– Что и обычно… Прочитала письмо сына, написала ему, выпила чаю и легла спать… Я живу тихой и скромной жизнью. У нас с сыном нет таких средств, как у… Она не договорила. Но и так было понятно, о ком речь. – С чем была связана ваша ссора? – спросил Пушкин, почти зная ответ. – Я не хотела бы об этом вспоминать… – Вынужден настаивать… Лицо Живокини собралось неприятной гримасой. – Все ее жадность… Анна, зная наши стесненные обстоятельства, не захотела помочь. А мой сын Вадим… ему нужны деньги, чтобы иметь хорошую форму, друзей, быть замеченным начальством… Жадность, и только жадность ее сгубила… – Как полагаете, кто бы мог убить вашу сестру? – Кто угодно! – с вызовом ответила Живокини. – Она была мерзким созданием. – Например, мадам Львова? – А, вы и про нее знаете? Полиция, одним словом. – Вера Васильевна задумалась. – Нет, Львова, пожалуй, единственная вне подозрений… Никогда не любила денег, относилась к жизни легко… Мы давно не виделись, но, полагаю, характер человека не меняется… Нет, нет и нет… Хотя, кто знает… Пушкин испытал некоторое облегчение. – Мадам Львова – моя тетушка. – А, так вы тот самый милый мальчик Алеша, который подавал надежды в математике? Помню, стоило прийти гостям к вашей тетушке, как вы прятались в другой комнате… Подобных воспоминаний Пушкин всячески избегал. Но они почему-то всегда его догоняли. – Ваш сад выходит на Кречетников переулок? Вопрос показался Вере Васильевне странным. – Разумеется, куда же еще? – Лыжи храните в дровяном сарае? Глаза Живокини полезли из орбит. – Лыжи? Да вы в своем уме, молодой человек?! Зачем мне лыжи?! Еще на своих ногах хожу! Следовало бы проверить дом и пристройки, но у него не было на это права. Как бы ни хотел, Пушкин не мог незаконно обыскивать. Он оставил натопленный дом и вышел на крыльцо. Дверь за ним захлопнулась. Он знал, что Живокини подсматривает в замочную скважину. Выйдя из поля зрения, подождал, пока дама наверняка уйдет из прихожей. И вернулся на расчищенный пятачок у крыльца. За ним начиналось белое поле сада. С глубоким снегом. Лунного освещения хватало, чтобы заметить две полосы следов, что начинались от переулка и обрывались у крыльца. Сбросив лыжи, можно подняться по ступенькам. Или выйти на Большую Молчановку, свернув в сторону. Там ловить никому в голову не придет. Пушкин вернулся в холодный дом. К кухонной двери никто не прикасался: незаметная ниточка была на месте. Он зажег потайной фонарь и сидел до тех пор, пока в окнах не стало светать. Не сомкнув глаз. Около восьми заявился Ерохин, свежий, полный сил, явно выспавшись. Пушкин приказал, чтобы дворник навесил замок на двери в сад. Городовой обещал проследить. Можно было пройти по Кречетниковому переулку, поискать следы, которых уже нет. Или наведаться в особняк напротив. Как ни глуха и слепа старая дама, вдруг прислуга что-то видела. 2 Воспитывать детей мадам Львова училась на племяннике. Она считала, что ребенок должен так прожить детство, чтобы потом было что вспомнить. И вовсе не наказания: розги, ремень, стояние в углу или на горохе. Педагогическую строгость она отвергала. На ее счастье, Пушкин рос ребенком замкнутым и тихим, исследовал мир в основном по книжкам. Лишь однажды выбросил самовар из окна, чтоб убедиться: предметы тяжелее воздуха летать не могут. Даже если похожи на воздушный шар. Дворник, которому самовар прилетел в темечко, был обласкан тетушкой руб-лем и честным словом, что такое не повторится. Иначе Пушкин мог бы познакомиться с полицией довольно рано. И как знать, быть может, никогда не оставил бы ради нее математику. Зато полет самовара дал ему первый и наглядный урок логики: не все то самое, чем кажется. Тетушка долго потом смеялась и рассказывала подругам, какой сообразительный мальчик растет. Однако безобразный обман Настасьи Тимашевой требовал возмездия. Тетушка пылала не хуже огнедышащего дракона. К утру немного поостыла, пламя с языка слетало уже не так. Но дым еще шел. Чувство справедливости требовало возмездия. И тут она поняла, что у нее не так много средств, чтобы привести к ответу вздорную девчонку. На самом деле их было два: написать Андрею Алексеевичу Тимашеву, как его дочь проводит время. Или послать ему же срочную телеграмму, чтобы приехал и сделал с обманщицей, что сочтет нужным. Последнее казалось мерой чрезвычайной. Она еще надеялась, что барышня повинится и будет прощена. Не беспокоясь о выборе наряда (не до нарядов, когда ребенка воспитываешь), тетушка отправилась с утра пораньше в «Лоскутную». Пробегавший мимо номера половой сообщил, что барышни завтракают. Мадам Львова спустилась в ресторан. Она не могла припомнить, была ли здесь. Зал, убранство, скатерти, вазы с цветами, стулья, официанты и сама атмосфера не понравились. Особо не понравилось, что Настасья с Прасковьей сидели за столом милой парочкой и о чем-то тихо щебетали. Как будто секретничали. Наверняка обсуждают, как ее обдурили. Отогнав официанта, тетушка направилась к столику, без лишних слов отодвинула стул и села. Прасковья подавилась омлетом и закашлялась, а Настасья вымученно улыбнулась, забыв донести до рта ложку с кашей. – Мадам Львова, – проговорила она. – Как я рада вас видеть. Не желаете позавтракать? Столь жалкую попытку тетушка смяла сардонической усмешкой. – Проголодались? А что, Вера Васильевна вас вчера не потчевала? Все-таки вернув ложку каше, Настасья тщательно промокнула уголки губ. Тетушка видела, как вруньи обмениваются взглядами, полными тревоги. То-то еще будет… – Мы прекрасно провели время… – Приятно слышать. Чем же вас угощали? – Был большой ужин… Всего не упомнишь… – Наверное, Вера Васильевна приготовила своего знаменитого налима? Барышни могли только чуть подмигивать друг дружке. – Да, приготовила. Рыба была великолепной. Тетушка всплеснула руками. – Что вы говорите? Неужели? Какая новость… Вам неизвестно, что Вера Васильевна не переносит рыбы. И вообще, налима в январе никто не ловит… – Значит, это был не налим, – проговорила Прасковья. – Помолчите, голубушка, – строжайшим тоном сказала мадам Львова. – Не с вами разговариваю… Знайте свое место… Прасковья опустила глаза чуть не в тарелку. Настасья нахмурилась. – Мадам Львова, вы, конечно, старинная подруга моих родителей, но это не дает вам права обижать мою подругу и компаньонку… – И не думала, – ответила тетушка ласково. – Просто хотела расспросить вас о вчерашнем визите. Так расскажите, что вам понравилось в доме Веры Васильевны? – Мы сидели за столом, так заболтались, что не смотрели по сторонам… – Неужели она не показала вам коллекцию бабочек? – Нет, не показала, – быстро ответила Настасья, помня про налима. – А фотографии? У нее осталось столько фотографий с вашей матушкой. Амалия на них так молода… – Не видели. – А дом? Какое мнение у вас сложилось о ее доме? Опишите в двух словах. – В двух словах? Извольте, – ответила Настасья с вызовом. – Скучный и старомодный. Желаете еще? Пропах порошком от моли и свечными огарками… Немодный и глупый… Как и сама скучнейшая Вера Васильевна… Тетушке бросили перчатку. Да еще с каким звоном! Стало ясно, что Настасья унаследовала другое печальное качество Амалии: невиданное, агрессивное упрямство. Качество проявилось внезапно и сразу. А ведь казалась такой милой барышней. Нет, нельзя ни за какое наследство портить жизнь обожаемого племянника. Эдакая супруга из ее бедного мальчика не веревки, а коврики вить будет. Мадам Львова поняла, что сильно ошиблась при первом визите. Не разглядела. Подвели воспоминания, когда видела ее очаровательным ребенком-куклой. Кукла выросла и стала другой. Терять больше нечего. И как-то сразу легче стало на душе. Сейчас прямиком поедет в почтово-телеграфную контору и отправит депешу в Тверь. Пусть Тимашев сам на доченьку управу найдет. Во время словесного поединка Прасковья сидела не шелохнувшись. – Чудесное описание, – с улыбкой ответила тетушка. – Именно такого отношения Вера Васильевна заслуживает от родной племянницы… Что ж, теперь мой черед рассказать вам, милая Настасья, одну историю… Барышня ничем не показала испуга, только щечки пошли румянцем. – В Москве, говорят, завелась рулетка, – начала мадам Львова. – Так вчера там видели двух барышень. Жаль, лица у них были прикрыты масками, а то бы не пустили. Да и то сказать, одна в светлом платье, а другая в темном. Такие смелые. Хоть француженки, Розетта и Жанетта, сестры вроде бы, а по-русски говорят, будто на родном. Уж не знаю, сколько спустили, вероятно рубликов двести, а то и триста. Все, что им бедный родитель выдал. Ну да ничего. Скоро папенька-француз все узнает, телеграф везде имеется. Приедет он вмиг, чтобы проверить, куда денежки делись, вот тут все и откроется. А уж как там у них, французских папаш, принято воспитывать: то ли розгами пройтись, то ли в деревне запереть, мне неизвестно. Желаю вам, милая Настасья, приятного аппетита и чудесного настроения. Погода сегодня исключительная… С этими словами тетушка встала и, более не глядя на озорниц, пошла к выходу. Она еще надеялась, что у барышни хватит страха и совести броситься за ней, раскаяться, просить прощения и умолять ничего не сообщать отцу. Она надеялась до самого выхода. Настасья осталась за столом. Вот уж материнское упрямство взыграло. Мадам Львова наблюдала, как Прасковья, куда более разумная, уговаривала бежать и молить о пощаде. Настасья уперлась. Уперлась так, что прикрикнула на компаньонку и влепила пощечину. Это уж ни в какие ворота… Насилия, тем более публичного, тетушка не одобряла. Она укрепилась во мнении: отправлять телеграмму немедля. Одно маленькое происшествие задержало ее. К столику подошла молодая дама в модном платье. Присев между ними, обняла за плечи Настасью, сверкавшую гневом, и Прасковью, рыдавшую в ладошки. Что она говорила им, тетушка слышать не могла. Но это было не так уж важно. Куда больше обеспокоило другое: она узнала ту самую даму в черном платье и «летучей мыши», что дерзко защитила девиц. Явно имеет на них влияние. Влияние дурное. Как бы не дошло до чего худшего. Наверняка нечиста на руку и мысли. Чего доброго, воровка. Весь жизненный опыт мадам Львовой возопил: надо спасать несмышленую Тимашеву. Тут нужна тяжелая кавалерия. Пора браться за дело сыскной полиции. Срочно. Телеграмма подождет… 3 Особняк знавал лучшие времена. Построенный в конце XVIII века, он пережил пожар Москвы, наполеоновское разорение, возрождение к новой жизни и тихое увядание рода. Прежний владелец был вынужден сдавать фамильное гнездо, уехав, быть может, за границу прожигать последние деньги, присылаемые от нанимателей. Особняк ветшал, осыпался штукатуркой и медленно, незаметно для глаз умирал. Как умирает одинокий старик, забытый детьми и внуками. Стекла на втором этаже пошли трещинами, карниз обвалился кусками, а в ступеньках крыльца зияли дыры. Особняк еще стоял прямо, как обедневший, но гордый аристократ. Открыла экономка. Лицо ее было довольно простым, но глаза смотрели с живым интересом и даже некоторым кокетством. Что для ее возраста – кажется, за тридцать – было так объяснимо. Пушкин представился. – Наконец-то, – сказала она почти радостно, как будто были давно знакомы. – А то из участка не допросишься…