– Тогда я за приборку, – вздохнув, сказала Мила. – Мама, ты ложись. – Я, пожалуй, пойду, – спохватился гость. – Вот только, Мила, скажите, а Виктория Угловская случайно не передавала вам папку с бумагами? Мила вскинула голову, подбородок у нее стал острым, злым. Ксения снова вздохнула про себя, понимая, что ее ждет непростой разговор с дочерью. – Нет, никто мне ничего не передавал! – выкрикнула Мила. – И вы могли бы сразу задать этот вопрос, не пряча свой интерес за добротой. Повязку мы бы и сами наложили, знаете ли. – Вы тоже могли не прятать свой интерес за любовью к физкультуре, – спокойно ответил Погодин. Признаться, Ксения не поняла, что он имел в виду, а вот Мила, видимо, была в курсе, потому что моментально сдулась, как воздушный шарик, у которого развязали веревочку. – Вы, дорогие дамы, знаете про пропажу документов из гостиницы, к которой милая девушка Вика имела самое непосредственное отношение, но почему-то совершенно не связываете этот факт с реальным обыском, который прошел у вас дома. И мне интересно, это глупость? Или на самом деле вы прекрасно знаете, что и почему у вас искали. – Андрей Михайлович, – спокойно сказала Ксения, потому что у Милы от обиды тряслись губы. Все-таки она была еще очень молоденькая и неопытная, ее дочь. – Разумеется, мне пришло в голову, что происшествие в нашей квартире может иметь отношение к тому, что случилось с Викой, но понимаете, правда в том, что мы действительно ни при чем. Я никогда в жизни не встречалась с Викторией, а Мила не видела ее с прошлого урока. Милка, когда это было? – В четверг, накануне твоего приезда. – Вот видите, в четверг. У нас нет никаких документов, Андрей Михайлович. Нет и не было. За повязку и мазь спасибо. – Нет, вы просто удивительно беспечны, – гость потер лоб, как будто у него заболела голова. – Положим, я вам верю. Вы действительно не в курсе истории с пропажей бумаг. Однако те люди, которые перевернули ваш дом, об этом понятия не имеют. – Но они же ничего не нашли! – Господи, Ксения Александровна, это вовсе не означает, что они не вернутся. Внезапно Ксении стало страшно. Руки покрылись мурашками, по спине пробежал холодок. И почему она сразу об этом не подумала? – И что же делать? Может быть, все-таки вызвать полицию? Гость немного помолчал, глядя при этом серьезно, оценивающе. – Признаться, я бы предпочел, чтобы вы этого не делали, – наконец сказал он. – Человек, которому принадлежат пропавшие бумаги, не заинтересован в том, чтобы эта история получила огласку. Если вы сейчас обратитесь в органы правопорядка, придется объяснять, что именно у вас искали. – И вы считаете, что промолчать правильно? – спросила Ксения, которой отчего-то внезапно стало скучно. От предсказуемости поведения стоящего перед ней мужчины, наверное. – Что я считаю, в данном случае не имеет никакого значения, – ответил он. Как показалось Ксении, с досадой. – Я бы как раз предпочел рассказать все без утайки. Человек погиб, и нужно сделать все возможное, чтобы преступник или преступники были наказаны. Но украденная папка, как и спрятанные в ней тайны, касаются не меня. – Я не буду вызывать полицию, – устало сказала Ксения. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы они с дочерью наконец остались одни. – Но не из-за чужих тайн, а из-за своего спокойствия. Полиция ничем нам не поможет. А вот вы… – Я? – то ли удивился, то ли испугался собеседник. – Вы, – спокойно повторила Ксения. – Это же вам поручено найти эту чертову папку. Вот вы ее и найдите. В таком случае все точно поймут, что у нас ее нет, и от нас отстанут. – А что, это мысль, – согласился сосед. Ксения вдруг обратила внимание, что Мила бросила собирать вещи с пола и застыла, глядя на них обоих во все глаза. – Я и так собирался это сделать, так что тут наши стремления совпадают. И еще. Вы можете быть уверены, что я не позволю, чтобы с вами или с Камиллой произошло что-то плохое. – Вы… Не позволите… – Я! Не позволю! В том смысле, что я за вами присмотрю. Вот что, для начала я оставлю вам свой номер телефона. Если ночью произойдет что-то непредвиденное, то сразу же звоните. Это понятно? – Понятно, – кивнула Ксения, взяла в руки бумажный носовой платок, который сосед вытащил из кармана, чтобы накорябать на нем одиннадцать цифр, протянула дочери, жестом попросив убрать в стоящий у стены комод. Милка почему-то продолжала таращиться. – Спасибо вам, Андрей Михайлович. Будем надеяться, что не пригодится. И да, за повязку спасибо тоже. Гость кивнул и, попрощавшись, ушел. Ксения наконец допрыгала до дивана. Аккуратно, стараясь не задевать больную ногу, улеглась, вопросительно посмотрела на дочь, стоящую столбом посреди комнаты. – Что не так? – Да все так, – ответила Милка и вдруг расхохоталась, громко, звонко. – Мам, мне кажется или ты только что прямо у меня из-под носа мужика увела? Да еще какого! Мама! – Что-о-о? – Ксения села на диване, получилось слишком резко, боль тут же пронзила ногу, и она сморщилась, закусив губу. – Милка, ты с ума сошла, что ли? Никого я не уводила, хотя должна тебе сказать, что твое увлечение нашим соседом мне категорически не нравится. Ты что, не видишь, какой он человек? – Какой же? – Опасный, вот какой, – выпалила Ксения. Перед глазами невольно встала рослая, чуть худощавая, но спортивно сложенная фигура, кудрявые волосы, зачесанные назад и открывающие высокий лоб, улыбка, образующая на щеках продольные глубокие складки, впрочем, совсем не портящие лицо, которое, пожалуй, можно было назвать не просто красивым, а еще и породистым. Смутное воспоминание о чем-то далеком, прочно забытом всплыло в голове и тут же пропало, словно его спугнул звонкий Милкин смех. – Ой, мамочка, если бы это была не ты, а кто-то другой, то я бы серьезно обиделась. – Дочь снова начала собирать разбросанные вещи, ее голосок журчал, переливаясь по комнате. – Но за тебя я очень-очень рада. Ты заслуживаешь самого лучшего. – Камилла, – в голосе Ксении появился металл, полным именем она называла дочь только тогда, когда действительно сердилась, – прекрати немедленно. Ты говоришь оскорбительные глупости, и мне они неприятны. Я не хочу продолжать этот разговор. – Ладно, – Милка покладисто подняла руки, сдаваясь, глаза ее моментально стали серьезными. – Я умолкаю и продолжаю уборку. А ты пока полежи и подумай, кто и почему мог убить Вику. * * * На следующее утро неожиданно для себя Погодин проспал. Когда он открыл глаза, солнце вовсю хозяйничало в комнате, хотя обычно, когда он пробуждался, скромно заглядывало в окно, словно спрашивая разрешения войти. На часах было без пяти восемь, невиданное дело. В дверь настойчиво стучали. Немного дивясь неожиданному исчезновению терзавшей его многодневной бессонницы, Погодин вскочил с кровати, натянул джинсы, как был, босиком и без рубашки, вышел в коридор, распахнул дверь на крыльцо, за которой маялась тетя Стеша. Вид у пожилой женщины, державшей в руках тарелку, прикрытую полотенчиком, и все ту же, ставшую уже привычной, тару с молоком, был испуганный. – Ондрюшко, до смерти ведь доведешь, охламон. Я уж подумала, что с тобой случилось чего. Стучу-стучу. – Да что со мной случится-то, тетя Стеша? – Погодин посторонился, пропуская соседку внутрь. – Разоспался я что-то, не услышал вашего стука. Опять шанежки? Избалуете вы меня совсем. – Оладушки сегодня, – деловито сообщила старушка. – С тестом заводиться не стала. Тесто спокойные руки любит, а у меня вся душа изболелась. – Из-за Вики? – догадливо спросил Погодин. – Из-за нее, горемыки, да из-за Николая Петровича. Я же говорю, забрал Варлаам свою очередную жертву. Как ни старался Николай Петрович, чтобы развеять проклятие, а ничего у него не вышло. Про этого Варлаама она, кажется, вчера уже говорила. Про неведомое проклятие и отсутствие божьего прощения. Да, точно, а соседка, та самая Ксения Королева, которая вчера целый день путалась у него под ногами, еще сказала, что это покрытый сусальным золотом колокол, который сто лет назад сбросили с какой-то колокольни. Признаться, ни вчера, ни сейчас он ничего не понял. При чем тут колокол? – Тетя Стеша, вы бы мне рассказали, что вас мучает, – ласково сказал Погодин, забирая тарелку и маленький бидон. – Проходите, я вас чаем напою. Помните, я вам обещал хороший чай, вот и выпьем вместе. Вы вчера обмолвились, что этот колокол мстил своим обидчикам. Так как же Николай Петрович и Вика могли его обидеть? Их же тогда на свете не было. – Слушь-ко, Ондрюшко, а тебе что, Глафира никогда про Варлаама не рассказывала? Глафирой звали погодинскую бабушку. Он послушно напряг память. – Нет, не рассказывала, – сказал он наконец. – Я только смутно помню, что когда кузнец пьяный насмерть замерз, это я классе в шестом был, в Малодвинске тогда еще кузня была, потом-то ее закрыли, вот тогда бабушка что-то про грехи отцов и колокол маме говорила. Родители тогда посредине зимы внезапно в отпуск приехали. Но когда я в комнату вошел, они замолчали обе, и больше эта тема никогда не поднималась. – Да, в советские годы про это говорить не любили, – усмехнулась тетя Стеша. – Кому партийная принадлежность не позволяла в существование проклятия верить, а кто и боялся в черную бездну лишний раз заглядывать, да только молчание-то еще никого не спасало. Даже если бежать от правды, так она же все равно догонит. – Тетя Стеша, давайте подробно. – Погодин взял пожилую женщину под локоть и проводил к столу в комнате, усадил на стул, начал неторопливо накрывать на стол. Соседка внимательно следила за его неторопливыми действиями, словно они ее успокаивали. – Варенья не принесла, – сказала она, нарушая молчание. – Как оладушки без варенья есть? Вот же пустая голова. – Есть у меня варенье, – успокоил ее Андрей. – Я как приехал, вы мне сразу банку клубничного и банку морошкового принесли. Сейчас достану. Действительно, как оладьи да и без варенья? Расскажите про Варлаама, тетя Стеша. Вижу, волнует вас эта тема. – Да как не волновать-то, – старушка всплеснула руками. – Истину тебе говорю, Вика за грехи прапрадеда своего расплатилась. Всю жизнь бабка ее, Анастасия, за девчонку боялась. Как сына с невесткой похоронила, так и была уверена, что и за Викой рано или поздно Варлаам придет. Уж как она, умирая, просила Николая Петровича за девочкой присмотреть, как просила! А он не смог, не сберег. Стар слишком стал да немощен. А ведь сколько сил положил, чтобы Варлаама задобрить, да все впустую. – Тетя Стеша, – взмолился Погодин, – вы бы рассказывали по порядку, а то я совсем запутался. – Да я и говорю по порядку, – старушка вдруг рассердилась, словно погодинская непонятливость ее раздражала. – В 1929 году с главного городского храма в Малодвинске сбросили двадцать три колокола. Все они сразу раскололись, разумеется, кроме главного – Варлаама. В нем полторы тысячи пудов веса было. Целый месяц понадобился, чтобы его на части расколоть и на переплавку отправить. Денно и нощно две бригады работали, сменяя друг друга. Девять человек их было, охальников, кто согласился на святыню руку поднять. Накаляли огнем докрасна, потом снегом закидывали, чтобы на куски разорвать. Девять человек грех этот на себя взяли, и никто, слышишь ты, никто из них от ответа не ушел, да и потомки их тоже, кто в третьем, а кто, как Вика, в пятом колене. Кого в пьяной драке зарезали, кто с крыши сарая упал, кто в одночасье умер, кто бездетным остался, а у кого все дети, что нарождались, даже до месячного возраста не доживали. Двое охальников утонули, у одного из них сын уголовником стал да в лагерях сгинул, у другого дочь родами померла. Кто вот в сугробе замерз. Этот случай ты помнишь. Погодин поставил перед разволновавшейся женщиной чашку с ароматным чаем, подвинул плошку с вареньем, снял полотенце с исходивших ароматным духом оладий, судорожно сглотнул, потому что вдруг понял, что проголодался. – Интересно, – сказал он. – Я в Малодвинске вырос, а никогда этой истории не слышал. – Так уж вашему поколению не с руки про это говорить было, – усмехнулась тетя Стеша. – Не гордились этой историей наши родители, не стремились они про это своим детям и внукам рассказывать. Так, шептались, когда очередное предсказание сбывалось. Вот, к примеру, в поругании Варлаама дед Анастасии участвовал, Викиной бабушки, то есть. Ему на тот момент тридцать два года было. Молодой здоровый лоб, в кулачных боях участвовал, стенка на стенку ходил, ничего не боялся. Это Анастасия Николаю Петровичу при мне рассказывала. А помер в одночасье от лихоманки непонятной. Он куском колокола руку себе обжег. Палец распух, он и внимания не обратил, а через трое суток уже вся рука огнем пылала, а потом болезнь и на нутро перекинулась, так его и не стало, почитай меньше чем за неделю. Он, кстати, первой жертвой Варлаама стал. Старики сказывали, что больше всех он над колоколом куражился, прыгал на него, ногами топтал, на стены храма плевал. Вот и поплатился быстрее чем другие. Она замолчала скорбно, прихлебнула чаю, покачала головой, показывая, что, мол, действительно вкусно. Погодин щелкнул кнопкой чайника, чтобы потом подлить горячего, но ничего не говорил, чтобы не сбивать тетю Стешу с нужного настроя. Почему-то ему казалось, что то, что она говорит, действительно важно, хотя ни в какую мистику он, разумеется, не верил. Не может колокол сто лет мстить своим обидчикам, и все смерти, о которых говорит тетя Стеша, всего лишь совпадение, не более. – Сыну его, Егору, тогда всего семь лет было, – продолжала свой рассказ соседка. – Казалось бы, ребенок ни в чем не виноват. Но через три года в лесу в медвежью нору провалился, в итоге без ноги остался, вообще мать думала, помрет, но он все-таки выжил, хоть и инвалидом стал. Когда война началась, говорят, бахвалился еще, что благодаря тому, что одноногий, на фронт не попадет. В Малодвинске тогда мало молодых мужиков осталось, всех война забрала, так он, Егор, женился даже, вот в сорок втором году Анастасия-то на свет и появилась. Егор-то от радости как начал пить, так неделю не просыхал, да и допился до белой горячки, а в полупьяном бреду в себя из охотничьего ружья и выстрелил. – А вы про это откуда знаете? – не удержался от вопроса Погодин. – Вас же тогда и на свете не было. – Так Анастасия рассказывала. Это под старость уже. Твои-то, Ондрюшко, родители, как из Малодвинска уехали, так я лучшей моей подружки-то и лишилась, мамы твоей, значит. А к Анастасии по привычке бегала. Потом Настасья сына и невестку схоронила, одна Викусю поднимала, много времени мы за разговорами проводили. Я, она да Николай Петрович, царствие ему небесное. – А он к проклятию Варлаама тоже какое-то отношение имел? – Нет, он просто Настю всю жизнь любил, с самой юности. Все жениться на ней мечтал, а она твердила, что проклята и жизнь ему портить не будет. Мол, не ждет ни ее, ни будущих потомков ничего хорошего из-за дедова греха и Варлаамова гнева. Он же почему стал историей Малодвинска заниматься? Да потому, что ему история Варлаама и связанного с ним проклятия покоя не давала. Это он путь всех девяти святотатцев проследил и описал в книжке своей. Книжка у него была про Варлаама и все, что с ним связано. Он материалы-то собирать начал, чтобы Настю успокоить, потому что ужас как она за Вику боялась. А потом, как книжка-то получаться стала, так и притих, потому что по всему выходило, что никто от своей судьбы не уходил. Никто. Погодин внезапно поймал себя на том, что слушает с живейшим интересом. Пожалуй, нужно сегодня же наведаться в интернат и воспользоваться любезным разрешением однокашника Сереги Сыркина забрать книги и тетради Валевского. Увлекательное, надо полагать, чтение. – И что дальше было? – спросил он. – А что дальше? Настя всю жизнь свой крест несла, потому что с нелюбимым жила, от счастья женского отказавшись. Муж у нее пил сильно, бил ее, она никому не говорила, конечно, гордая была. К счастью, помер он у нее рано. Она вдовой осталась, но Николая Петровича все равно к себе не подпускала, боялась ему беду принести. Потом сын и невестка у нее в автокатастрофе погибли, она это как божью кару восприняла, даже ни слезинки не проронила. Мол, всегда знала, что так будет, вот и случилось. Вика сиротой осталась в пять лет, Настя ее растила, Николай Петрович им помогал. Так и жили. А три года назад Настя от рака умерла. В страшных мучениях уходила, но ни разу не пожаловалась. Говорила, что это Варлаам свое забирает. Вот как. А теперь и Викуси не стало. И не говори ты мне, что колокол тут ни при чем. Еще как при чем. Вика Угловская – последняя была из потомков тех девятерых вандалов. Последняя. Все, больше никого не осталось.