— Или где-то проваландался, — вдруг прозвучало из полумрака вагона. — На самовольное оставление части в условиях боевых действий походит. Как считаете, капитан Филин? Под ближайшую лампу вразвалочку вышел упитанный подполковник. Это мягко говоря, упитанный. Начальник политотдела дивизии товарищ Стасенко. Фигура теоретически авторитетная, но практически никем не уважаемая за склонность к пустословию, мелочность и бесхребетность. — Это вы, товарищ подполковник, у санитаров спросите, которые два часа назад меня откопали. — Филин смерил подполковника ироничным взглядом. В форму замполит вырядился почему-то не в полевую, а в повседневную и сапоги начистил до блеска. И не замарал нигде. Он будто бы не пришел сюда, а прилетел. «Прошелся бархоткой перед тем, как запрыгнуть в вагон? Перед доктором выкаблучивается? Тоже мне франт. Лучше б жрал поменьше». — А у Васнецова с Бадмаевым уточните, — продолжил Филин, — сколько кило земли поверх нас троих лежало, и как они считают, смог бы я выбраться, погулять денек, а потом снова зарыться на ту же глубину? — Ладно, остынь. — Стасенко смягчил интонации. — Вот вечно ты ерепенишься, Филин. Чего тебе неймется? На грубость хочешь нарваться? Без пенделей как без пряников? — Я с детства такой: энергичный и любознательный. Поэтому в разведке и служу. А у вас какое оправдание? — Опять дерзишь? Хочешь до цугундера договориться? — Какая подначка, такая и сдачка. Можете влепить мне выговор с занесением в личное дело. Или рапорт в Смерш напишите. Что вам больше нравится? — А-а! — Подполковник сморщился, как от лимона, и махнул рукой. — Чумовой ты, Филин! Столько медалей мимо тебя пролетело из-за языка твоего бескостного, взвод можно наградить. И премиальных профукал… два кармана. Не жалко тебе? — Не-а. — Филин усмехнулся. — Можете смеяться, но я за Родину воюю, а не за деньги с медалями. А вы? — Уф-ф. — Стасенко снял фуражку и утер платком лысину. — Забодал ты меня. Смершевцам только не говори про свою подземную лежку. Не поверят. Сутки в отключке, считай, заживо похоронен был, а теперь вон что, живой и бодрый. Эти товарищи в божьи чудеса не верят. Так, товарищ Еремина? — Мне-то откуда знать, товарищ Стасенко? В госпитале все в одно чудо верят — в исцеление. От хирургов и других врачей его ждут. — Во-от! — протянул подполковник Стасенко многозначительно и поднял к потолку палец. — Никакого религиозного мракобесия, чистая наука! Все в полном соответствии с марксистско-ленинской теорией, а также сталинской практикой. Без ложных надежд на опиум для народа и спасительные свойства культовых талисманов и оберегов, вроде крестов, ладанок и образов. Вы согласны, товарищ капитан? — Крестики — это не талисманы и не обереги, а просто символы веры. — Филин пожал плечами. — Напоминание такое. Задумал человек дурное, взялся за крестик и вспомнил, что религия ему этого не позволяет. Недаром же и среди атеистов распространена уловка «нарисовать крестик на память». Но насчет науки согласен. Она шагает вперед семимильными шагами. Капитан похлопал по ближайшей полке. — Наша наука не хуже ихней. — Подполковник уловил намек. — Или вы, товарищ капитан, обратный ход рассуждений предпочитаете? Он с подозрением прищурился и уставился этаким «проницательным», как ему казалось, взглядом на Филина. — «Дайте мне точку опоры, и я переверну Землю». — Капитан развел руками. — Дайте товарищу Ереминой немецкие документы, и тогда мы поймем, кто кого на текущий момент хуже или лучше. — «На текущий момент», значит. — Стасенко кивнул. — Я запомню, товарищ Филин, эту вашу уклонистскую оговорочку. Разберемся с этим трофеем, будьте любезны заглянуть ко мне на беседу. — Слушаюсь, товарищ подполковник, — спокойно ответил Никита. — Если не получу новое задание, непременно загляну. — Надеетесь, Васнецов защитит, как обычно? — Стасенко усмехнулся. — Ну-ну. Посмотрим. Кстати, вы не в курсе, куда исчез один ваш боец… ефрейтор Покровский? — Два варианта. Либо куда и все остальные — на небо… в чисто научном смысле, разумеется, в виде пепла. Либо… воюет. Наши далеко продвинулись? — Относительно. — Вот там его и надо искать… относительно. — Поищем. А пока вы свободны, капитан Филин. Здесь вам делать нечего. — Как знать… — Мне пригласить майора Жданова? — Я тоже выйду, — сказала Еремина. — Душно здесь. Будут новости — я в машине. Разрешите идти? — Ступайте. — Подполковник Стасенко раздраженно махнул рукой. Филин выпрыгнул из вагона и помог Алевтине спуститься на землю, а дальше первой двинулась она. Где стоит машина, разглядеть капитан не смог, пусть уже вовсю светило пока еще в меру яркое и относительно теплое октябрьское солнце. «Уже ноябрьское, — мысленно поправил себя Филин. — Тридцать первое я пролежал, как боров, под слоем грязи. Как только не окоченел? Земля тлела, это да, но ведь не сутки с гаком. И не задохнулся. Нет, Стасенко, напрасно ты столь решительно отвергаешь религиозное мракобесие. Без чудесного вмешательства тут не обошлось, вот те крест во все пузо, товарищ замполит». — Сам предупреждал, что лишнего говорить не надо, и что? — Еремина вдруг обернулась и одарила капитана легкой улыбкой. Светлой, но почему-то грустной. — Еще немного — и довел бы несчастного Стасенко до психологической травмы. Ему и так трудно, никто его, похоже, всерьез не воспринимает. Никита отметил очень неожиданный и благоприятный сдвиг в наметившихся отношениях. Алевтина обратилась к нему на «ты». — А как можно воспринимать всерьез этот ходячий сборник лозунгов? — Филин усмехнулся. — Знаешь, и умные люди иногда говорят глупости. Это простительно. Но когда умничают глупцы… это невыносимо. — Все равно поосторожнее. Он трусоват, в лоб не пойдет, но, если подвернется случай, обязательно отомстит за все обиды. Такие типы злопамятны. — Ты не только врач, ты еще и психолог? — Все врачи психологи. — Алевтина остановилась и вдруг взяла Филина за руку. Сначала капитан вообразил невесть что, но в следующую секунду понял — доктор просто решила посчитать пульс. — Что там? «Пустое сердце бьется ровно»? — Ты начитанный, — Еремина посмотрела на капитана как-то странно, искоса, будто бы с опаской, но и с любопытством. — А ну, пробежимся? — Не вопрос. — Филин рванул с места в карьер и вмиг очутился на десяток метров впереди. Доктор тоже не стала изображать кисейную барышню и припустила за капитаном вполне профессионально, по времени примерно второго разряда. Находись машина чуть дальше, забег мог бы продолжиться. Ни Филин, ни его соперница особо не запыхались. Но рядом с полуторкой оба затормозили, и доктор снова ухватила Никиту за запястье. — Пятьдесят, — выдохнула Алевтина. — Это хорошо? — У меня… под сотню. А я, между прочим, бегом занималась. Область выигрывала. А ты каким видом спорта занимался? — До войны? Никаким. Физкультурой в школе. Но с сорок первого… еще какой спортсмен. Мастер спортивного ползания и ворошиловский стрелок из всех видов оружия. А что не так? — У тебя пульс… слишком медленный. В покое вовсе меньше сорока был. Может, от этого и в глазах темнеет. — Меньше оборотов — меньше износ «пламенного мотора». — Филин улыбнулся. — Не так? — Ты ведь не механизм. — Алевтина заглянула в машину. — Странно, где Ванечка? Здесь столько матценностей. Тиснет кто-нибудь лекарства, ему ж влетит. — А правда, что новые лекарства, которые от всех инфекций лечат, из плесени делают? — Правда, Никита. — Доктор повертела головой и негромко позвала: — Ваня! Ты где, Ваня?! — Командир! — вдруг долетело откуда-то из-под вагонов. — Уходи, командир! Уходи! Филин резко обернулся и увидел несущегося на всех парах, от насыпи прямиком к санитарной машине… ефрейтора Покровского. Собственной персоной. Впереди, похоже, что на ефрейторских пинках, буквально летел тощий рыжий боец, а следом бежали еще несколько солдат и один офицер — уже знакомый майор Жданов. Сначала Никите показалось, что «комендачи» гонятся за Покровским и рыжим, но вскоре капитан понял, что вся компания бежит не за кем-то, а от кого-то или от чего-то. Филин схватился за автомат, но противника не увидел, как ни старался. — Ноги в руки! — заорал Покровский совсем уж неприлично громко. — Сейчас рванет к чертям! Это пояснение Филина устроило. Теперь уже он схватил доктора Еремину за руку и потащил за собой куда подальше. Алевтина попыталась притормозить, якобы чтобы дождаться Ванечку, — судя по всему, это был тот рыжий боец, но Филин не отпустил наивную и сердобольную докторшу. Ванечка Ванечкой, но, если у Покровского глаза становятся квадратными, а голос зычным, что иерихонская труба, дело серьезное, это точно. За месяц с хвостиком совместной службы Филин хорошо изучил повадки подчиненного. И в том, что минное дело Алексей знает не хуже настоящего сапера, капитан успел убедиться. Если Покровский сказал, что сейчас рванет к чертям, рванет непременно и обязательно «к чертям». Вытолкнув Алевтину вперед и придав ей нужное направление, капитан все же оглянулся, чтобы оценить обстановку. Почти все отбежали довольно далеко. Но доктор беспокоилась не напрасно, видимо, знала, насколько бестолков водитель ее машины. При любой мощности будущего взрыва убить теперь могло только одного отставшего воина из отряда Жданова, да еще как раз Ванечку, который решил завести свою полуторку. Так и случилось. Вагоны рванули разом, и вот именно так, как предсказывал Покровский — ко всем чертям. Какие мины сработали, ведали только немецкие саперы. Но могущество взрывов оказалось таким, что обломки поднялись почти на высоту птичьего полета и разлетелись на полкилометра в разные стороны. Взрывная волна легко подбросила санитарный грузовичок, перевернула через капот и отшвырнула метров на двадцать. Несколько десятков вырванных с корнями деревьев завалились, словно пародируя примятую траву, а две дюжины рельсовых обломков просвистели над головами, как запущенные подвыпившими кузнецами молоты. Все, кто пытался убежать, как бы далеко ни находились от железной дороги в момент детонации, потеряли опору под ногами и пролетели изрядное расстояние на манер подхваченных ветром осенних листьев. Филин совершил этот увлекательный полет спиной вперед, поэтому сумел подметить, несмотря на дым, пыль и фонтанирующую землю, интересную деталь. Состав рванул не весь. Локомотив с пулеметной платформой, два пассажирских вагона и один «вагон-рефрижератор» уцелели. Тепловоз и вовсе остался на рельсах, а три уцелевших вагона просто завалились: пассажирские — назад, а вагон с неведомым советской науке содержимым — вперед. То есть лежал он с той стороны насыпи, где находился Филин со товарищи. Ударная волна ослабела, и капитан совершил относительно жесткую посадку. Спиной ударился о землю, зато затылком обо что-то мягкое. Это уберегло Филина от новой отключки, но… стоило доктору Ереминой огромного синяка на таком месте, что неудобно говорить. Именно это место оказалось у Филина под головой. Но насчет синяков и прочего бесплатного фронтового макияжа разговор состоялся чуть позже, когда Алевтина отошла от шока. Пока же доктор лежала ничком, оцепенев от боли в ушибленных местах, а капитан, тоже временно беспомощный, наблюдал за происходящим у насыпи и на ней. Загадочно мощный взрыв не спровоцировал почти никакого пожара. Полыхал только устоявший тепловоз, снова дымил пропитавший насыпь мазут, трещал занявшийся бурелом, нехотя горели два вагона по ту сторону насыпи. Пожалуй, и все. Вагон с загадочным оборудованием даже не тлел. Лежал себе под откосом, почти не закопченный, только помятый. Но бог с ним, с вагоном. Филин отчетливо видел человеческую фигуру, отделившуюся от силуэта вагона и теперь бредущую прочь. Капитан понимал, что такого не может быть, но мог поклясться комсомольским билетом, что это подполковник Стасенко! Тот самый идейный богоборец, полчаса назад именовавший любые чудеса религиозным мракобесием. «И что он скажет теперь? — Филин скривил губы в ухмылке. — С другой стороны, не слишком ли много чудес на квадратный километр? Я ведь не видел, откуда на самом деле взялся Стасенко. Мы расстались в том самом вагоне, но был ли подполковник в нем, когда громыхнуло? И почему взорвалось либо загорелось все, кроме этого вагона? Даже вот так, навскидку, уйма вопросов. А сколько их будет, если задуматься?» Филин услышал новые звуки и насторожился. Нет, моторизованные части фрицев обычно издавали другие звуки. Сейчас обиженно рычали маломощные моторы и подвывали простейшие трансмиссии. Приближалась колонна из трех полуторок. В тон им ворчало что-то поприличнее, но помельче, вроде «виллиса».