Сквозь прорехи в ней видны были свежие раны на его плечах, груди и спине. Но, кроме них, еще десяток тонких нитяных следов от заживших порезов по всему предплечью и запястью до самой ладони. – После того как он напал на тебя, – продолжил Алекс, – я стал делать это. Пока пек хлеб. – Я не понимаю… В лунном свете шрамы на его руке напоминали серебристую лестницу. – Не по своей воле я стал таким, – сдержанно проговорил Алекс. – Я стараюсь держать Казимира под замком, чтобы его никто не видел. Кормлю его сырым мясом, но он всегда голоден. Я делаю, что могу, лишь бы естество не одерживало над ним верха. Себя я тоже пытаюсь обуздывать. Обычно мне это удается. Но один раз он сбежал, когда я ушел, чтобы достать ему еды. Я направился по его следам в лес. Он напал на твоего отца, когда тот рубил дрова для печи, но у твоего отца был топор. Когда я подбежал, чтобы отвлечь Казимира, это дало ему шанс дать отпор. Он рубанул Казимира по бедру. Я рванулся, чтобы выхватить у него топор. И не знаю, запах крови или адреналин у меня внутри… – Алекс отвернулся. – Я не знаю, почему это случилось, почему я не смог сдержаться. Он все-таки мой брат. Это мое единственное оправдание. – Алекс взъерошил рукой волосы, и они встали у него на голове петушиным гребнем. – Я понимал, если такое случится опять, хотя бы раз, это будет уже слишком. Нужно было найти какой-то способ, чтобы защитить других людей, на всякий случай. И я попросился работать у тебя. Я посмотрела на его шрамы, вспомнила, как он каждый день пек для меня булочку и просил съесть ее всю. Вспомнила проданные на этой неделе багеты и покупателей, которые говорили, что их вкус был сродни религиозному опыту. Пришла мне на память и старуха Сал, которая говорила, что защититься от упыря можно, только испив его крови. Я подумала про розовый оттенок теста и поняла, о чем говорил мне Алекс. Он пускал себе кровь, чтобы спасти нас всех от себя. Сейдж Моя бабушка выживала дважды. Задолго до того, как я узнала, что она имеет какое-либо отношение к Холокосту, она поборола рак. Я была совсем крошкой, года три. Сестры отправлялись в школу на весь день, а мама брала меня к бабушке каждое утро, когда дед уходил на работу, чтобы она не оставалась одна, пока выздоравливает. Бабушке полностью удалили грудь. Она лежала на диване, я, сидя за кофейным столиком, смотрела «Улицу Сезам» и раскрашивала картинки, а мама прибиралась, мыла посуду и готовила еду. Каждый час бабушка делала зарядку – «ползла» пальцами по стене рядом с диваном, стараясь вытянуть руку как можно дальше. Это был способ восстановить поврежденные во время операции мышцы. Каждое утро сразу по прибытии мама отводила бабушку в ванную принимать душ. Она закрывала дверь, расстегивала молнию на бабушкином домашнем халате и оставляла ее мыться самостоятельно. Через пятнадцать минут мама тихо стучала в дверь и входила. Появлялись они вместе: бабушка пахла тальком, была одета в свежий халат, волосы на затылке мокрые, а остальные почему-то сухие. Однажды, устроив бабушку под душем, мама поднялась по лестнице наверх со стопкой выстиранного белья. – Сейдж, – сказала она мне, – оставайся здесь, пока я не приду. Я даже не отвернулась от телевизора; на экране был Оскар Ворчун, а я боялась Оскара. Если бы я оторвала от него взгляд, он мог бы улизнуть из своей мусорной корзины, пока я не смотрю. Но как только мама ушла, Оскар тоже пропал с экрана, и я побрела в ванную. Дверь была не заперта на задвижку, чтобы мама могла войти. Я приоткрыла ее совсем чуть-чуть, и меня сразу обдало влажным паром. Я почувствовала, как мои волосы от влажного воздуха скручиваются в завитки. Сперва я ничего не видела. Я будто вошла в облако. Но потом, когда зрение прояснилось, я заметила за стеклом душевой кабинки бабушку – она сидела на маленьком пластмассовом стульчике. Бабушка выключила воду, но на голове у нее была шапочка для душа, похожая на шляпку гриба из мультфильма – красная с белыми пятнышками. Колени у нее были накрыты полотенцем, и она здоровой рукой присыпала тело тальком. Я никогда не видела бабушку голой. И маму тоже, если уж на то пошло. А потому испугалась – ее тело так сильно отличалось от моего. Кожа, к примеру, отвисала на коленях, локтях и животе, как будто ее нечем было наполнить. Бедра совсем белые, словно она никогда не бегала по улице в шортах, хотя, вероятно, так и было. Номер на руке напомнил мне цифры, которые считывал с товаров продавец в магазине, когда мы покупали продукты. И конечно, шрам на месте левой груди. Все еще злой и красный. Из-под стежков, как гребень горы, выпирала сжатая ими плоть. Тут бабушка увидела меня. Правой рукой она открыла дверцу душа, так что я едва не задохнулась от запаха талька. – Иди сюда, Сейджела, – сказала она. – Мне от тебя нечего прятать. Я сделала шаг вперед и остановилась, потому что шрамы на теле бабушки были даже страшнее Оскара. – Ты замечаешь, что во мне что-то не так? – продолжила бабушка. Я кивнула. У меня тогда не хватало слов, чтобы объяснить, чего я не вижу, но я понимала, что так быть не должно, указала на рану и сказала: – Ее нет. Бабушка улыбнулась, и этого хватило, чтобы я перестала видеть шрам и снова узнала ее. – Да, – сказала она. – Но видишь, сколько еще меня осталось? Я жду в комнате бабушки, пока Дейзи готовит ее ко сну: мягкими движениями кладет подушки так, как любит бабушка, и подтыкает одеяло, прежде чем уйти. Я сажусь на край кровати и беру бабушку за руку. Рука у нее сухая и холодная. Я не знаю, что сказать. Я не знаю, что тут еще можно сказать. Кожа у меня на лице почесывается, будто шрамы обладают способностью узнавать друг друга, только те, что сегодня обнажила бабушка, невидимы. Хочется поблагодарить ее за рассказ. За то, что она выжила, ведь без нее меня бы здесь не было. Но как сказала бабушка, иногда слов недостаточно, чтобы выразить чувства, которые вы хотите в них вложить. Бабушкина свободная рука приплясывает у края одеяла, подтягивает его к подбородку. – Когда закончилась война, – говорит она, – знаешь, к чему мне было трудно привыкнуть? К комфорту. Я долго не могла спать на матрасе. Вместо этого брала одеяло и ложилась на полу. – Она смотрит на меня, и на миг я вижу девушку, какой она была. – Это твой дед помог мне выправиться. «Минка, – говорил он, – я тебя люблю, но я не буду спать на полу». Я помню деда как тихого старика, который любил книги. Пальцы у него всегда были запачканы чернилами оттого, что он выписывал чеки покупателям в своем букинистическом магазине. – Вы познакомились в Швеции, – говорю я, потому что такую историю нам рассказывали. Бабушка кивает: – Когда я выздоровела после тифа, поехала туда. Тогда мы, выжившие, могли ездить по Европе бесплатно. Я отправилась с еще несколькими женщинами в пансион в Стокгольме и каждый день завтракала в ресторане просто потому, что могла. А он служил в армии и получил увольнительную. Он сказал, что в жизни не видел девушку, которая съедала бы зараз столько блинов. – Бабушка улыбается, морщины залегают глубже, преображая ее лицо. – Он каждый день приходил в тот ресторан и сидел рядом со мной у стойки, пока я не согласилась пообедать с ним. – Ты свела его с ума. – Едва ли, – смеется бабушка. – Я была кожа да кости. Ни груди, ни бедер, ничего. Волосы у меня на голове были самое большее сантиметра три длиной – больше после борьбы со вшами и быть не могло. Едва ли я вообще была похожа на девушку. На том первом свидании я спросила его: что он во мне нашел? И он сказал: «Свое будущее». Вдруг я вспоминаю, как в юности вместе с сестрами и бабушкой пошла гулять по округе. Я не хотела идти – читала интересную книгу, – и тащиться неизвестно куда казалось мне напрасной тратой времени. Но мама настояла, чтобы пошли мы все, и вот мы, три девицы, поплелись вокруг квартала в черепашьем бабулином темпе. Мы захотели идти посреди улицы, и это привело ее в ужас. – Зачем лезть в сточную канаву, – сказала бабушка, – когда у вас есть прекрасный тротуар? Тогда я подумала, что она чрезмерно осторожничает, беспокоится, вдруг поедет машина, хотя здесь, в жилом районе с частными домами, они редко появлялись. Теперь я поняла: ей было не понять, отчего мы не хотим идти по тротуару просто потому, что можем. Человек, переживший лишение свободы, вероятно, считает такие вещи привилегией, а не правом. – Когда мы только приехали в Америку, твой дед предложил мне вступить в группу таких же, как я, – ну тех, кто был в лагерях, понимаешь. Я потащила его с собой. Мы побывали на трех собраниях. Все там говорили о том, что с ними произошло и как они ненавидят немцев. Зачем мне это? Я жила в прекрасной новой стране. Мне хотелось говорить о кино, о моем красавце-муже, о моих новых друзьях. Так что я перестала туда ходить и зажила своей жизнью. – После того что сделали с тобой немцы, как ты можешь простить их? – Сказав это вслух, я подумала о Джозефе. – Кто говорит, что я простила? – удивленным тоном отвечает бабушка. – Я никогда не смогу простить шутцхафтлагерфюреру убийство моей лучшей подруги. – Я не виню тебя. – Нет, Сейдж. Я имею в виду, не смогу – в буквальном смысле, потому что не мне его прощать. Это могла бы сделать только Дарья, а из-за него это стало невозможным. Но, по той же логике, мне следовало бы простить гауптшарфюрера. Он сломал мне челюсть, но он же спас мне жизнь. – Бабушка качает головой. – И все же я не могу. Бабушка молчит так долго, что я думаю, она уснула. – Когда я стояла в той камере, – наконец тихо произносит она, – я ненавидела его. Не за то, что заставил довериться себе и обманул, и даже не за избиение. Но за то, что он лишил меня сочувствия к врагам. Я больше не вспоминала герра Бауэра или герра Фассбиндера; я стала думать, что все немцы одинаковые, и ненавидела их всех. А это означало в тот момент, что я не лучше любого из них. Лео видит, как я закрываю за собой дверь спальни, после того как бабушка уснула. – Как вы? Я замечаю, что он прибрался на кухне, вымыл чашки, из которых мы пили чай, смахнул со стола крошки, вытер столешницу. – Она уснула, – говорю я, уклоняясь от ответа. Как я? Как можно чувствовать себя после такого рассказа? – И Дейзи здесь, если ей что-нибудь понадобится. – Поверьте, я знаю, как тяжело слушать такие истории… – Вы не знаете, – перебиваю его я. – Вы этим зарабатываете на жизнь, Лео, но вас лично это не касается. – Вообще, для меня это очень даже личное, – возражает он, и я сразу чувствую себя виноватой. Лео всю жизнь посвятил розыску военных преступников, а я не позаботилась о том, чтобы выудить из бабушки ее историю, когда, уже будучи подростком, узнала, что она пережила Холокост. – Он Райнер Хартманн, да? – спрашиваю я. Лео выключает свет на кухне и говорит: – Ну, мы это проверим. – Вы мне что-то недоговариваете? Он слабо улыбается: – Я агент федеральной службы, и, если отвечу, мне придется вас убить. – Правда?