Выбравшись из машины во дворе кирпичного дома, я уже полностью пришёл в себя и услышал громкую канонаду с юга и запада со стороны Молодечно. Пошли в атаку наши дивизии. Я поднялся на чердак и сразу к Арсентьеву: — Общую связь… Внимание всем. Здесь командир. Наши дивизии начали наступление. Всем быть предельно внимательными. Вырываясь из окружения, гансы могут попытаться ещё раз надавить здесь. Обеспечим им горячую встречу из всех стволов. Держитесь, немного осталось потерпеть. Часы показывали четыре вечера. Семь часов боя и смерть друзей меня буквально опустошили. Я отдал трубку связисту и устало присел на пыльный рваный диван, стоящий на чердаке среди кучи разного хлама. Со стороны рубежа донеслись отдельные выстрелы, а мне почему-то было всё равно. Я прикрыл глаза и на минуту забылся. Минута длилась час. Меня растолкал Дед: — Василь Захарыч, просыпайся, вставай. Тут твоё решение надобно. — Что случилось, Иваныч? — пробормотал я хрипло. — Спустись вниз, да, глянь. Внизу я встал, как вкопанный с отвисшей челюстью. В окружении наших бойцов прямо на дороге сидели и стояли не меньше полутысячи немцев. Грязные с закопченными лицами в пилотках и касках, в мундирах и танковых комбинезонах. В нескольких местах мелькнули офицерские погоны. По непонятной мне причине немцы вели себя тихо и не скрывали страха. — Вот, товарищ командир, принимай пленных, — криво ухмыляясь, Пилипенко обвёл рукой толпу. — Кузьма Петрович, вы, что уху ели? — бросил я на него укоризненный взгляд, — за каким… нам пленные, куда мы эту ораву денем? Где вы их наковыряли? — Сами сдались. Сначала у нас белой тряпкой махать начали, потом и у Андрюхи на левом фланге, а потом везде. Мы их подсчитали. Здесь 647 голов. Результат был, прямо скажем, неожиданный и прямо противоположный предполагаемому. Меньше всего мне были нужны пленные. — Мда-а. Задал ты задачку. Сурин где? Ага, здесь. Короче так, Василий свет Иванович, размести их между двух дорог, с четырёх концов чуть в отдалении поставь пулемёты и выдели десять человек в охранение. Пленных напоить водой вволю. С едой потерпят. Гадят пусть в одном месте. Что по фронту слышно? — А, что может быть по фронту? — Пилипенко сегодня был явно в настроении, — всё нормально. Здесь они встали. Наши вдарили им в тыл и фланг, они и сомлели. Вон там за речкой, похоже, наши танки вьются, да проехать сюда не могут, всё завалено битыми гансами. Сейчас растащат и через часок другой припожалуют. После боя бойцы уже пришли в себя, и я приказал всем с оружием и техникой собраться у главного городского моста напротив НП. Пока подтягивались бойцы с дальних позиций, все остальные перекусили и занимались своими делами. Многие, скинув одежду, забрались в речку и голышом плескались в тёплой воде на плёсе вблизи моста. Мускулистые торсы мелькали в сверкающей от бликов вечернего солнца речке. Взрослые мужики резвились, как дети, радостно хлопали по поверхности, брызгались, орали и ныряли с плеч. Ниже по течению водители отмывали от пыли и грязи машины. Чуть в сторонке танкисты чистили пушку уже отмытого танка. Раздетые по пояс артиллеристы Строгова тоже драили стволы пяти орудий, шестую пушку вместе с расчётом накрыло взрывом. Расчёты приводили в порядок зенитки и миномёты. Водилы обихаживали вытащенные из боя бронированные Опели и другие уцелевшие грузовики. Дед, беззлобно поругивался с помощниками и одновременно руководил погрузкой раненых артиллеристов. Сидя на берегу, Пилипенко задумчиво не спеша возился с трофейным автоматом и с улыбкой поглядывал на своих орлов, которые уже вылизали свои сорокапятки и теперь азартно плескались в речке. Мы победили, а радости не было. Я пытался отвлечься, но, как магнитом, взгляд притягивали замотанные в плащ-накидки двадцать три свёртка, которые ещё утром были людьми со всеми своими заботами, радостями и страстями. Сознание отказывалось верить, что среди них лежат и два моих друга. Я предложил похоронить их всех вместе на высоком светлом берегу речки Уши на окраине городка Красное. Тряхнув головой, я попытался избавиться от тяжёлых дум, поднялся, махнул рукой Бале, и мы направились к пленным немцам. — Officers, hier gehen. (Офицеры, выходите сюда.). Из толпы протиснулись два десятка человек. — Wer von Ihnen wesentlich? (Кто из вас старший?). Вперёд шагнул майор с танковыми петлицами. — Warum haben Sie sich ergeben? (Почему вы сдались?). — Wir nicht in den Kräften, mit den eisernen Teufeln zu kämpfen. Sie töten die Geschosse nicht. Welcher Sinn zu kämpfen? (Мы не в силах воевать с железными дьяволами. Вас невозможно убить. Какой смысл воевать?). — Gehen Sie zu den Soldaten. Bald wird hinter Ihnen die Eskorte ankommen. Beruhigen Sie die Menschen. (Идите к своим солдатам. Скоро за вами приедет конвой. Успокойте своих людей.). Так вот почему немцы вдруг сдались всем кагалом. Сообразив, что обычным оружием нас убить нельзя, они конкретно перетрухнули. А, когда им в тыл ударили наши дивизии, они и вовсе наложили в штаны. Ответ немца меня встревожил и поставил в тупик. По сути, теперь появилось свыше полутысячи свидетелей нашей неуязвимости от пуль и осколков. Вот уж гебешникам будет пожива и веский повод взять нас за гузно. И с этим уже ничего не поделаешь. Не расстреливать же всех пленных. Да и в прошлых боях немцев наловили немало, а они тоже могут много чего наговорить. По всем приметам безопасники уже приготовили нам крепкий аркан, и очень скоро попытаются его накинуть. Надо срочно что-то придумать. — Товарищ командир, наши танки на подходе. Действительно, рядом с главной дорогой под откосом по полю пылили три тридцатьчетвёрки. Они всё время виляли и притормаживали, объезжая воронки и разбитую технику и поэтому приближались медленно. Наконец, они объехали последнюю кучу горелого железа и, натужно рыча, в пологом месте выбрались на дорогу. Вместе с ними прилетело и нехилое облако пыли. Тридцатьчетвёрки выплюнули дизельный дым, проехали с десяток метров по шоссе и остановились. Открылись верхние люки и показались танкисты. Из первой машины выбрался на броню командир с петлицами полковника. Он стянул шлемофон, оглянулся и долго с высоты крутого берега долго оглядывал панораму боя. Потом он спрыгнул на землю, бегло осмотрел наше вооружение, кинул взгляд на убитых и громко спросил: — Кто старший? — Лейтенант Батов, командир группы специального назначения. — Полковник Панов, командир 33 танковой дивизии, — и он по-простому протянул большую крепкую руку. Я пожал, быстро и незаметно оглядев его. Крупное лицо с правильными чертами, большие серые глаза, волевой подбородок, за такими мужиками обычно охотницы табунами бегают. — Неужели всё сами, лейтенант? — он не мог отвести взгляда от поля боя. — Да, пришлось попотеть. — Не могу поверить. Сам только что из боя, но здесь вы натворили что-то невероятное. Вижу, и бомбили вас крепко и обстреливали. Воронка на воронке. Но столько немцев наколотить, и моя дивизия не смогла бы даже в лучшие времена. Чем же вы их, лейтенант? Неужто одним танком и трёхдюймовками? Глазам не верю. — Нам удалось подловить их в удобном месте и устроить засаду. А техника наша вся здесь. Правда, снаряды на исходе, а было по четыре боекомплекта на ствол. — Об этом нужно срочно сообщить командованию! Надо чтобы все об этом узнали! — Не надо, товарищ полковник. Генералы Голубев и Кузнецов знают и достаточно. Считайте, что нас здесь и не было. Завтра на рассвете мы планируем сняться и отчалить в сторону Минска. Вот только похороним своих бойцов. А поле боя теперь ваше. — Что значит, ваше. Нам чужих побед не надо, это бесчестно! — Никто не говорит о присвоении победы. Мы по акту передадим позиции. Вы займёте территорию и разберётесь с пленными и трофеями. Людей-то у вас побольше. А нас всего рота, да, и устали мы очень. — Удивительные вы люди! Не беспокойтесь, сегодня же здесь расположится штаб и управление дивизии, медсанбат и моторизированный батальон. Я дам распоряжение начштаба, он всё оформит. Рад был познакомиться, меня зовут Михаил Фёдорович. — Взаимно. Я Василий Захарович, — и мы снова пожали друг другу руки. Танкисты упылили за реку, а я попросил Деда организовать похороны. При свете закатного солнца все собрались вокруг большой могилы на возвышенном берегу. Глядя на лежащие плечо к плечу тела, я подумал, что они и после смерти остались в едином строю. — Братцы. Теперь мы все братья, которых на всю жизнь сроднили дыхание смерти, память и крепкая дружба. Не буду и не могу долго говорить, душевную боль не выразить никакими словами. Пусть память о павших героях останется в наших сердцах до скончания века. Я махнул рукой, грохнула выстрелами сотня винтовок. Ещё и ещё. Затем упали комья земли. Через час над могилой остался только холмик с наспех сделанным памятником из досок от снарядных ящиков. На другой день рано утром рота официально по акту сдала рубеж танкистам полковника Панова, погрузилась в машины и покатила на восток. ГЛАВА 8. Уводя роту от фронта, я преследовал единственную цель: найти какой-нибудь укромный уголок и дать ребятам возможность хоть немного передохнуть и прийти в себя после непрерывной череды тяжелейших боёв. Насколько я понял, Гот, как давеча и Гудериан тоже крепко получил по чавке и теперь вынужден откатиться назад. Ихний фюрер ни за что не простит им позорного поражения. Гудериана наверняка уже тащат на эшафот, да и Готу тоже вскоре намылят верёвку. А я точно знаю, что теперь уже никогда не захлопнется смертельная ловушка Белостокско-Минского котла, не погибнут 11 стрелковых, 2 кавалерийские, 6 танковых и 4 моторизованные дивизии Красной Армии. Останутся в живых и не попадут в плен 6 комкоров, 10 комдивов, почти 400 тысяч бойцов и командиров. И в дальнейшем без танкового рейда Гудериана немцы вряд ли смогут организовать страшный Киевский котёл, выживет ещё полмиллиона бойцов и командиров, а значит, война теперь пойдёт иначе, и отныне все мои знания уже не имеют никакого значения. Выполнил ли я некую корректировку, о которой говорили три светлых личности в Запределье? Я не знал. Но я точно знал, что у меня осталось ещё три дня, и раньше срока уходить в небытие не собирался. Казалось бы, все живы. Почти все. Рота свой долг и приказы выполнила. Одержаны пять невероятных и удивительных побед. Что ещё нужно для появления чувства полного удовлетворения. Ведь всё хорошо. Было бы хорошо, если бы не было плохо. Меня всё больше и больше тревожила судьба «стальной» роты, поскольку она явно стала слишком сильным раздражителем не столько для противника, сколько для нашего командования, и, главным образом, для злопамятных спецслужб. И на нашу беду эта проблема уже вышла за пределы моих возможностей, знаний и умений. В поисках спасения от маячившего перед нами капкана я буквально сворачивал мозги набекрень. В нынешней атмосфере военной истерии, тотальной слежки и массовых репрессий вывести роту из-под удара безопасников — задача почти невозможная, и я ума не мог приложить, каким образом нам увильнуть? Куда тут, к едреням, увильнёшь после того, как мы на весь фронт нашумели? А, впрочем… деревья лучше всего прятать в лесу. Значит, нужно забраться в этот самый «лес» поглубже. Образно говоря, в ближайшее время роте придётся скользить между сциллой и харибдой, между нашими и немцами, в постоянных рейдах на ничейных землях и в ближних немецких тылах. И ходить по этой извилистой тропинке над пропастью придётся филигранно. Без меня… Несомненно, эти планы сильно отдавали авантюризмом и анархией и требовали осмысления. Но для начала смертельно уставшие люди должны хоть немного отдохнуть. Прикинув по карте, я выбрал глухое местечко, где две речки ограничивали лесной закуток, в котором перед войной построили пионерский лагерь, а рядом с ним заложили санаторий. Теперь, наверняка, там тихо и безлюдно. Проехав по Минскому шоссе десяток километров, мы свернули налево на узкую местную дорогу, которая вскоре перешла в заросшую грунтовку. За старым, но крепким, мостом через небольшую чистую речку дорога нырнула в лес и упёрлась в ржавые ворота, за которыми виднелись ряды небольших домиков. Они окружали просторную засыпанную лесным мусором площадку, на которой на длинном флагштоке лёгкий ветерок шевелил выгоревший на солнце красный флаг. Пионерский лагерь с подходящим названием «Богатырь» встретил нас тишиной и угрюмой неухоженностью. И, когда мы со всей машинерией влезли внутрь, показавшаяся сначала обширной территория оказалась небольшой и тесной, а заброшенные дощатые домики вблизи сильно смахивали на лачуги. Но много ли нужно бойцам, которые полторы недели спали на земле и ели, что придётся. Для нас эти летние хижины сейчас были шикарнее дворцов с балдахинами и канделябрами. Дав указания взводным, я поручил Деду и Бале наладить быт, а сам устроился в открытой беседке, развернул на столике карту и начал прикидывать ситуацию к носу. — Товарищ командир, — отвлёк меня Баля, — гляньте-ка сюда. Я повернулся. Рядом с моим вестовым стояли три женщины в истрёпанных платьях в окружении шести чумазых детишек разного пола и возраста. — В домике прятались. Говорят, не помнят, когда ели, перепуганы до смерти. Я вышел из беседки: — Вы кто такие и, что здесь делаете? — Товарищи! Наши! Миленькие! — отчаянный крик перешёл в глухие рыдания, и женщины бросились мне на шею. Ничего не понимая, дети облепили нас с наружи и с перепугу принялись громко плакать и теребить подолы. Совершенно опешивший в оцепенении я стоял в центре этой кучи-малы и не понимал, что происходит. Не прошло и минуты, как вокруг беседки собралась почти вся рота, образовав ещё один круг. Кое-как я успокоил женщин, заставил их присесть на скамейки, одновременно слегка ругнувшись на бойцов, которые начали совать ребятишкам всякую снедь. После голода от такой пищевой перегрузки дети могли серьёзно заболеть. Я глазами указал Деду на беженцев, тот понимающе кивнул и выбрался из толпы. Старшая женщина, вытерла краем платка глаза, подняла голову, и на её измождённом лице появилась вымученная улыбка. Она прижала к себе детишек и начала рассказ. Оказывается, эти найдёныши, на второй день войны попали в плен и оказались в полевом концлагере под городком Крево. Пробыли в нём неделю, а три дня назад при помощи местных жителей бежали. Пробирались лесными и просёлочными дорогами, шли даже по ночам, порой несли обессилевших детей. Сюда добрались за несколько часов до нас. В концлагере они пробыли относительно недолго, но то, что пережили и о чём рассказали, заставило всех бойцов крепко сжать кулаки и до боли стиснуть зубы. Кревский лагерь состоял из двух частей. В большей находились пленные красноармейцы и командиры, в меньшей гражданские люди, захваченные без документов и по доносу. Со слов беженцев немцы согнали в лагерь от пяти до восьми тысяч человек. За ту страшную неделю беженцы стали свидетелями нескольких показательных казней: дважды публично расстреляли большие группы евреев, командиров и комиссаров, потом собрали и пристрелили около сотни больных и раненых, а затем на глазах у всех повесили двух десятилетних мальчишек, которые от голода украли горбушку хлеба у унтера. Как сообщили солагерники, такие экзекуции проводились ежедневно с самого начала в больших или меньших масштабах. В гражданском секторе не прекращалось насилие над женщинами, часто в присутствии их детей. У матерей отнимали младенцев, поскольку их нечем было кормить, заживо кидали малышей в ямы с трупами и закапывали. В основном зверствовали предатели из числа пленных. Сами немцы не пачкали руки, и всю грязную работу делали эти иуды. Возглавлял палачей некий Павло, который сам себя называл «Гаджет». Последнее слово пронзило меня, словно током, и вывело из ступора. Так себя мог назвать только мой одновременец. И это означало, что я был обязан разобраться с ним лично. Внутри меня словно туго затянулась заводная пружина. После окончания рассказа, женщины показали покрытые ранами и кровоподтёками истощённые тела детей и тихо заплакали. Дети испуганно прижались к матерям, а бойцы до побеления сжали кулаки и угрюмо перекатывали желваки. Я тихо свирепел. От гнева буквально свело челюсти. Скажу прямо, не смотря на клокотавшую внутри меня ярость, внезапно свалившаяся, как кирпич на голову, ситуация загнала меня в тупик. Сами понимаете, рота не воевала сама по себе, была неотъемлемой частью Красной Армии и подчинялась приказам командующих. Потому я не мог самовольно приказать бойцам, но точно знал одно, чтобы совесть не задушила, сам сделаю всё возможное и невозможное, чтобы спасти пленных. Тем более что отчасти причиной их бедствий стали наши победы в последних боях. Почему? А потому, что немцев чрезвычайно встревожил неожиданный отпор Красной Армии на этом участке фронта, и они начали спешно отодвигать свою инфраструктуру на запад. Но, поскольку такую массу пленных быстро эвакуировать невозможно, при приближении Красной Армии их попросту ликвидируют, полностью или частично. Собственно говоря, гитлеровцы уже начали это делать. Однако силовая акция по освобождению нескольких тысяч пленных во всех смыслах сильно смахивала на опасную и безнадёжную авантюру с вероятностью успеха близкой к нулю. Более того, даже в случае успеха, ещё большей проблемой станут сами освобождённые пленные. Предположим, мне удастся открыть ворота лагеря, и что дальше? А дальше всё просто. Тысячи настрадавшихся людей, вырвавшись на свободу, разбегутся и от голода и отчаяния разнесут в клочья все окрестности. В конце концов, их переловят и перебьют каратели. Слава богу, долго ломать голову не пришлось, мои мучительные сомнения развеяли бойцы роты, единогласно и громко высказавшись за немедленное освобождение узников концлагеря. Так или иначе, это происшествие означало, что мои планы по небольшой передышке на природе осыпались как осенняя листва. К немалой куче проблем добавилась ещё одна вместе с сильным предчувствием смертельной опасности. Дед увёл беженцев кормить кашей, а у меня кусок в горло не лез. Мы со взводными сразу засели за карту. Вопрос о разгроме концлагеря был решённым, но требовалось хорошенько обдумать, как сделать это правильно и как без потерь вывести людей из оккупированной территории? В конце концов, решили задействовать только постоянный состав роты и «бронированную» технику. В рейде наши трофейные камуфлированные грузовики, орудия и даже танк не должны вызвать у немцев подозрений, но для убедительности я предложил подобрать на последнем поле боя и поставить во главе колонны немецкий бронетранспортёр, а также надеть на наших ребят немецкие эсесовские каски и плащ-накидки. В таком виде сидящие в кузовах бойцы смотрелись бы, как рота ваффен СС. Ещё одной проблемой был Пашка. Я решительно не хотел брать его с собой, и даже наорал на него, но парнишка, как клещ, вцепился в Деда и сказал, что без него не останется. А Дед, вызывающе поглядывая на меня, демонстративно чистил винтовку и в ответ на предложение остаться ухмыльнулся и заявил, что старый конь борозды не испортит, а воздух немцам легко. В лесном лагере среди высоких деревьев вечер наступал быстрее. Решив дать роте спокойно отдохнуть хотя бы одну ночь, я никого не озадачил и предоставил полную свободу. Сам от ужина отказался. Есть не мог, рассказ женщин напрочь отбил вкус и обоняние. Хотелось побыть одному и подумать. Ветерок чуть шелестел в кронах, шевелил кустарники и траву, ворошил прошлогоднюю листву. Ароматы вечернего леса разбудили воспоминания о прошлой жизни, и я почти физически почувствовал холодное дыхание вечности и утекающее отведённое мне в этом мире время. Приближающийся финал проявлялся нарастанием проблем и неопределённости текущих событий, которые фактически уже вышли из-под контроля, подобно несущемуся под уклон перегруженному грузовику без тормозов: кое-как рулить можно, а остановиться — нет. Сожалеть или возмущаться не было ни причин, ни смысла, ведь с самого начала я знал, что время моё ограничено, но немного смущала навязчивая мыслишка: вот вернусь я к нормальной жизни, а её уже и нет. Не смотря на тёплый вечер, я зябко передёрнул плечами и вернулся в домик начальника пионерлагеря. Старая керосиновая лампа неярко освещала стол, застеленный картой-двухвёрсткой, над которой я склонился, перебирая в уме разные варианты. За этим занятием меня и застал капитан ГБ Самсонов, собственной персоной. Вопреки обычной привычке гебистов он зашёл тихо и один. — Здравствуйте, Василий Захарович, — вдруг раздался за спиной знакомый голос. — И вам поздорову, товарищ капитан госбезопасности, коль не шутите, — собрав в кулак всю волю и выдержку, я постарался не вздрогнуть и, поворачиваясь, нацепил маску спокойной уверенности. — Какими судьбами? — Командование вас разыскивает, — он обшарил глазами помещение, — а на позициях роты почему-то не оказалось. Без приказа их оставили. Это серьёзное нарушение, если не сказать больше. Так сказать, набедокурили и свалили. — Его физиономию украсила глумливая ухмылка. — Что-то не верится, что вы говорите от имени генералов Петрова или Голубева. А позиции я передал 33 танковой дивизии при личном участии комдива полковника Панова, начальника штаба и начальника особого отдела, о чём есть запись в боевом журнале роты и штабных документах дивизии, а также имеется акт передачи позиций за всеми подписями и печатями. Приказ командования мы выполнили и даже перевыполнили. Так что о нарушении, а тем более о преступлении, я полагаю говорить неуместно. Возвращаемся в Минск, и по пути сюда заскочили. Вот говорю сейчас с вами и сомневаюсь, нужны ли вообще эти объяснения. Ведь этот вопрос мне следует обсуждать исключительно и непосредственно с командованием. Причём же здесь вы? — Приказ, знаете ли, — бросил он в ответ с показным безразличием. — В отличие от некоторых я привык приказы выполнять неукоснительно. Вот я вас отыскал и сообщаю, что вам приказано завтра в 9-00 быть в Минске в штабе армии. А что касается заскоков, то они бывают разные. Коготок увяз, всей птичке пропасть. Смекаешь о чём речь? — он мазнул насмешливым взглядом по разложенной на столе карте и укоризненно зацокал языком. — Я вас понял, товарищ капитан и не смею задерживать.