Я взял ружьё и пошёл на маленькое лесное озеро. Оно густо поросло у берегов травой. На ночь сюда собирались утки. Пока дошёл – стемнело. В тростнике закрякало, с шумом поднялись утки. Но я их не видел, стрелять не мог. «Ладно, – подумал я. – Дождусь утра. Майская ночь совсем короткая. А до света они, может, вернутся». Я выбрал место, где тростник расступался и открывал полянку чистой воды. Сделал себе шалашик в кустах и забрался в него; Сперва сидеть было хорошо. Безлунное небо слабо сияло, звёзды поблёскивали сквозь ветви. И пел-шептал свою приглушённую, несмолкаемую, как ручеёк, песню козодой-полуночник. Но набежал ветерок. Звёзды исчезли, козодой умолк. Сразу посвежело, посыпал мелкий дождик. За шиворот мне потекли холодные струйки, сидеть стало холодно и неуютно. И уток не слышно было. Наконец запела зарянка. Её цвирикающая переливчатая песенка задумчиво-грустно звучит вечерами. А под утро кажется радостной, почти весёлой. Но мне она не обещала ничего хорошего. Я проголодался, продрог и знал, что теперь утки не прилетят. Не уходил уж только из упрямства. Дождик перестал. Начало прибывать свету. Пел уже целый птичий хор. Вдруг вижу: в траве, в заводи?нке, движутся две птичьи головки. Вот они, утки! Как незаметно сели… Я стал прилаживать ружьё, чтобы удобно было стрелять, когда выплывут на чистое. Выплыли. Смотрю: острые носики, от самых щёк на прямые шеи опускается пышный воротник. Да совсем и не утки: поганки! Вот уж не по душе охотникам эти птицы! Не то, чтобы мясо их на самом дело было поганое, вредное для здоровья. Оно просто невкусное. Одним словом, поганки – не дичь. А живут там же, где утки, и тоже водоплавающие. Охотник обманется и с досады хлопнет ни в чём не повинную птицу. Застрелит и бросит. Так грибник, приняв в траве рыжую головку какой-нибудь сыроежки за красный гриб, со злости пнёт её ногой и раздавит. Разозлился и я: стоило целую ночь мёрзнуть! Подождите же! А они плывут рядом, плечо к плечу. Точь-в-точь солдатики. И воротники распушили. Вдруг – раз! – как по команде «разом-кнись!» – одна направо, другая налево. Расплылись. Не тратить же на них два заряда! Расплылись немного, повернулись лицом друг к дружке и кланяются. Как в танце. Интересно смотреть. Сплылись – и нос к носику: целуются. Потом шеи выпрямили, головы назад откинули и рты приоткрыли: будто торжественные речи произносят. Мне уж смешно: птицы ведь, – какие они речи держать могут! Но вместо речей они быстро опустили головы, сунули носы в воду и разом ушли под воду. Даже и не булькнуло. Такая досада: посмотреть бы ещё на их игры! Стал собираться уходить. Вдруг смотрю: одна, потом другая выскакивают из воды. Стали на воду, как на паркет, во весь свой длинненький рост, ножки у них совсем сзади. Грудь выпятили, воротники медью на солнце зажглись – до чего красиво! – так и полыхают. А в клюве у каждой платочек зелёной тины: со дна достали. И протягивают друг дружке подарок. Примите, дескать, от чистого сердца ради вашей красоты и прекрасного майского утра! Сам-то я тут только и заметил, как хорошо утро. Вода блещет. Солнышко поднялось над лесом и так ласково припекает. Золотые от его света комарики толкутся в воздухе. На ветвях молодые листочки раскрывают свои зелёные ладошки. Чудесно кругом. Сзади сорока налетела, как затрещит! Я невольно обернулся. А когда опять посмотрел на воду, поганок там уже не было: увидели меня и скрылись. Они скрылись, а радость со мной осталась. Та радость, которую они мне дали. Теперь ни за что я этих птиц стрелять не буду. И поганками их называть не буду. Ведь у них есть и другое имя, настоящее: нырец или чомга. Очень они полюбились мне в то утро, хоть я и остался без мяса. Как муха медведя от смерти спасла Повадился медведь на овсы. Каждую ночь приходит, да не столько съест овса, сколько помнёт его и потопчет. Чистое разоренье колхозу! Колхозник к охотнику: – Так и так, Сысой Сысоич, выручай. Сысой Сысоич – охотник старый, заправский. Он взялся за дело умело. Овсы были в лесу. Сысой Сысоич выбрал опушку и сделал себе лабаз: несколько жердинок на ветки положил, на чём сидеть. Днём ружьё почистил, ствол смазал маслом: чтобы блестел под луной, видней было бы стрелять. И ещё с вечера засел в засаду – на лабаз. Отлично. Сидит на дереве, ждёт. Вот смерклось. Пошли по лесу шелесты, шорохи, шёпоты. Всё кажется: вот идёт медведь, – тут сучком треснул, тут в овсе зашелестел… А темно, ничего не видать. Наконец взошла луна. Овсяное поле сразу заблестело серебряным озером. И видит Сысой Сысоич: вот он, медведь! Прямо под ним лежит, колосья лапами загребает и запихивает себе в пасть. Сладкое овсяное молочко сосёт, чавкает от удовольствия, – так вкусно! Вот ладно. Сысой Сысоич тихонько поднимает ружьё и наводит его на зверя. И уж совсем было нацелился, – вдруг летит что-то большое, чёрное – прямо Сысой Сысоичу в глаза! И село на ружьё. Тут Сысой Сысоич понял: это муха. Маленькая она, муха-то, а села перед самым носом, и кажется большущей, как слон. Заслонила собой медведя от Сысой Сысоича. Вот уж это неладно. Сысой Сысоич на неё тихонько: – Кышш! Сидит муха. – Ффф! – дунул на неё. Муха сидит. – Фффы! – дунул покрепче. Муху снесло. Но только Сысой Сысоич стал целиться, муха опять тут как тут. Вот уж совсем неладно. Сысой Сысоич ещё крепче дунул: – Ффыф! Слетела и опять села на ствол. Такая упрямая, никак не прогонишь. Ух, как рассердился Сысой Сысоич! Вот уж это совсем из рук вон плохо. Сысой Сысоич передвинулся вперёд сколько мог на своём лабазе, занёс над мухой кулак… да как треснет по ружью! Трах, бах, треск и гром! Ружьё стреляет, жердинки под Сысой Сысоичем ломаются, Сысой Сысоич летит с дерева – прямо к медведю! Бедный зверь спокойно сосал вкусное овсяное молочко и совсем не ожидал такого нападения. Он так перепугался, что вскочил и, даже не взглянув, кто это кинулся на него с неба, – сломя голову в лес.