И снова штопором вверх на последней гласной, потому что от всего можно оттолкнуться и лететь дальше, затягивая в свои петли столько, сколько можешь унести. Голос должен быть способен показать бездну человека – чтобы было непонятно, как из одного края человека добраться до другого, – только голос знает такие вещи. То урчит, то шипит, то звенит в зените. Вот смотришь вокруг: слева брошенный коровник, под ногами пыльный щебень, под дорогой стертая покрышка, чуть впереди маленький надгробный камень на месте аварии, прямо над ним облако, клубящееся из-за горизонта, а через него летят вороны. Возьми из этого хаоса три глядящих друг на друга предмета – и они зазвучат, как органный аккорд в соборе, возьми другие – зазвучит пастушеская свирель, третьи – обнажится красота гниенья. Вот так глянешь на случайную картину – и увидишь в ней то рыцарский роман, то поэму, то мелодраму, то путешествие, а то и вовсе – сюжет воспитания. Мелодия всесильна, она может вывернуть куда угодно, всему найдет место, разрешит в гармонию даже консервную банку. Она найдет, с чем ее закольцевать. Мелодия отрицает одиночество и случайность вещей. Мелодия не знает абсурда. Во всяком случае, поешь и чувствуешь: есть надежда, что не существует обделенных гармонией. Поешь незнамо что – и будто находишь способ то ли себя добавить в мир, то ли мир – в себя, будто нашел к нему путь, через него дорогу – и теперь, даже закрывая глаза, не можешь его не видеть, он уже записан в подкорку каждым камнем, на который наступил. Поешь незнамо что – а миру не хватало маленькой смертной части твоего проникающего во все поры голоса, чтобы превратиться из свалки, где рядом раздавленная собака с вывернутым мясом на трассе и сияние из-за облака, – в создание Божие. Поешь – и мир более не кажется незнакомым. А ты его не видел, конечно, еще, но как будто прощупал своей мелодией наперед. Или даже как будто вдел в него мелодию, как руку в перчатку. И теперь можно смелее двигаться на ощупь. 8 Около Севы затормозил автомобиль, как только он поднял руку. Серый «Опель» смотрел на него, как серый волк, – кажется, сейчас заговорит. А что – посмотрите на морды автомобилей, у них у всех есть выражения, которые можно представить даже у людей, не говоря о животных. Сева нагнулся и поглядел в окошко. На него черными веселыми глазами смотрела неровно седая голова с костистым лицом. Приподнятые брови придавали лицу выражение нечаянной радости от встречи кого-то, кто мог быть старым знакомым. – Вы знаете, – сказал Сева в эти открытые глаза, – вы так вовремя остановились! Можно с вами? – Залезай, кидай гитару на заднее, – голос мужчины был скрипуч не по годам. Он выглядел озорным мальчишкой, с этими бровями. Седина на нем смотрелась слишком ранней старческой меткой. Открыв заднюю дверь, чтобы положить инструмент, Сева увидел еще одного человека. Его коленки торчали высоко над сидением; было видно, что мужчина сидит очень неудобно, но при этом – абсолютно неподвижно и стараясь не видеть ничего живого. Бледный, замученный, нечесаный, он смотрел на пейзаж за окном так, будто автомобиль двигался. – Здрасьте, – сказал Сева, быстро захлопнул дверь и сел вперед. «Опель» тронулся. – Обычно на трассе приходится долго стоять с протянутой рукой, а тут такой подарок. Сева глубоко вздохнул, как будто вдыхая поглубже воздух мира, в который только что попал. Глянул на прокопченные мослы, сжимающие руль. Примерно так выглядели стебли сорняка возле придорожного сортира. Глупо пытаться представить, что кто-то может выкрутить эту руку. Но и восхищаться ею тоже в голову не придет. – Играешь? – его голова затылком кивнула в сторону того места на заднем сиденье, где встал чехол. – Не столько играю, – вздохнул Сева, – сколько пою. – И хорошо получается? – Если у меня в жизни чего и получается, то это петь, – медленно и весомо проговорил Сева. – …А чего поешь? – В основном бывший рок: «Кино», «Наутилус», «Аукцыон». И сам кое-что придумываю. – Ага. Знаю я эти имена, – и, как будто секунду подумав, стоит ли об этом, спросил: – Знаешь, что такое Сайгон? – Это ж в Питере? – задохнулся Сева. – Да, это было такое злачное местечко на углу Невского и Владимирского – я там прожил года три. – Вы играли? – Нет, я крутился. – Семидесятые? – Самое начало восьмидесятых – БГ, Майк. Цоя я помню плохо. Сева застыл и не отрывал от него глаз. – У меня волосы такие были, – он махнул ладонью ниже плеч. – Там простым работягой было выглядеть не очень прилично. – Тогда я, наверное, похож на работягу, – усмехнулся Сева. – Да, на работягу, у которого выходной. И он решил на выходных мир посмотреть, гитару вот взял. – Но вы почему-то притормозили… Как вы оказались там? – От земли мы тогда отрывались. Не было такого колхозника, чтобы не мечтал стать горожанином. Все, кто был на что-то способен, рвали со своими корнями. Поэтому там – в колхозах и на заводах – оставались только те, кто не рыпался, не тянул. Вот такой у нас складывался образ народа, из которого мы сами вышли, – он снова специально повернулся, чтобы Сева посмотрел на его усмешку. – В общем, я там после армии попытался поучиться в Горном институте, жил в общаге на Васильевском острове. – А почему Горный? – Так шахты у нас тут вокруг. Папа подумал, что для сына это будет перспективно. Ты знаешь, сколько тут шахтеры получали в советское время? Рублей пятьсот. Нигде в стране таких зарплат не было. Тем более Донбасс всегда тянули, поддерживали – вроде тут условия для добычи тяжелее: пласты узкие. Вот папа и задумался о моем будущем. Он тогда в Каменске работал на оборонном заводе, который делал – да до сих пор делает – эти… как их? – полиамидные волокна для бронежилетов. То есть я и пролетарий, и колхозник в одном лице – потому что мама из станицы неподалеку. Но хотелось же в общество! А первое, о чем ты там узнаешь, – что с народом тебе, так сказать, как-то стремно. К тому же дети рабочих сразу видели «пипла» – и начинали тебя люто ненавидеть. А комсомольцы становились злыми. Мне вообще кажется, что тогда в музыку многие попали случайно. Их вытеснили в музыку. Представь, что вот, например, у тебя длинные ноги и ты сутулишься. Или просто немного похож на идиота: прическа неаккуратная, гримасничаешь. Я уже не говорю про какого-нибудь гея. У тебя и без того, скорее всего, будут неприятности. Каждый день будут проверять документы, задерживать, читать мораль, чуть дернешься – вылетишь отовсюду. И куда пойдешь? Конечно, в музыку, в тусовку, где тебя научат рвать все связи. И очень скоро тебе захочется побыстрее умереть. Теперь он не поворачивался – он глядел на дорогу так, как будто закончил. – У меня музыка не очень ассоциируется с желанием умереть, – осторожно сказал Сева. – А творчество? – Да, и я писал. Меня хвалили. А как держаться за это? Ну вот вынырнул я из тумана, написал пару остроумных фраз – и снова в туман. И жизнь не слушается. Я даже архива своего не имел, все бумаги по приятелям рассыпались… Мы выросли в культуре, где все герои – бунтари. Это ж бомба! Совок старательно выращивал людей, которые были обречены похоронить совок. А потом ты трезвеешь и начинаешь изгаляться. Если свободный человек крадет у раба, он делает мир лучше. Я со знанием дела, между прочим, говорю – имею судимость за кражу. А вот за то, что тремя девчонками торговал в общаге, – не имею. А еще я помню, как мы на радостях с корешком, которого я знал буквально пару дней, с разбегу врезались головами в железный забор. А наутро я проснулся в своей квартире, а когда посмотрел в зеркало, увидел, что у меня проломлен череп, лицо залито кровью, один глаз вышел из орбиты. А один большой поэт написал на мою смерть стихи. Друзья думали, что я зимой замерз в подъезде. А я выжил. И тихонько решил соскочить – уехал в Каменск, где в это время совсем поехала крыша у моего бедного братика. Да, братик? – весело спросил он, глянув в зеркало заднего вида. – Братик у меня ученый. Да только как может быть ученый в Каменске? Тут пока нет ни домов для ученых, ни магазинов, ни женщин для них тут специальных нет. Совершенно не приспособленный для науки город, я тебе скажу. И стал как-то мой братик на людей бросаться. Вот это-то вот дыхля. И мне мама тогда написала: приезжай, мол, либо его убьют в результате его непредсказуемой агрессии, либо закроют в психушке. А у меня такой был период тогда в жизни, что оставалось только замерзнуть в подъезде. И я понял, что русский рок, он здесь – в Каменске. – Как вас зовут? – спросил Сева после паузы. – Гера, Жора, Геродот или Георгий – выбирай. – Меня зовут Всеволод, – слова произносились медленно и обстоятельно. – Ну и что, Всеволод? – А откуда же тогда такие хорошие песни взялись? Геродот подумал и резко рассмеялся. – Если бы я точно не знал, что их писали такие же, как мы, я бы в это не поверил! Они, сильные, иногда, видишь ли, незаметные. Это мы тарахтим… – Ему надо здесь выходить, – вдруг послышалось с заднего места. Сева не успел ничего подумать. – Не обращай внимания, – быстро ответил Жора. – Ему надо здесь выходить, – повторил сзади глухой слабый голос. – Кстати, это он сказал тебя подвезти, – сказал Георгий. – Если бы не он, я бы, может, и внимания на тебя не обратил, – он повернул лицо и показал просветы между зубами. Помолчали. – А вы все-таки остановите, – вдруг произнес Сева. – Чего ты? – Да все в порядке. Давайте я здесь сойду? – А дальше чего? – Мир не без добрых людей. Спасибо вам, – и Сева протянул на прощанье руку этому симпатичному человеку с веселыми глазами и старым лицом, выхватил с заднего сидения инструмент. Человек сзади изучал пейзаж за окном остановившегося автомобиля. 9 Небо заволокло облаками – нелишнее облегчение. Краски проступили более ярко, зелень теперь шевелилась не обморочно, а осознанно и хмуро, как полевой работник. Сева с минуту постоял на обочине, вынул из сумки атлас и присмотрелся. Он должен быть примерно на границе с Воронежской областью. Ну что ж, триста километров позади, впереди еще тысяча четыреста. На часах четырнадцать десять. Сева обернулся и поднял руку. Синяя «девятка» прошла мимо. Странно было осознавать, что он больше никогда не увидит этих людей. Это действительно странно. Мелодия всегда замыкает свой круг, а жизнь необратимо идет и идет вперед, перешагивая через людей, места. Она не собирается, не планирует никуда возвращаться. Вдруг Всеволод осознал, что метрах в ста впереди от него стоит у обочины автобус. Сева ускорил шаг и стал вглядываться. Фигуры рядом с автобусом. Отлить, что ли, вышли? Нет, тогда бы я его не догнал. У них, кажется, с колесом что-то. Сева немного сбавил шаг, чтобы не выглядеть излишне торопливым. Автобус – это вариант. Даже не привычный междугородный «Икарус», что-то более крупное – такое ездит на большие расстояния. Ох, как бы хорошо… Только бы не на Украину, не в Волгоград… Нет, это все другие трассы, а эта – эта на Москву. Двое мужчин с видимыми усилиями снимали заднее колесо. Скат упал им под ноги, и один из них, низенький, ладный, с волосами ежиком, склонился над ним. Другой, с пузом, с развевающимся на ветру редким русым волосом на облетающей голове, с висячими усами, – смотрел сверху вниз, широко расставив руки, и задумчиво говорил отборным матом.