись с постели, он направился к детской, стараясь ни на что не наткнуться в темноте. Дверь была полуоткрыта, но лежал ли ребенок в постели, Роберт разглядеть не мог. Внезапно его охватило ощущение, что мальчика в комнате нет, и он бросился к детской кровати. Кьяртан мирно спал в своей постели, и Роберт испытал невероятное облегчение. Все, слава богу, в порядке. На цыпочках он вернулся в спальню. И в тот самый момент Роберт услышал какой-то звук за окном. Занавески были задернуты, так что Роберту оставалось полагаться лишь на свой слух. Ну да, на улице действительно кто-то есть. Бросив взгляд на крепко спящую Сюнну, Роберт подошел к окну, осторожно отодвинул занавеску и выглянул наружу. Он не сомневался, что кого-то увидит, но все же испытал немалое удивление. Посреди сада стояла одетая в черное фигура. На ней было некое подобие плаща с наброшенным на опущенную голову капюшоном, а лицо она – или он – прикрывала руками. Роберт словно к месту прирос – его сердце на мгновение остановилось, а потом снова заколотилось с бешеной скоростью. Единственное, что он испытывал в тот момент, был неописуемый ужас. Он невольно закрыл глаза, пытаясь убедить себя, что воображение сыграло с ним злую шутку, а когда снова их открыл, фигура в черном по-прежнему стояла за окном. Роберту показалось, что она смотрит на него в упор, – неужели все дело в его неуемной фантазии? Секунды тянулись, словно вечность; Роберт постарался взять себя в руки и думать логически, хотя больше всего ему хотелось распахнуть окно и наброситься на это проклятое существо. Однако он понимал, что таким образом он лишь разбудит Сюнну и Кьяртана. Фигура в черном по-прежнему неподвижно стояла в саду.