– Так надо же решить, что готовить, указания дать, господин, – забормотала Дробжек. Схватила банку с самогоном, налила в чашку, поднесла ему. – Вот, пить. Самогон. Алкоголь. Будет тепло и весело. Он понюхал, заинтересованно поморщился. – Яд нет? Сама пить сначала. Еда тоже сама есть сначала. Анежка Витановна бодро сделала три глотка – внутри слегка отпустило, а то еще немного, и начнет колотить от напряжения. Хорошие травки, успокаивающие. Занюхала рукавом, снова протянула чашку иномирянину – на этот раз он не стал отказываться, выпил и жестом потребовал еще. Она подлила, под внимательным взглядом новоиспеченного господина спустилась в погреб, подняла несколько банок мясных самодельных консервов. Для солдат и это хорошо будет. Во дворе полыхал огромный костер, слышны были бодрая речь и хохот захватчиков. Командир их оказался любопытным – щупал разные предметы в доме, спрашивая: «Что это?», заглядывал в печь, отнял у Анежки банку с тушенкой и ножом принялся доставать оттуда мясо в жиру, есть, облизывая пальцы. Затем встал, прижал хозяйку дома к столу, пощупал за задницу. – Баба старый, – с сожалением сказал он, – но крепкий. Люблю крепкий. Молодой девка хилый. Ночью придешь ко мне. Тогда солдатам не дам. Солдатам тот девка будет. Понял? – Да поняла, чего тут непонятного, – снова проворчала Анежка Витановна, глядя на побелевшее от ужаса лицо тихой, как мышка, девчонки. – Благодетель ты мой. – Что сказать? – не понял иномирянин. – Говорю, с радостью, господин, – звонко откликнулась северянка, с остервенением нарезая ножом сало. Нашелся тоже кавалер на ее пятьдесят шесть лет. Потянулась к перцу – руку перехватили. Иномирянин понюхал перечницу, лизнул. – Яд нет? – Перец. Приправа. Вкусно будет, – терпеливо объяснила Дробжек-старшая. Он слушал, двигал языком – видимо, пекло, – кривился. – Не ложить. Плохо. – Как скажешь, – пробормотала Анежка Витановна и подлила ему в чашку еще самогону. В дом ввалился кто-то из солдат, что-то заговорил, кидая жадные взгляды на закрутки с мясом. Невысокий, корявенький, молодой совсем, но половины зубов нет. Несколько раз с поклоном произносил «тха-нор, тха-нор», – и непонятно, то ли имя это, то ли должность. Вот опять: «Тха-нор Ориши». Поди пойми их. Командир вышел, оставив солдата, и тот, только закрылась дверь, схватил со стола кусок хлеба, сала, вгрызся в них. Анежка Витановна едва удержалась, чтобы не перетянуть по грязным рукам полотенцем. Солдат, чавкая, сел на корточки перед Элишкой – та вжалась в стену, и он что-то сказал на своем языке, схватил ее за бедро, пощупал. – Что ж вы, мужики, все об одном думаете, – устало сказала Анежка Витановна. Взяла банку с самогоном под локоть, в руку – ковригу хлеба, шмат сала, потрогала за плечо солдата. Тот вскочил, замахнулся. Северянка испуганно улыбнулась, поклонилась и протянула ему угощение. Содержимое банки было опробовано и одобрено, и солдат, схватив еще одну, унесся с подношением в дверь – видимо, чтобы командир не увидел. – Эх, – расстроенно сказала Анежка Витановна, спешно всовывая в руку девчонки чашку вчерашнего супа, что томился в печи, – как тебя-то угораздило, сердешная? – Медсестра я, – зубы пленницы выбивали дробь, – муж у меня в леса ушел, и я с ним. Утром на нас напали, почти всех убили. У нас оружие, а их тьма-тьмущая, просто задавили числом. Раненых прямо там добивали, охонги эти их жрали, – Элишку передернуло. – В плен брали только тех, кто был не ранен. Потом бо́льшая часть в сторону ушла, а нас сюда повели. Дым от трубы вашей увидели из леса. – А муж сейчас где? – Анежка Витановна увидела глаза пленницы и осеклась. – Хорошего ему перерождения. Ты ешь давай, силы понадобятся. – Я лучше себя порешу, – очень серьезно сказала девчонка. – Порешить всегда успеешь, – покачала головой Анежка Витановна, накинула на плечи пленнице шаль. – Ешь, грейся, – она прихватила под мышки еще две банки самогона. – До вечера далеко. А я пойду… дров принесу. Она вышла на мороз; к ней сразу подскочил давешний солдат, уже раскрасневшийся, дернул банку на себя, оглядываясь на сарай. Видимо, распитие алкоголя начальством не поощрялось. – Так тебе и несла, родимый, – ласково сказала Анежка Витановна. – Вот, бери. Она протянула вторую банку, и солдат зашагал с ними к костру. А северянка, прихватив широкий поддон на ручке для дров, пошла к сараю. Открыла дверь – на нее обернулся тот самый тха-нор, махнул плетью, крикнул яростно: – Пошел! – Дак я дров набрать, – кланяясь, проговорила Анежка Витановна, – не сердись уж, господинчик, дров бы. И она показала на поддон и поленницу. Тха-нор послушал ее, плюнул на чистый пол, сделал жест: набирай, мол. И Анежка Витановна потихоньку начала шурудить дровами. Пленников выстроили на колени у стены уже внутри сарая. По бокам от них стояли по двое иномирян с арбалетами, а их устрашающий командир шагал туда-сюда вдоль шеренги северян и с жутким акцентом вещал: – Вы все уметь стрелять. Мы взять ваше оружие. Кто учить моих людей, будет жить. Кто отказываться – есть охонг. Понятно? Кто уметь управлять машина, будет жить. Кто знать, как летать, будет жить. Анежка поглядывала на пленных: стояли они молча, изможденные, замерзшие, связанные. Кто-то смотрел на тха-нора, кто-то следил за хозяйкой дома. Особенно выделялись пара мужиков – они то и дело шевелили руками, словно пробуя веревки на прочность, и похожи были, как братья. Хотя, может, они и были братьями. Иномирянин тоже заметил попытки разорвать веревки, замахнулся, ударил. – Кто будет бежать, сначала бить, потом есть охонг! – рявкнул он. – Не двигаться! Северянка снова взглянула на пленных – по лицу одного из мужиков текла кровь. Он дернул щекой, чтобы не лилась в рот, на мгновение встретился с хозяйкой дома глазами, и она, надеясь, что поймет, три раза стукнула указательным пальцем по неприметному бревнышку сбоку поленницы. И, подхватив поддон, полный дров, пошла наружу. Многое случалось в Северных лесах и на разбросанных по лесам хуторах. Бывало, сбивались разбойничьи банды и приходили грабить честных северян, бывало, шарились в чащах беглые каторжники и преступники. Выходили в сильные морозы к людям стаи волков, да и на медведя-шатуна можно было наткнуться. Это не говоря про расплодившуюся в последние годы нежить. И потому обладали жители Севера Рудлога воистину невозмутимым характером. И четко знали: где бы ты ни был, в доме или своем дворе, оружия должно быть столько, чтобы ты за пару секунд мог достать его и воспользоваться им. Анежка Витановна вернулась в дом, подбросила дров в печь. И так тепло, а надо, чтобы еще жарче было. Согревшаяся девчонка дремала на табурете, на печи закипало ведро с водой – боги с ней, с картошкой, сварит макароны, сытнее будет. Северянка налила для себя в кружку ягодного взвара, нарезала хлеб пленникам, поглядывая во двор. То и дело в дом заскакивали солдаты, забирали очередную банку с самогоном, еду. Кто-то дернул с пола коврик из волчьей шкуры, накинул себе на плечи, и Анежка Витановна так сжала в руках жестяную кружку, чтобы не рявкнуть, что смяла ее. На хозяйку дома внимания уже не обращали. И хорошо, и пусть не обращают. И ладненько. День клонился к вечеру. Старшая Дробжек отнесла пленникам хлеб и воду, отдала молча, стараясь не привлекать внимания охранников, чтобы не вспомнили про Элишку. Девчонка проснулась, потихоньку стала чистить картошку. Вернулся тха-нор, прямо в сапогах лег на кровать. – Есть нести! – приказал. – Конечно, конечно, – захлопотала Анежка Витановна, поставила перед ним стул, на стул поставила снедь, налила большую кружку самогону, поклонилась. Под его внимательным взглядом попробовала все, что положила. В очередной раз наказала себе не ляпнуть лишнего и не сорваться. Пусть тха-нор был чужаком и многого не понимал, это не делало его менее опасным. Да и колючие глаза, и скупые движения показывали, что не так прост он, как кажется. – Хороший баба, – похвалил он, – знать свое место. – А то, господинушка ты мой, – серьезно подтвердила северянка, – столько лет не знала, а тут ты появился и указал. Тха-нор довольно усмехнулся, снова похлопал ее ниже спины. Одна радость, что интонаций не разбирает. – Любишь крепкий мужик? – И крепкий люблю, а уж умный как люблю, – пробормотала Анежка Витановна, отступая к стратегическим запасам самогона и вглядываясь в глаза захватчика. Все еще ясные. На вид – обычный человек; неужто вас наша северная сон-трава не берет? В малых количествах настойка бодрит и греет, и нет лучше средства для натирания, если обморозился или замерз, а чуть перепьешь – и в сон тянет, сутки можно проспать. Иномирянин громко жевал; во дворе, в вечерней темноте, занудно пели какие-то чужеземные песни – Анежка Витановна часом ранее отнесла солдатам ведро с макаронами и тушенкой, вернулась и за самогоном, что таял на глазах. Девчонка в углу старалась не дышать и не двигаться, чтобы не привлекать внимания. Печь пыхала жаром, и северянка все ждала: когда же тебя разморит, когда? Вон уже зеваешь, глаза от еды и алкоголя осоловелые, вались ты на постель поскорее. Если надо, я с тобой лягу, только вались! Но незваный гость спать не спешил. И оказался не так прост: когда она подошла в очередной раз налить заветной настоечки, он резко выставил руку вперед, цепко оглядел хозяйку дома. – Нет больше брага, – сказал хмуро. Встал, больно взял ее за подбородок. – Нет обманывать, убью. Хитрый баба. Улыбаешься, хитрый. Бояться меня? – Боюсь, – абсолютно честно ответила северянка. И голос дрогнул по-настоящему. И кулак сжался – а уж банку с настойкой так прижала к себе, что едва не раздавила. Он довольно похлопал ее по щеке и сел дальше есть. Анежка Витановна отнесла иномирянам еще два ведра – вареной картошки с тушенкой и горячего разболтанного варенья с добавлением самогона, поставив Элишку месить тесто для хлеба. Только бы была при деле, чтобы не выгнал ее новоиспеченный господин к солдатне. Очень ей не нравились взгляды, которые тха-нор бросал: на хозяйку – темные, довольные, а на девчонку – раздраженные. У костра осталось человек шесть: они щедро зачерпывали себе варева в плошки, одобрительно и пьяно хвалили хозяйку. У ограды в свете костра были видны недовольно перебирающие ногами охонги и неподвижная, словно заснувшая стрекоза. От коровы костей почти не осталось – обглоданный череп с рогами и кусок позвоночника. Еще четверо иномирян оставались в сарае, охраняя пленников. Остальные в хлеву, располагаются на ночь. Хотя в доме у Анежки две большие комнаты и теплый чердак, да, видимо, дом тха-нор занял сам, а солдатам решил, что и теплого хлева хватит. Она зашла туда, поморщившись на загаженный снег у входа – иномиряне мочились тут же, и запах шибал в нос хуже навозного. В хлеву кто-то спал, укутавшись в десять одежек, кто-то допивал из банки брагу. Вторая корова испуганно мычала, прижавшись к стене. Эх, пропадет молоко, точно пропадет. Кормилицу встретили радостно, забрали ведра, ухитрились облапить, пошлепать по заднице – а куда ж без этого. Видят боги, как хотелось дать особо резвому в глаз, но Анежка Витановна под взрывы пьяного смеха вывернулась и пошла наружу. Дело шло к ночи. Она вернулась в дом: тха-нор уже снял свои доспехи, кожаную и тканую рубахи, и в доме ужасающе пахло кислым и прогорклым мужским потом. Увидел хозяйку, довольно причмокнул. – Раздеваться, – сказал, направляясь к ней. Анежка Витановна застыла у двери, а он схватил за локоть Элишку, потащил к выходу. Глаза у нее были огромные, умоляющие – а иномирянин, оттолкнув хозяйку в сторону, выбросил девчонку на улицу и что-то крикнул своим солдатам. Оттуда донеслись возгласы, глумливый хохот, а через минуту – слабый женский крик, перешедший в рыдания. Анежка покосилась в окно: один из солдат тянул Элишку в сторону хлева. Голова у старшей Дробжек загудела от страха. Тха-нор, захлопнув дверь, сдернул с северянки тулуп, схватил за грудь, впился губами в шею. Промычал что-то довольно, отступил, расстегивая ремень, и сел на кровать, вытянув ноги в сапогах. – Снять, баба. – Конечно, – послушно проговорила Анежка Витановна, присела, потянула на себя сапог, другой. Иномирянин привлек ее к себе, вжался лицом в грудь – и северянка, вздохнув, ударила кулаком аккурат в висок горе-любовничку. Тот замер и пополз вниз. Она перехватила его, прислушиваясь к творящемуся снаружи, споро связала руки его собственным ремнем, ноги – веревкой, привязала иномирянина к изголовью кровати, затолкала в рот кусок его же вонючей рубахи. Забрала нож, плеть. И повернула лицом к стенке, прикрыв одеялом. Только бы никто не вошел! Схватила ружье, сунула за пояс и сверху накинула на себя тулуп до пят. Насыпала в карманы патронов, взяла кастрюлю с дымящейся сладкой картошкой, вышла во двор. В лицо пахнуло морозным ветром с дымом. От костра на Анежку Витановну оглянулись, что-то спросили на иноземном. – Я кормить ваших, – объяснила она, тыкая в кастрюлю и на сарай, – тха-нор приказал. Тха-нор Ориши приказал, тха-нор. Солдаты отворачивались – им было не интересно. Один из них зевнул, другой откровенно дремал, глядя на огонь. Из хлева доносились возбужденные выкрики и плач девчонки. Анежка Витановна скрипнула зубами и заторопилась к сараю. Открыла дверь, улыбнулась, чувствуя, как сведены скулы и ноет челюсть от напряжения. Пленники так и сидели у стены, охранники откровенно расслабились: стояли рядом, о чем-то говорили, поглядывая на северян. – Есть, – объявила северянка. Зашла внутрь, показала охранникам кастрюлю, поставила ее на поленницу. Двое подошли к ней, открыли крышку, один жадно глядел в их сторону, и только четвертый пристально следил за пленниками, взведя арбалет. И Анежка, встретившись взглядом с одним из северян, стянула с поленницы дровину и ударила по затылку одного из иномирян. И по касательной по лицу – второго, изумленно обернувшегося. Оба рухнули на пол. Мимо свистнула стрела, Анежка Витановна от неожиданности присела, оглянулась. Охранника с арбалетом душил один из мужиков, еще двое набросились на третьего захватчика, повалили его на пол. С врагами было закончено за две минуты. Анежка Витановна, схватившись за сердце, прислонилась к поленнице, через секунду встряхнулась. – Девку спасать надо, – сказала сдавленным горлом, – в хлеву она. Замучают же, скоты. Во дворе шестеро, остальные там, с ней. Главного я связала.