Настасья поморщилась. Прасковья поддержала ее, как истинная компаньонка. – И в мыслях не было. Она такая скучная, говорит только о деньгах и процентных бумагах, о росте акций и облигациях… Невозможная тоска… И такая жадная, что даже чаем не угостила… – Родной племяннице не налила чашки чая и самовара не поставила? – поразился Пушкин. – Представьте себе… – Никогда бы не подумал. Анна Васильевна такая милая… – Милая? – спросила Настасья. – Вы ее с кем-то путаете… Помню, лет пятнадцать назад, когда жива была маменька, приехали мы в Москву. Отправились навестить тетушку Терновскую. До сих пор помню, как мама просидела с ней за пустым столом, а меня даже конфетой не угостили! Старая карга… Детская обида была еще горяча. Пушкин не мог за это осуждать. Сам не забыл кое-какие истории. Он вынул карманные часы и присвистнул. – Беседа с вами, Настасья Андреевна, доставила истинное удовольствие, – сказал он. – Служба не ждет. Прежде чем мы расстанемся, должен кое о чем предупредить. Мадам Львова только с виду кажется простоватой. Она умная и догадливая. Если вы сегодня собрались на рулетку… – он взял паузу, чтобы проверить догадку. Догадка была верна: барышни хотят волновать кровь, – …то имейте в виду: мадам Львова будет там. Почти уверен, что она догадалась о вашей милой шалости… Между барышнями состоялся немой, но такой очевидный диалог: «Что делать?» – «Ой, не знаю!» – Благодарю за дружескую помощь, – сказала Тимашева. Пушкин встал. – Настасья Андреевна, не сочтите за дерзость с моей стороны, примите как плату за вашу свободу, – сказал он. – Прошу вас легонько коснуться губами моей щеки в области скулы… Просьба была столь невинна и удивительна, что Тимашева даже не стала спрашивать, для чего это нужно. Привстав на цыпочки, она поцеловала его братским, то есть сестринским, поцелуем. Хотя, быть может, чуть нежнее, чем позволял братский поцелуй. В ответ Пушкин старательно облобызал ей руку. Вдалеке раздался грохот. Возможно, в ресторане тарелка разбилась. Об пол. И вдребезги. Пушкин остался доволен результатом. – Будет настоящая нужда в моей помощи, посылайте в сыскную. Здесь недалеко, в Малом Гнездниковском. Настасья была ему благодарна. Простились они почти друзьями, что бывает, когда участвуешь в заговоре против тетушек. Тут уж и Прасковья улыбнулась ему дружеской улыбкой. Выходя из «Лоскутной» на ночную Тверскую, Пушкин подумал: как хорошо подобрали родители Тимашевой для нее компаньонку: барышни довольно похожи. Если, конечно, сильно присматриваться во внешние черты. В характерах же ничего общего – хозяйка и прислуга. Он еще подождал, не выйдет ли Агата. Добровольная помощница сыскной полиции так и не объявилась. Не иначе блюда подходящего не нашлось. 21 Эфенбах по опыту знал: стоит чему-то начаться, оно непременно продолжится. Вот утром приволок городовой воровку на себе, так извольте видеть: вечером другой городовой притащил господина. Хоть и не на себе, но какая линия намечается! Возьмут еще моду прямо в сыск водить кого ни попадя, так жизни не будет. Участкам только дай. Сядут на шею. Михаил Аркадьевич уже хотел показательно отвадить городового от вольности, но тут вмешался Пушкин. Оказалось, доставка по его просьбе. Начальник сыска выразил надежду, что подобное не повторится, и удалился в кабинет. А Пушкин предложил задержанному господину присесть у его стола. Что тот исполнил молча. На лице его бушевала буря негодования и возмущения, желваки так и ходили. Еще немного, и лопнет мыльным пузырем. На пузырь, ухоженный, пахнущий помадой для усов и одеколоном, более всего он и походил. Так и просится в зарисовку блокнота. – Полагаю, господин Лабушев? Пузырь не лопнул, но чуть сжался. – Откуда вам известно мое имя? – спросил он, опираясь на тросточку. – Вопрос в ином: что вы забыли в доме мадам Терновской? – спросил Пушкин и обратился с тем же вопросом к городовому. Оборин четко доложил: около шести вечера означенный господин пытался проникнуть в дом. Для чего открывал ключом навесной замок. – Не подошел ключ, господин Лабушев? Мужчина в летах, следящий за своей красотой, создание довольно хрупкое. Себя он создает для успеха в женском обществе, часто чтоб жить за счет женщин, порой не стесняясь примитивно их обворовывать. Внешне оставаясь благородным и мужественным, на самом деле пропитывается женскими манерами. Вот и сейчас Лабушев закатил истерику. Крики «я не позволю!» и «я буду жаловаться начальству!» грохотали в приемной части сыска. Что не сильно удивило чиновников. Эти стены и не такое слыхали. Что же до Оборина, то городовой посмеивался в усы, наблюдая цирк. Истерика закончилась тем, что Лабушев выдохся и тяжело дышал. – Повторяю вопрос: зачем пришли к Терновской? – Я буду жаловаться на произвол, – еле слышно пробормотал Лабушев. – Как вам будет угодно. Имею право задержать вас и под конвоем городового направить в участок. На трое суток. Первая искорка страха мелькнула в глазах. – На каком основании? – спросил Лабушев. Куда как робко. – На основании того, что идет розыск по смерти мадам Терновской. Имеются факты считать вас одним из подозреваемых. – Анна умерла? – в глубоком изумлении проговорил он. – Что вы рассчитывали найти в пустом доме? – Пушкин обернулся к городовому. – Господин в темные окна заглядывал? – Так точно, осматривал внутренности, – ответил тот. – Полагали, что Анна Васильевна на радостях уехала в путешествие, а вам достанется выигрыш, который она не успела отнести в банк? Столь обширные познания сыска сразили окончательно. Лабушев сжался, будто из гордой груди выпустили всю спесь. – Господа… Это так ужасно… Смерть Анны… Она моя сестра… Двоюродная… Вы поймите, она моя сестра… Как это возможно… Пушкин протянул ладонь: – Извольте ключ. Лабушев торопливо полез в карман и вытащил довольно старый дверной ключ. Явно не из мастерской. – Откуда он появился у вас? – спросил Пушкин, осматривая зубчики. – Анна как-то давно оставила… Чтобы запасной был… – Часто пользовались? – Никогда в жизни! Ее же дом… Не посмел бы самовольно… – Что же сейчас решились на взлом? Ухоженные усики дрогнули. Задрожали и губы. Лабушев умело пустил слезу. – Господа, поверьте… Глупость… Безумие… Мне очень нужны деньги… На игру… Думал взять совсем немного… А потом вернуть, непременно вернуть все, до рубля… – Знали, где Терновская прячет деньги? – Нет, что вы! – Лабушев был искренен, как зеркало. – Анна никогда ничего не прятала. Думал, положила сумку в спальне, так я и одолжусь… – Вас не удивило, что сестры нет дома? Лабушев театрально схватился за виски, уронив тросточку. – О, проклятая страсть к игре! Я ни о чем не думал… Мне нужно было занять немного денег… И только… – Не думали… Но при этом взяли ключ. Которым никогда раньше не пользовались… То есть предполагали, что Терновская не откроет. Знали, что она мертва? – Нет! – закричал он истерически. – Я ничего не знал! – Извольте сообщить все детали того, что было в ночь на первое января. Утерев слезы, Лабушев издал тяжкий вздох. – Анна прогнала меня после рулетки… Не хотела, чтобы проводил до Большой Молчановки… За это пообещала дать мне немного с выигрыша. Но не сразу, а сегодня… Перед тем как пойду на рулетку… Но я не был уверен, что Анна сдержит слово… Зная ее жадность… И взял ключ… – Как же вытерпели вчерашний день? – Чуть с ума не сошел… Как на иголках… Господа, поверьте: это глупость с ключом… Роковая случайность… Простите… – Где проживаете, господин Лабушев? – На углу Никитского бульвара и Арбатской пощади, близ церкви Бориса и Глеба. Снимаю квартиру, – ответил он и погрузился в носовой платок. Не надо изучать карту участка, чтобы заметить странность: и этот господин проживал в нескольких минутах от дома Терновской. Будто родственники заранее взяли покойную в плотное полукольцо. Больше ничего добиться было нельзя. Пушкин приказал городовому отвести неудачливого игрока назад в участок, чтобы с него сняли показания. За что Лабушев благодарил искренне: все-таки избежал ареста. – Простите мое любопытство, а когда умерла Анна? – спросил он.