На улице он привалился к стене и запрокинул голову, ловя ртом капли дождя. Бешенство сжимало его сердце костяным кулаком, но он знал, что надо просто подождать. Просто подождать, когда враг выйдет на улицу. Надо просто подождать, когда он пройдет вперед, где кончается слабый свет фонаря. Когда враг войдет во тьму. Скопин проводил взглядом вскочившего громилу в черной куртке и криво ухмыльнулся. Он был пьян еще до прихода в кабак. Сказать по чести, пить сегодня он начал еще с утра, чтобы отвязаться от очередного кошмара, приснившегося, как всегда, перед рассветом. И хотя сон совершенно стерся из его памяти уже к полудню, ощущение томительного ужаса все не проходило. Он не знал, можно ли вылечить водкой сумасшествие. Но был уверен в том, что ходит по самому краю пропасти — ведь эти кошмары, эти сатанинские видения, которые не зависели ни от его силы воли, ни от его желаний, они несомненно доказывали, что если он еще не сошел с ума, то точно сойдет. Не могут нормальному человеку сниться такие адские кошмары. Иван Федорович налил стакан и вялой рукой поднес его ко рту. Пить больше не хотелось. Его тошнило от одного запаха водки. Но он заставил себя выпить, проливая водку на подбородок, — выпить, чтобы этой ночью уснуть без снов. Пожалуй, еще один стакан, и цель будет достигнута. Один и еще один. Если он уснет прямо здесь, не беда, верный Мирон, его бывший денщик, придет ближе к полуночи и оттащит домой. Он всегда так делает. Как тогда он на себе притащил его в Самарканд, ночью. А утром первого июня город уже был окружен. Генерал-губернатор Кауфман с основными силами выступил на Каты-Курган. В городе осталось менее шестисот человек гарнизона. Госпиталь оборудовали прямо в цитадели, и Скопин был далеко не первым его пациентом. Прямо на земле, на реквизированных из окрестных домов одеялах и коврах лежало не менее 450 раненых и больных. Полковой доктор Ригер разорвал на Иване рубаху и попытался подсчитать резаные раны. Но все было в запекшейся крови. Кто-то, кажется молодой ассистент Ригера, сбегал к колодцу и принес кожаное ведро воды, которую с размаху вылили на грудь Ивана, чтобы смыть кровь корпией. Руки ассистента дрожали. — Что? — спросил Скопин. — Плохо? — А? — как будто очнулся тот. — Нет, у вас все хорошо. В смысле, есть над чем поработать. — У вас руки дрожат, — прошептал, слабея, Скопин. — Это от нервов. Солдаты говорят, будет приступ. Туркмены обложили город, их тут тысячи. Наши ушли далеко и не успеют. Тут гарнизон-то… Ригер склонил свою седую голову к лицу Скопина. — Вижу пулевое отверстие, господин поручик. Пулю надо вытащить, а то плоть сгниет. Начнется гангрена. Терпеть сможете? Скопин судорожно кивнул и посмотрел направо — там, прислонясь к невысокой ограде, сидел Мирон. Голова его безжизненно свешивалась на грудь. Издалека слышался гул — топот тысяч копыт по сухой земле. И конское ржание. — Успеем до приступа? — спросил ассистент, вытирая пот со лба. — А то сейчас раненые начнут прибывать. Где-то там, где кружили конные лавы шахрисябцев и примкнувших к ним местных мятежников, загремели барабаны и завыли пронзительные зурны. И тут громыхнула пушка, установленная в старом проломе саманной стены. Раздался ружейный треск. — Надо торопиться, — озабоченно сказал Ригер. — Павел, принесите флягу со спиртом и мой набор инструментов. — Много наших осталось? — спросил Иван. Ригер печально покачал головой: — Немного. Всех поставили под ружье — даже писарей, фурштатов, музыкантов. Кое-кто из купцов вызвался охотником. И еще местные евреи. Им-то терять нечего, тут их… Но какие из них солдаты? Стены решили не оборонять — только дворец. Ассистент Ригера принес флягу и саквояж. Доктор вынул серебряный мерный стаканчик и нацедил из фляги. — Вот, больше не дам. Еще пригодится. Знаю, мало, но… Пейте. Только залпом. Скопин открыл рот, и Ригер влил в него спирт. Глотку обожгло, но Иван даже не закашлялся. Перед глазами все поплыло. — Павел Семенович, позовите солдат, пусть подержат его за ноги и руки. В следующее мгновение нож вонзился Скопину в бок. Боль была невыносимая, тело Ивана выгнулось дугой, и он широко распахнул глаза… — Ты? — Я, — радостно кивнул бритый. — Это тебе наше с приветом. Для разговору. Скопин тронул рукой борт шинели и поднес к глазам. Кровь. Черт. Эту старую солдатскую шинель и кепи он надевал специально для кабака — чтобы не вваливаться туда в своем форменном судейском пальто. Теперь придется стирать шинельку. — Маненечко, — сказал бритый, выставляя нож вперед. — Подрезал слегка. А там — как пойдет. Капля упала с кончика ножа в грязь. — Ты чего? — удивленно спросил Скопин, которого вдруг повело вбок. Он наткнулся на забор и только этим предотвратил свое падение. — А это за брата моего. За младшего. За Андрюшку. — За какого такого Ан?.. А… — Вспомнил? — изгаляясь спросил бритый. Ему нравилось происходящее. Ему нравилось, что большой человек, которого надо бояться, который обладает властью карать и миловать во имя правосудия, сейчас сползал по забору в уличную грязь, а он стоял с ножом и вершил свое правосудие, братское. — Так ты брат Нежданова? — Точно так. — А не похож… И зачем тебе все это? — спросил Скопин, как бы все еще удивляясь, не чувствуя страшной опасности, переминавшейся с ноги на ногу перед ним с окровавленным ножом в руке. Иван окончательно сполз на землю, примяв чахлый кустик, росший из-под забора. — Затем, что ты брата моего на каторгу отослал. А с ним знаешь что будет? — Знаю, — кивнул Скопин. — Там его взрослые каторжане по кругу пустят. Как девчонку. Бритый зарычал и замахнулся. — Здорово, Петр! — вдруг крикнул Скопин куда-то за спину своему мучителю. Бритый рефлекторно спрятал нож за пазуху и сделал шаг в сторону. Быстро повернулся — посмотреть, кто подходит. Никого. Скопин обманул. — Так ведь он заслужил, — сказал Иван как ни в чем не бывало. — Он же малолетку снасильничал. Хорошую девочку, из хорошей семьи. Да еще изуродовал. — Она сама! — крикнул бритый. — А потом и оговорила. — Ну да, — усмехнулся Скопин, прижимая руку к кровоточащему порезу на шинели, — и сама себе лицо порезала? Так что глаз у нее вытек. Бритый замер. Про порезанное лицо и вытекший глаз он услышал впервые. Со слов Андрюшкиного кореша, Сёмки Рубчика, он знал, что какая-то малолетка обвинила брата в насилии — но мало ли таких случаев было, когда девка хотела отомстить парню за измену и возводила на него поклеп? — Не мог Андрюшка этого сделать! — Он это сделал, — ответил Скопин. — Дочка прачкина все видела. Она там в сарае дровяном пряталась от мужа. Каждое слово, им сказанное, под присягой подтвердила. Тряслась вся от ужаса на суде, пока рассказывала. — Врала! — крикнул бритый, чувствуя, как внутри становится пусто, словно в мешке, из которого вытряхнули картошку. — Не врала, нет, — ответил Скопин, укладываясь на землю. — Дворник видел, как твой брат выбегал с того двора. Да и при обыске бритву у него нашли. Тут он и сознался сам. Со злости, говорит. Себя не помнил. Бритый опустился на корточки рядом с головой Скопина. Тот подсунул под ухо свою фуражку, будто собрался лечь спать. — Все равно не верю, — упрямо сказал бритый. — Да, понимаю, — согласился Скопин. — Брат все-таки. Как тут поверить? И я бы не поверил. Но почему, а? Ты мне можешь сказать? Ведь я сам его быстро поймал. Но не разобрался толком: отчего это он? Зачем? Чего он вдруг на девчонку-то набросился, да еще и по лицу полоснул?.. Как ей теперь жить-то? — В монашки пойдет, — сердито ответил бритый. — Ну, ты же человек, — обиженно сказал Скопин. — Ты же за брата пошел убивать, значит, чувства имеешь. А как бы твою сестру малую снасильничали да лицо ей располосовали? — Нет у меня сестры, — огрызнулся бритый. — Брат вот был. — Да… — морщась, сказал Скопин. — Был, и все. Нет больше, считай. Ну что, резать-то меня будешь? Я уж тут поудобней устроился, чтобы сильно не падать. Бритый был растерян. Злость еще не прошла, нет, но почему-то теперь она была обращена не столько на пьяного следователя, лежащего рядом на сырой земле, сколько на брата. Ведь вырастил. Научил. В люди хотел вывести. Что же за дурь такая на него нашла вдруг? И слезы потекли по щекам бритого — от обиды, от несправедливости. Скопин лежал, закрыв глаза. Прорезанный бок болел. Перед глазами летали серые мухи… Дым, песок… Самарканд накрыло облаком пыли, поднятой конницей. Облаком пыли и порохового дыма… Иван очнулся и приоткрыл глаза. Он видел свое тело, перемотанное чистой тканью, далее было все в желто-сером тумане. Тени в белых рубахах, с темными пятнами. Одни лежали вокруг и кричали, другие бродили, согнувшись, кто-то опирался на кривую палку, вырванную из плетня. Доктор Ригер в окровавленном переднике, похожий больше на мясника, чем на хирурга, сидел на корточках, протирая глаза, засыпанные пылью. Вдруг в воздухе засвистело, Скопин, хорошо знавший этот звук летевшего ядра, попытался вжаться в стену. Смертельный куст взрыва мгновенно вырос где-то у входа во двор, прямо на телах лежащих там людей. Во все стороны полетели мелкие куски сухой земли, камни и ошметки человеческих тел. — Откуда бьют? — спросил Скопин. — Что? — Ригер приставил к уху ладонь — он не расслышал вопроса. Иван указал пальцем на воронки. — А, проклятые бухарцы затащили пушку на вон ту крышу. — Ригер указал рукой куда-то вдаль. — Но это еще ничего. Они еще залезли на минареты и стреляют оттуда из ружей. Нам повезло, что стрелки из них никудышные. Так что вы тут сидите и никуда не вылезайте. Можете попасть под пулю. Земля продолжала гудеть от топота конных тысяч, круживших вокруг полуразрушенной глинобитной стены дворца.