Она проскочила так быстро, что публика, возможно, ничего и не заметила, но Риса прекрасно все поняла. Фальшивая нота звучит в уме, как заунывный звук волынки, постепенно усиливаясь до крещендо, отвлекая девочку от игры. Риса теряет концентрацию и снова ошибается, а через две минуты берет неверный аккорд. Глаза наполняются слезами, и она перестает что-либо видеть. «Оно мне и не нужно, – повторяет про себя Риса. – Важно чувствовать музыку. Еще не поздно выйти из этого пике, ведь нет?» Ее ошибки кажутся ужасными, хотя неискушенный слушатель вряд ли заметил бы их. «Да не беспокойся ты, – сказал бы мистер Дюркин, – никто же тебя не осуждает». Да, может, он сам в это верит, но и то лишь потому, что может себе это позволить. Ему уже не пятнадцать, и он никогда не был сиротой, живущим за счет штата. * * * Пять ошибок. Не грубые, едва заметные, но все же ошибки. Может, все и было бы хорошо, если бы на одной сцене с Рисой не выступали настоящие знаменитости – но другие участники играли безупречно. Мистер Дюркин счастливо улыбается, приветствуя Рису на выходе из зала. – Ты была великолепна! – говорит он. – Я горжусь тобой. – Я играла отвратительно. – Чепуха. Ты выбрала одно из самых сложных произведений Шопена. Даже профессионалы не могут сыграть его без ошибок. Ты сыграла достойно! – Мне мало играть достойно. Мистер Дюркин вздыхает, но возразить ему нечего. – Ты играешь все лучше и лучше. Я уверен, недалек тот день, когда эти руки будут играть в Карнеги-холле. Он искренне, довольно улыбается. Девочки в общей спальне поздравляют Рису так же, как и мистер Дюркин, – им незачем врать ей. Этого достаточно, чтобы в душе девочки возродилась надежда, и Риса спокойно засыпает, когда наступает время отбоя. Ладно, думает она, я готова допустить, что, быть может, придаю всему этому слишком много значения. Как знать, может, и не стоит быть такой жестокой по отношению к себе. Риса засыпает, думая о том, какое произведение выбрать к следующему конкурсу. * * * Через неделю ее вызывают в кабинет директора. Там девочку ожидают три человека. Настоящий трибунал, думает она. Трое взрослых сидят в ряд, что придает им еще больше сходства с тремя мудрыми обезьянами: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не говорю. – Присаживайся, Риса, – говорит директор, указывая на стул. Она пытается двигаться грациозно, но мешают дрожащие колени. В результате девочка неловко плюхается на стул, думая о том, что он слишком мягкий для зала, в котором заседает инквизиция. Из всех троих Риса знает только директора. Ясно только, что двое других – официальные лица. Они ведут себя спокойно, словно подобные заседания для них дело привычное. Женщина, сидящая слева от директора, представляется социальным работником. Оказывается, «дело» Рисы находится под ее контролем. До этого момента девочка и не подозревала, что у нее есть какое-то «дело». Женщина называет имя, но Риса его не запоминает – миссис Как-то-там. Позже она будет стараться вспомнить его, но безуспешно. Женщина перелистывает папку, в которой хранится вся недолгая пятнадцатилетняя жизнь Рисы, небрежно, как будто читает газету. – Так-так, – произносит она. – Ты находишься на попечении штата с младенчества. Поведение самое похвальное. Оценки хорошие, но могли бы быть и лучше. Женщина поднимает голову и улыбается Рисе. – Я видела, как ты играла на конкурсе. Очень хорошо. «Хорошо», – думает Риса. Но не превосходно. Миссис Как-то-там снова принимается листать папку, но Риса видит, что на самом деле она не читает. Какое бы решение ни собиралась вынести эта троица, они давно уже обо всем договорились, задолго до того, как Риса вошла в кабинет директора. – Зачем вы меня вызвали? – спрашивает Риса. Миссис Как-то-там закрывает папку и смотрит на директора и сидящего рядом с ним мужчину в дорогом костюме. Костюм кивает, и социальная работница поворачивается к Рисе, радушно улыбаясь. – Мы считаем, что ты исчерпала свой потенциал в данном заведении, – говорит она. – Ваш директор, мистер Томас, и мистер Полсон согласны со мной. Риса бросает взгляд на человека в костюме. – А кто такой мистер Полсон? Костюм прочищает горло, прежде чем заговорить. – Я школьный юрист, – произносит он наконец извиняющимся тоном. – Юрист? А зачем здесь юрист? – Таков регламент, – объясняет директор Томас. Видимо, галстук внезапно показался ему похожим на удавку, потому что он в срочном порядке ослабляет его, засунув палец за воротник. – В уставе школы записано, что юрист обязательно должен присутствовать при подобного рода процедурах. – О каких процедурах вы говорите? Троица переглядывается, но никто, похоже, не готов взять на себя обязанности спикера. В конце концов миссис Как-то-там решается заговорить: – Тебе должно быть известно, что места в государственных интернатах сейчас на вес золота. Бюджет постоянно урезают, и это касается, к сожалению, всех учреждений подобного рода – наше не исключение. Риса, не отрываясь, смотрит в спокойные, холодные глаза миссис Как-то-там. – Сиротам, находящимся на попечении государства, места в интернатах гарантированы законом, – говорит девочка. – Совершенно верно, но гарантия распространяется на детей, не достигших тринадцатилетия. Неожиданно оказывается, что всем есть что сказать. – Денег хватает только на малолетних, – говорит директор. – Необходимо вносить поправки в школьную программу, – заявляет юрист. – Мы хотим только добра тебе и всем остальным детям, содержащимся в стенах этого учреждения, – перебивает их миссис Как-то-там. Обрывки фраз летают по комнате, словно мячики, отброшенные умелой рукой теннисиста. Риса ничего не говорит, просто слушает. – Ты отлично играешь на рояле, но… – Как я уже сказала, ты достигла предела своего потенциала… – По крайней мере, в данном заведении… – Если бы ты выбрала менее престижную учебную программу… – Нет, ну, это еще вилами по воде писано… – У нас связаны руки… – Нежеланные дети рождаются каждый день – и не всех успевают подбросить… – Наш долг – позаботиться о тех, кому не повезло… – Необходимо найти место для каждого сироты… – Значит, каким-то образом необходимо уменьшить количество подростков, содержащихся в интернатах, на целых пять процентов… – Ты же сама понимаешь, не правда ли?.. Риса больше не может все это слушать. Она наконец подает голос, и все трое тут же замолкают, потому что она произносит то, что ни один из них не осмелился озвучить. – Значит, меня отдают на разборку? Тишина. Молчание – знак согласия, оно красноречивее любых слов. Социальная работница хочет взять Рису за руку, но девочка отстраняется. – Я понимаю, тебе страшно. Перемены всегда пугают. – Перемены?! – кричит Риса. – Вы называете это переменами? Смерть чем-то отличается от перемен, как вы считаете? Директору, видимо, снова становится душно, и он опять ослабляет узел галстука, не желая, очевидно, получить преждевременный удар. Юрист открывает портфель.