– Хотел быть капитаном, будь им! – Срываю повязку и швыряю её на землю. – Волков, ты чё?! Рехнулся? Вернись! У нас игра через два часа! Качаю головой, ускоряясь. В ушах шумит, дыхание сбивается, а глаза вдруг становятся влажными. – По хрену на игру, я еду к дочери. 18.Глава – Так, посмотрим, какие тут у нас дела, – бормочет врач, склоняясь над кроваткой, в которой дремлет Алиса. Я отхожу к окну и обнимаю себя руками, наблюдая, как ветер срывает одиночные листья, оставшиеся на ветвях деревьев. С неба сыплется что-то, смутно похожее на первый снег, но, едва достигнув земли, он превращается в мокрые капли. Я очень хотела показать дочке снег, когда она уже будет ходить. Зима. Новый год. Снежки. Санки. Всё это пропитано магией детства, которой хочется поделиться со своим ребёнком. И самой заново пережить вместе с ним эти эмоции, будучи взрослой. – Хм, – произносит седовласый доктор, выпрямляясь. – Давно спит? Мое сердце замирает. Я пугаюсь любых вопросов, которые здесь задают. Ищу в голове верные ответы на них и стараюсь всё делать правильно. В то же время жутко на себя злюсь. Последние сутки для меня наполнены диким страхом. Страхом за своего ребёнка. Получается, до того как стала матерью Алисы, я в своей жизни ничего не боялась. И сейчас со всей четкостью осознаю этот факт, потому что жутко напугана. До тремора в ногах и руках, до липкого пота, бегущего по спине, до завязывающихся в узел кишок. – Да, несколько часов уже. Врач записывает что-то в нашей карте и переводит взгляд на Алиску. Опять наклоняется над ней и приподнимает одеяло. – Подгузник сухой. Не писала? Мотаю головой, заламывая руки. – Сколько воды выпила сегодня, записывали? Киваю. – Дайте-ка записи. Быстро подхожу к нашей тумбочке и извлекаю из верхнего ящика, который сейчас под завязку забит лекарствами и прочими нашими личными вещами, так необходимыми сейчас в больнице, блокнот. Мой телефон тоже лежит здесь. Мигает несколькими пропущенными вызовами, но у меня нет никаких моральных сил даже просто посмотреть, кто мне звонил. Хочется залезть в панцирь и обнять свою малышку. Эгоистично? Возможно, но это единственное, чего я сейчас хочу, кроме очевидного: чтобы Алиса была опять весела, бодра и здорова. Я никчëмная мать. Любая другая поехала бы в больницу сразу же, а не стала ждать до утра. Мне казалось, ситуация под контролем. А теперь – обвожу взглядом обшарпанные стены и четыре кровати вдоль них – мы здесь. В областной инфекционке. В областной потому, что на скорой нас привезли из области и в городскую переводить отказались. А что я хотела? На глаза опять набегают слёзы. Быстро смаргиваю их. Не особо дружелюбные медсестры меня уже не раз за них отчитали, да и другие мамочки в палате смотрят косо. У них дети постарше и почти все уже пошли на поправку, одна моя лежит маленькой улиткой под одеялом и ни на что не реагирует. Я думала, если спит после многократной рвоты – это хорошо. Восстанавливает силы во сне. Оказывается, совсем не хорошо. Даже плохо. Ребёнок получил обезвоживание по моей вине или моему незнанию. Я первый раз столкнулась с кишечным вирусом, который по очереди выкосил всю нашу семью. Включая меня, бабушку и дедушку. Но больше всего досталось Алиске. Потому что она самая маленькая. Доктор цокает языком, привлекая моё внимание. – Опять на капельницу поедете. За ребёнком придут минут через двадцать, разбудите. На капельницу матерей не пускают. Одна медсестра сказала мне, что детей возраста Алисы там привязывают, потому что они маленькие и пытаются выдернуть катетер из вены, не понимая. Прижимаюсь лбом к холодному стеклу в коридоре и стою, слушаю, как кричит моя дочка. Зовет меня сквозь хрипы и плач. Моё сердце горит в агонии материнской боли. Я хочу быть там, рядом с ней. Утешить её и обнять. Шептать ей ласковые слова и теребить её светлые волосики. Целовать её и держать её маленькие пальчики в своих руках. Телефон в кармане моих джинсов вибрирует настойчивым звонком. Вытерев щеки рукавом домашней кофты, смотрю на абонента “Никита Волков” и отбиваю звонок. Кручу в руках мобильный, обиженно жуя губы. Во мне борются обиженная и нелюбимая девушка, которая напридумывала себе того, чего нет, и голос разума, который интонациями бабушки говорит мне позвонить ему снова и сказать, что с дочерью. Сначала откладывала этот момент, потому что мне казалось, будто ничего страшного не происходит, всё быстро пройдёт, и ему нечего знать и волноваться перед игрой. Потом я слегла сама, и мне было не до звонков бывшему. Потом вспомнила, что, перед тем как Алису первый раз вырвало, я отчетливо слышала звук имени его бывшей девушки. Была там с ним, значит. Вместе принимали душ? А я, позвонив Нику, испортила им момент? Бабушка не одобряет моего молчания. Ей-то я звоню и рассказываю, как мы тут, и моя, всегда уравновешенная, бабуля переживает, как никогда. Алиску уже не первый раз увозят на капельницы. Первый раз капали шесть часов, но, видимо, не помогло. Сейчас, сказали, будут капать не меньше восьми-десяти часов. Не знаю, как переживу эти десять часов одна. Страх одиночества пересиливает мои личные обиды и, шмыгнув носом, я набираю Никиту. Долго слушаю длинные гудки, постукивая пальцами по облупленному больничному подоконнику. Пока вдруг мой слух не улавливает звуки мелодии…. Стандартного звонка, который стоит на миллионах мобильных по всему миру, но я каким-то шестым чувством догадываюсь, кому принадлежит этот телефон. Оборачиваюсь, и моя рука повисает вдоль тела. Никита Волков шагает по больничному коридору, смотря точно на меня, сощуренным оценивающим взглядом цепляясь за моё лицо. Что он тут делает? Как нашёл нас? Когда Никита приближается, из-за двери, около которой я дежурю, раздается крик, заставляющий мои внутренности свернуться узлом, а кровь в венах застыть. Волков спотыкается на ровном месте и медленно поворачивает голову на звук. Бледнеет, сжимая губы в тонкую линию, и переводит на меня ошарашенный взгляд, в котором я теперь отчетливо вижу плещущееся волнение. – Это… наша? – тихо спрашивает он, останавливаясь рядом. Киваю и чувствую, как моё лицо по-детски кривится. Никита, вздохнув, смотрит на меня несколько секунд, а затем выбрасывает руку вперед и одним движением притягивает к себе. Не мешкая ни секунды, обвиваю его руками в ответ, зарывшись мокрым носом в толстовку на его груди. * * * Не знаю, сколько мы так стоим, но это время кажется мне бесконечным. Секунды растягиваются в канаты, а наша дочь надрывается от дикого плача, отделённая от нас стеной. – Что они там с ней делают? – выдыхает Никита поверх моих волос. – Уколы? Он очень напряжëн. Я чувствую его твердые, будто каменные мышцы даже через плотную ткань чёрной толстовки. Цепляюсь за его тело руками. Обнимаю со всей силы и жмусь к нему. Льну, чтобы пожалел, защитил, утешил. Я так устала быть одна, а сейчас он рядом… – Капельницы… – отрицательно качаю головой, – уколы тоже делают, дважды в день. Благодаря тому, что у Алисы в ручке стоит катетер, после капельниц болезненные уколы переносятся легче. Конечно, она кричит и во время них, но скорее от страха, чем от боли. Волков целует мои волосы и хаотично проводит руками по спине, вжимая меня в себя. Мы словно дорвались до этих простых объятий и стараемся стать ещё ближе друг к другу. Ни о какой Миле я и не думаю. Если бы она имела значение, он бы меня так не обнимал. Не обнимал бы ведь? – Звездец, – шепчет Никита и прижимается губами к моему виску. Они у него горячие и сухие. А мои щёки мокрые и холодные. Поднимаю голову из своего убежища и, смаргивая слёзы, смотрю на Никиту. На его острые скулы, полные губы и чёрные ресницы, которые обрамляют тёмные глаза. Он, красив своей мужской красотой, и я понимаю даже в этот неподходящий момент, что мы никогда не были ровней. Не знаю, что он во мне нашёл. Почему в школе обратил внимание именно на меня? И сейчас продолжает быть рядом… Вдруг глаза Никиты оказываются очень близко. Он словно заглядывает мне в душу и спрашивает разрешения. Вместо ответа, который кричит и вопит моё сердце, я просто медленно моргаю, давая ему зелёный свет. В ту же секунду его губы прижимаются к моим. Это не поцелуй страсти двух любовников, которые встретились спустя годы и стараются выпить друг друга до дна. Это нечто другое. То, что затрагивает самые дальние уголки наших душ. Мы даже не используем наши языки, потому что сейчас это просто неуместно. Прижимаемся друг к другу теснее, отдавая своё тепло и нежность. Свои страхи и переживания за общего ребёнка. Этот поцелуй говорит мне больше, чем любые слова. Я перестаю плакать, когда Алиса затихает. Происходит это далеко не сразу, но спустя какое-то время из процедурной показывается медсестра и, заметив нас с Волковым у окна, говорит: – Девочка уснула. Можете подняться в палату. Ещё часов шесть точно будем капать, надеемся, она всё это время и проспит.