– Но вы сказали, мне придется пообщаться с одним из ваших историков. Шея у Лео краснеет. – Я оказался поблизости. – Вы приехали в Нью-Гэмпшир по какому-то другому делу? – В Филли, – уточняет Лео. – Это недалеко. До Филадельфии отсюда восемь часов езды на машине. Я отступаю назад, придерживая дверь, и говорю: – Ну что ж, тогда вы, наверное, проголодались. Лео Штайн ест бриоши одну за другой. Первая партия испеклась отлично, булочки получились невероятно воздушными. Я подала их теплыми с чаем и джемом. – Мм… – с наслаждением мычит Лео и от удовольствия даже прикрывает глаза. – В жизни ничего подобного не пробовал. – В Вашингтоне нет пекарен? – Откуда мне знать. Мой рацион состоит из паршивого кофе и сэндвичей, которые я покупаю в автоматах. Последние два часа я рассказывала Лео о том, что сообщил мне Джозеф. А между делом формовала бриоши, смазывала их яйцом и пекла. Мне легче говорить, когда руки чем-то заняты. С каждым словом, слетающим с губ, я избавлялась от тяжести, как будто мои фразы состоят из камней, и кажется, по мере рассказа я перекладывала свою ношу на плечи Лео. Он делает заметки в рабочем блокноте, внимательно изучает вырезку из газеты, которую я сунула в карман, прежде чем ушла от Джозефа, с напечатанной в местной газете Вевельсбурга заметкой и фотографией, где Райнер Хартманн ест торт. Потом Лео поднимает на меня глаза, он как будто ничуть не удивлен. – Вы собираетесь сами поговорить с Джозефом? – спрашиваю я. – Пока нет. Вы наладили с ним хороший контакт. Он вам доверяет. – Он рассчитывает, что я прощу его, а не сдам органам. – Прощение – это из области духа. Наказание – дело закона, – говорит Лео. – Одно не исключает другого. – Значит, вы простили бы его? – Я этого не говорил. Это вообще не мое дело и не ваше, если вам интересно мое мнение. Прощать – все равно что изображать из себя Господа Бога. – То же самое и с наказанием, – замечаю я. Лео вскидывает брови и улыбается: – Разница в том, что Бог не испытывает ни к кому ненависти. – Удивительно, что вы верите в Бога после знакомства с таким количеством злых людей. – Как я могу не верить после знакомства со столькими выжившими? – спрашивает Лео и вытирает салфеткой губы. – Значит, вы видели его татуировку, – уточняет он. – Я видела отметину, на месте которой могла быть татуировка. – Где? – Лео поднимает руку. – Покажите. Я прикасаюсь к его левому бицепсу чуть выше подмышки и сквозь хлопковую рубашку чувствую тепло кожи. – Здесь. Она похожа на ожог от сигареты. – Именно на этом месте эсэсовцам и набивали группу крови, судя по сведениям, собранным к настоящему времени. С ними согласуются его заявления и о службе в Первой пехотной бригаде СС в сорок первом, и о работе в Освенциме-Биркенау после сорок третьего. Лео открывает папку и кладет ее на стол между нами. Я вижу зернистую фотографию молодого человека в нацистской форме с черепами на лацканах мундира. Вероятно, это Джозеф, но точно определить я не могу и читаю: «ХАРТМАНН РАЙНЕР», – пока Лео вытаскивает снимок из-под скрепки. Еще там острым почерком написан какой-то адрес и буквы «АВ», должно быть, его группа крови. Лео быстро закрывает папку – (секретная информация, думаю я) – и кладет фото рядом с вырезкой из газеты. – Вопрос: это один и тот же человек? На вырезке Джозеф – юноша, на фотографии – мужчина. Качество обоих снимков оставляет желать много лучшего. – Не могу сказать. Но разве это важно? Я имею в виду, если все остальное, что он говорил, сходится? – Ну, – отвечает Лео, – возможны варианты. В тысяча девятьсот восемьдесят первом году Верховный суд постановил, что все, кто служил охранниками в концлагерях, принимали участие в происходящем там и своими действиями поддерживали это, включая убийства, если мы говорим об Освенциме-Биркенау. В проведенном судом анализе принималось к сведению заявление, сделанное много лет назад одним из подозреваемых на суде в Германии, что если немецкие власти вынесут ему приговор, то должны осудить всех, кто служил в лагере, так как лагерь выполнял определенную цепочку функций, и каждый участник этой цепочки имел свою, иначе весь аппарат уничтожения перестал бы работать. Следовательно, все в Освенциме – от охранников до снабженцев – виновны в том, что там творилось, так как знали о происходящем за колючей проволокой и исполняли свои обязанности. Представьте ситуацию: вы с вашим парнем решили убить меня в моем кабинете и договорились, что, пока он внутри гоняется за мной с ножом, вы стоите снаружи и держите дверь закрытой, чтобы я не мог убежать. Вас обоих осудят за убийство при отягчающих обстоятельствах. Это просто распределение обязанностей при совместном преступлении. – У меня нет парня, – вдруг срывается у меня с языка. Оказывается, произнести эти слова вслух гораздо легче, чем я думала. Я вовсе не чувствую себя так, будто у меня из груди вырвали сердце, нет, я словно состою из гелия. – То есть он был, но… – Я пожимаю плечами. – Все равно он не стал бы убивать вас в вашем кабинете в ближайшее время. Лео краснеет: – Полагаю, это означает, что сегодня я могу спать спокойно. Я откашливаюсь: – Значит, нам нужно только доказать, что Джозеф работал в Освенциме. Если он сам признался, разве этого не достаточно? – Зависит от того, насколько достоверно его признание. – Неужели суд может решить, что он лжет? – А почему вообще люди лгут? – задает вопрос Лео. – Он стар. У него проблемы с психикой. Он мазохист. Кто знает? Насколько нам известно, он вообще там не был. Он мог прочитать какую-нибудь книгу и выдать вам эту историю за свою личную. – Хотя у вас есть папка с документами, на которой стоит его имя? – Он уже назвался одним вымышленным. Это может быть второе. – Так как же мы узнаем, действительно ли Джозеф – это Райнер? – Есть два способа, – отвечает Лео. – Либо он продолжит беседовать с вами и в конце концов выдаст информацию, которая совпадет с той, что хранится в этой папке и получена из самой СС, а не из просмотра круглосуточного канала «История». Либо нам нужен свидетель, который знал его в лагере и вспомнит. – Лео кладет рядом вырезку из газеты и фото с регистрационной карточки Нацистской партии. – И подтвердит, что на этих двух снимках один и тот же человек. Я смотрю на бриошь, уже не испускающую пар, душистую и теплую. На столе – капля джема. Бабушка говорила, что отец любил загадывать ей загадку: «Что вам нужно разломить, чтобы собрать семью вместе?» Хлеб, разумеется. Вспоминаю это и, хотя я не религиозна, молюсь, чтобы она простила меня. – Думаю, я знаю, кто может нам помочь. – Говори что хочешь, – возразил Дамиан, – я просто пытаюсь защитить тебя. Я открыла дверь, ожидая Алекса, и вместо него увидела капитана стражи. Я сказала ему, что занята, и это была правда. На этой неделе дела пошли лучше. Мы не успевали печь багеты, чтобы удовлетворить спрос. Хлеб и булочки получались у меня вкуснее, чем у отца. Алекс шутил со мной и говорил, что у него есть секретный ингредиент, но он не скажет мне какой. Тогда это будет просто ингредиент, ничего больше. Теперь я слушала Дамиана, который стращал меня на моей кухне. – Упырь? – не поверила я. – Это все сказки. – Сказки не на пустом месте появляются. Как тогда это объяснить? Домашний скот – это одно дело, Ания. Но теперь… эта тварь начала охотиться на людей. Я, конечно, слышала о них – мертвецах, восставших из гробов, которым нет покоя, они вечно голодны и насыщаются кровью живых. Упырь будет питаться и своей собственной плотью, если придется. Старуха Сал, торговавшая корзинами на городской площади, была суеверна. Она сторонилась черных кошек, бросала соль через плечо, выворачивала одежду наизнанку в полнолуние. Это она распространяла слухи про упыря, который терроризирует округу, шепотом говорила мне о нем каждый раз, как мы раскладывали свои товары на прилавках. «Их можно узнать в толпе, – говорила она. – Они живут среди нас, румяные, с красными губами. А после смерти завершают свое перевоплощение. Если это случилось, тогда уж поздно. Убить упыря можно, только отрезав ему голову или вырвав сердце. А защита от него одна – проглотить его кровь». Я пропускала болтовню Сал мимо ушей, и Дамиана тоже не стану слушать. Я скрестила руки на груди: – И что ты предлагаешь? – Говорят, упыря можно поймать, если отвлечь его, – объяснил он. – Увидит он узел, обязательно примется развязывать. Попадется ему кучка зерен, он начнет пересчитывать их. – Дамиан протянул руку у меня над головой, взял мешок с ячменем и высыпал его содержимое на стол. – А зачем упырю приходить в мою пекарню? – Возможно, – сказал Дамиан, – он уже здесь. Я не сразу поняла его, а потом разозлилась: – Раз он чужак, на него можно валить всё. Раз он не ходил в школу с тобой, как твои друганы-солдаты, или из-за того, что он иначе произносит слова? Он не монстр, Дамиан. Он просто другой. – Тебе это точно известно? – с вызовом спросил Дамиан, отодвигая меня к стенке кирпичной печи. – Его появление совпадает с убийствами. – Он проводит здесь всю ночь, а днем сидит дома с братом. Когда ему заниматься тем, в чем ты его обвиняешь? – Ты следишь за ним, пока он работает? Или спишь? Я открыла рот. По правде говоря, я проводила все больше времени на кухне с Алексом. Рассказывала ему об отце и Барухе Бейлере. Он говорил, что хотел стать архитектором, проектировать дома, такие высокие, что, если забраться на верхние этажи, голова закружится. Случалось, я засыпала, сидя у стола, но, когда просыпалась, всегда обнаруживала, что Алекс отнес меня в постель.