Любой военный скажет вам, что объединить разобщенную группу людей можно, указав им на общего врага. Именно это и сделал Гитлер, придя к власти в 1933 году в качестве канцлера. Он вплел свою философию в идеологию Нацистской партии, направляя обличительную критику на тех, кто склонялся влево в политике. Нацисты указывали на связь евреев с левыми, евреев – с преступностью, евреев – с отсутствием патриотизма. Если люди и без того уже ненавидели евреев по религиозным или экономическим причинам, подкинуть им еще один повод для нетерпимости не составляло труда. Так что, когда Гитлер сказал, что наибольшая угроза немецкому государству – это покушение на чистоту крови немцев, что ж, это дало нам новый повод для гордости. Угроза со стороны евреев просчитывалась математически. Они смешаются с этническими немцами, чтобы повысить свой статус, и, делая это, подточат доминирование германской нации. Нам, немцам, было необходимо Lebensraum – жизненное пространство, чтобы остаться великим народом. А как расширить территории? Выбор невелик: вы либо начинаете войну, чтобы захватить новые земли, либо избавляетесь от людей, угрожающих Германии и не являющихся этническими немцами. К 1935 году, когда я уже был молодым человеком, Германия вышла из Лиги Наций. Гитлер заявил, что Германия будет воссоздавать армию, хотя это было ей запрещено после Первой мировой войны. Конечно, если бы какая-нибудь другая страна – Франция, Англия – вмешалась и остановила его, того, что случилось, могло бы не произойти. Но кому хотелось так скоро снова ввязываться в войну? Проще было объяснить события рационально, сказать, мол, Гитлер возвращает себе то, что раньше принадлежало Германии. А тем временем в моей стране снова появилась работа – на фабриках военного снаряжения, оружейных и авиационных заводах. Люди зарабатывали не так много денег, как раньше, и трудились дольше, но они могли содержать свои семьи. К 1939 году немецкое Lebensraum распространилось за Саар, в Рейнскую область, Австрию, Судеты и Чехию. И наконец, когда немцы вошли в польский Данциг, Англия и Франция объявили войну. Я расскажу вам немного о своем детстве. Мои родители отчаянно хотели, чтобы их дети жили лучше, чем они сами, и полагали, что путь к этому открывает образование. Разумеется, люди, обученные тому, как лучше вкладывать деньги, не окажутся в отчаянном финансовом положении. Хотя я не был особенно умным, родители хотели, чтобы я поступил в гимназию и получил самое академическое образование из всех возможных в Германии, так как выпускники гимназии, как правило, поступали в университет. Само собой, оказавшись в гимназии, я все время либо дрался, либо паясничал, лишь бы скрыть тот факт, что мне эта учеба была не по зубам. Родителей каждую неделю вызывали к директору, потому что я проваливал очередную контрольную или доходил до кулаков в споре по мельчайшему поводу с кем-нибудь из учеников. К счастью, у родителей была другая звезда, на которую они могли возлагать надежды, – мой брат Франц. Двумя годами моложе меня, он отличался усердием в учебе, вечно сидел, уткнувшись носом в книгу, да калякал что-то в блокнотах, которые прятал под матрасом, а я вытаскивал их и дразнил его. Блокноты эти полнились образами, которых я не понимал: тело девушки, утопившейся в пруду от несчастной любви; изголодавшийся олень роется в снегу в поисках желудя; огонь, загоревшийся в душе и поглощающий тело; постель и окружающий ее дом. Он мечтал изучать поэзию в Гейдельберге, и родители грезили о том же. А потом начались перемены. В гимназии устроили конкурс: какой класс первым – до последнего ученика – запишется в Гитлерюгенд. Заметьте, в 1934 году членство в Гитлерюгенде еще не было обязательным. Это был общественный клуб, как бойскауты, за исключением того, что мы приносили клятву верности Гитлеру как его будущие солдаты. Под руководством взрослых мы встречались после уроков и ходили в походы на выходных. Мы носили форму, похожую на эсэсовскую, с руной «Зиг» на лацкане. В пятнадцать лет мне трудно было усидеть за партой, а бегать по улице я любил и весьма успешно выступал на спортивных соревнованиях. У меня сложилась репутация хулигана, не всегда оправданная, – в половине случаев я расквашивал кому-нибудь нос за то, что он обзывал Франца девчонкой. Я очень хотел, чтобы мой класс выиграл. И вовсе не потому, что так уж сильно был предан фюреру, просто главой местного Kameradshaft[18] Гитлерюгенда был герр Золлемах, а его дочь Инге казалась мне самой красивой девушкой на свете. Серебристо-белыми волосами и бледно-голубыми глазами она напоминала Снежную королеву, и ни сама Инге, ни ее подруги не имели представления о моем существовании. Я воспринял объявленный конкурс как возможность это изменить. Для проведения конкурса учитель написал на доске имена всех учеников и стирал одно за другим имена тех, кто вступал в Гитлерюгенд. Одни присоединялись под давлением товарищей; другим велели сделать это отцы. Но больше дюжины человек согласились войти в организацию, потому что я пригрозил поколотить их на школьном дворе, если они откажутся. Мой брат не пожелал вступить в Гитлерюгенд. В его классе не примкнули к большинству только он и еще один мальчик. Мы все понимали, отчего Артур Гольдман не присоединился, – он не мог. Когда я спросил Франца, почему тот заодно с евреем, он ответил, что не хочет, чтобы его друг чувствовал себя изгоем. Через несколько недель Артур перестал ходить в школу и больше туда не вернулся. Отец побуждал Франца вступить в Гитлерюгенд, чтобы завести себе новых друзей. Мать взяла с меня обещание, что я буду приглядывать за ним на наших собраниях. «Франц не такой сильный, как ты», – говорила она и все время беспокоилась, как он перенесет ночевку в палатке; боялась, что он заболеет, не сможет общаться с другими мальчиками. Но за меня ей впервые в жизни не приходилось тревожиться. Потому что, как оказалось, я был копией ребенка с плаката Гитлерюгенда. Мы ходили в походы, пели и занимались гимнастикой. Мы учились военному строю. Больше всего я любил Wehrsport, а это строевая подготовка, умение колоть штыком, бросать гранату, рыть окопы, проползать под колючей проволокой. Я уже чувствовал себя солдатом. Я с таким энтузиазмом участвовал в делах Гитлерюгенда, что герр Золлемах как-то раз сказал моему отцу, мол, из меня когда-нибудь выйдет отличный эсэсовец. Можно ли было удостоиться лучшего комплимента? Чтобы выявить самых отважных среди нас, устраивались Mutproben – проверки храбрости. Даже самых робких заставляли выполнять приказы, потому что в противном случае к ним, как дурной запах, приставало позорное клеймо «трус». Первым испытанием было забраться на верх каменной стены замка без страховки. Мальчики постарше боролись за то, чтобы быть первыми в очереди, но Франц держался в хвосте, и я остался с ним, как велела мне мать. После того как один из участников сорвался, упал и сломал ногу, состязание было прервано. Через неделю на очередной тренировке по воспитанию смелости герр Золлемах завязал нам глаза. Франц, сидевший рядом со мной, вцепился в мою руку и прошептал: – Райнер, мне страшно. – Просто делай, что говорят, – сказал ему я, – и скоро все закончится. Я обрел волшебную свободу в этом новом для меня способе мышления, который, вот парадокс, состоял в том, чтобы не думать самостоятельно. В гимназии я был недостаточно умен, чтобы находить правильные ответы. В Гитлерюгенде мне сообщали правильные ответы, и пока я повторял их, как попугай, меня считали гением. Мы сидели в этой искусственной темноте и ждали инструкций. Герр Золлемах и несколько ребят постарше встали перед нами. – Если фюрер призовет вас сражаться за Германию, что вы сделаете? – Будем сражаться! – хором крикнули мы. – Если фюрер попросит вас умереть за Германию, что вы сделаете? – Умрем! – Чего вы боитесь? – Ничего! – Встаньте! – Старшие мальчики подняли нас на ноги, выстроили в ряд. – Вас отведут к пустому бассейну, вы дадите клятву гитлерюгендовца и прыгнете вниз с трамплина. – Если фюрер велит вам прыгнуть со скалы, что вы сделаете? – Прыгнем! Глаза у нас были завязаны, поэтому мы не знали, которого из пятнадцати первым поставят на трамплин. И тут я почувствовал, что руку Франца вырвали из моей. – Райнер! – крикнул он. Полагаю, в тот момент я думал только о матери, которая просила меня беречь младшего брата. Я сорвал с глаз повязку и как сумасшедший побежал мимо ребят, которые тащили моего брата в здание бассейна. – Ich gelobe meinem Führer Adolf Hitler Treue, – кричал я, проносясь мимо герра Золлемаха. – Ich verspreche ihm und den Führern, die er mir bestimmt, jederzeit Achtung und Gehorsam entgegen zu bringen… «Я клянусь быть преданным моему фюреру, Адольфу Гитлеру. Я обещаю ему и тем руководителям, которых он назначит мне, беспрекословно слушаться и уважать их. Перед этим обагренным кровью знаменем, которое символизирует нашего фюрера, я клянусь посвятить всю свою энергию и силу спасителю нашей страны, Адольфу Гитлеру. Я с радостью готов отдать за него жизнь, да поможет мне Бог». И я не глядя прыгнул. Завернутый в грубое коричневое одеяло, в насквозь мокрой одежде, я сказал герру Золлемаху, что позавидовал брату, которого выбрали первым доказать свою верность и храбрость. Вот почему я опередил его в очереди. В бассейне была вода. Немного, но достаточно. Я знал, что нам не позволят прыгнуть и разбиться насмерть, но так как каждого заводили в здание по отдельности, оставшиеся снаружи не слышали плеска воды. Но Франц услышал, это я знал, потому что он уже стоял у края бассейна, а значит, сможет прыгнуть. Однако герра Золлемаха это не убедило. – Такая любовь к брату, конечно, восхитительна, но она не должна превышать любовь к фюреру. Остаток дня я осторожничал и держался подальше от Франца. Азартно играл в «Охотника и индейца». Мы делились на взводы в соответствии с цветом нарукавных повязок и охотились за врагами, стараясь сорвать с них повязки. Часто эти игры перерастали в настоящие драки; они должны были укрепить нас. Вместо того чтобы защищать брата, я игнорировал его. Если Франца валили в грязь, я не спешил ему на помощь. Герр Золлемах следил за нами слишком внимательно. Франц вышел из этих игрищ с рассеченной губой, с синяками на левой ноге и отвратительной ссадиной на щеке. Мать съест меня с потрохами за это, я знал. И все же, когда мы в сумерках возвращались домой, брат толкнул меня плечом. Помню, булыжники мостовой были еще теплые после дневной жары, вставала полная луна. – Райнер, – просто сказал Франц, – Danke[19]. В следующее воскресенье мы собрались в спортивном зале и устроили боксерские поединки. Цель была – определить победителя в нашей группе из пятнадцати мальчиков. Герр Золлемах привел Инге и ее подруг, так как знал, что мальчики в их присутствии будут стараться вовсю. Он пообещал, что победитель получит медаль. – Фюрер говорит, что физически здоровые люди с уравновешенным характером ценнее для народа, чем высоколобые слабаки, – сказал герр Золлемах. – Ты здоровый человек? Часть меня была здоровой, это я знал – чувствовал каждый раз, как смотрел на Инге. Губы у нее были розовые, как леденец, и, я мог поспорить, такие же сладкие. Когда она сидела на трибуне, я наблюдал, как поднимаются и опускаются пуговки на ее кофточке и думал: вот бы сорвать с нее эти покровы и прикоснуться к ее коже, а она будет белая, как молоко, мягкая, как… – Хартманн, – рявкнул герр Золлемах, и мы с Францем оба встали. Сперва он удивился, а потом широко улыбнулся и пробормотал: – Да-да, почему нет? Оба вы, на ринг. Я посмотрел на Франца, на его узкие плечи и пухлый живот, мечтательные глаза, которые забегали, когда он понял, чего хочет от нас герр Золлемах. Я пролез между канатами, надел шлем, боксерские перчатки и, проходя мимо брата, тихо сказал: – Бей меня. Инге ударила в гонг и побежала обратно к подругам. Одна из них указала на меня. Инге обернулась. На одно восхитительное мгновение мир замер, наши глаза встретились. – Начинайте! – скомандовал герр Золлемах. Остальные мальчики подбадривали нас, а я кружил вокруг Франца, подняв руки. – Бей меня, – снова процедил я сквозь зубы. – Не могу. – Schwächling![20] – крикнул один из старших мальчиков. – Бздишь, как девчонка. Я вполсилы ударил брата кулаком в живот. Тот согнулся пополам, как перочинный нож. С трибун позади меня раздался одобрительный рев. Франц испуганно глянул на меня. – Дерись! – заорал я на него, а сам молотил по воздуху перчатками, не нанося настоящих ударов. – Чего ты ждешь?! – крикнул герр Золлемах. И я саданул Франца по спине. Он упал на одно колено, девочки на трибунах ахнули. Францу удалось подняться. Он размахнулся левой рукой и долбанул меня в челюсть. Не знаю, что во мне переклинило. Наверное, я не ожидал такого, и мне было больно. Или, может, это из-за девочек, на которых я хотел произвести впечатление. Или я услышал, как другие мальчишки меня подзуживают. Я начал бить Франца по лицу, в живот, по почкам. Снова и снова, ритмично, пока его лицо не превратилось в кровавое месиво, а изо рта не хлынула слюна, когда он рухнул на пол. Один из старших ребят запрыгнул на ринг и поднял вверх мою руку в перчатке, объявляя победителя. Герр Золлемах похлопал меня по спине. – Вот, – сказал он остальным мальчикам, – лик храбрости. Вот как выглядит будущее Германии. Адольф Гитлер, Sieg Heil! Я ответил на приветствие. Остальные тоже. Все, кроме моего брата. Опьяненный дракой, я чувствовал себя непобедимым. Соперники выходили на ринг один за другим, и никто не мог устоять против меня. Много лет меня наказывали за то, что я распускал кулаки в школе, а теперь хвалили за это. Нет, превозносили! Тем вечером Инге Золлемах вручила мне медаль, и через пятнадцать минут позади спортивного центра вдобавок к ней наградила первым в моей жизни настоящим поцелуем. На следующий день мой отец зашел к герру Золлемаху. Он был очень обеспокоен полученными Францем травмами. – У вашего сына талант, – объяснил герр Золлемах. – Совершенно особый. – Да, – ответил мой отец. – Франц всегда был отличным учеником. – Я говорю о Райнере, – уточнил герр Золлемах. Понимал ли я, что жестокость отвратительна? Даже в тот первый раз, когда ее жертвой оказался мой брат? Я задавал себе этот вопрос тысячу раз, и ответ всегда был один: разумеется. Тот день оказался самым трудным, потому что я мог сказать «нет». После этого каждый раз жестокость давалась мне все легче, ведь если бы я не совершил ее снова, то вспомнил бы о том первом дне, когда не сказал «нет». Повторяйте одно и то же действие регулярно, и в конце концов вы начнете считать его нормальным. И перестанете испытывать чувство вины. Я хочу сказать вам, что это верно во многих смыслах. На моем месте могли бы оказаться вы. Думаете, это невозможно? Никогда? Но мы в любой момент способны совершить такое, чего меньше всего от себя ожидаем. Я всегда знал, что делаю и с кем. Очень хорошо знал. Потому что в эти ужасные, восхитительные моменты я был тем человеком, которым хотел бы быть каждый.