– Вы так добры, мадемуазель Бланш… Несчастная израненная барышня обняла мудрую покровительницу. Агата нежно погладила ее по спине. – Все пройдет, моя дорогая… Хотела вас спросить: когда вы были с визитом у мадам Терновской, она намекала, что оставит вам наследство? – Что вы! И речи не было. – Настасья потрогала ранку. – Не говорила о подозрениях в отношении месье Фуделя и месье Лабушева? – До вчерашнего дня я не знала, кто они такие. Мадам Терновская не называла имен. – О чем шел ваш разговор? Барышня скривила губки. – Такая скука. О том, что надо быть бережливой, копить капитал, экономить каждый рубль… Скучная мораль… Что и говорить: тема экономии и молоденькая барышня – вещи несовместимые. Агата хорошо поняла Тимашеву. Еще раз успокоила ее, что рана не смертельная, и отправилась в ресторан. Агата ела быстро, с аппетитом и не оглядываясь. Ей хотелось поскорее увидеть Пушкина. Хоть и договорились с Агатой Кристофоровной пока ему ничего не рассказывать. Но ведь есть другие новости: например, выигрыш еще одной дамы. Новая истеричка Рузо. Наверняка ему будет интересно. А если он сам спросит про Фуделя и Лабушева – что же поделать… Быстро доев, Агата вернулась в номер, надела шубку и сбежала вниз. Извозчики стояли рядком. Она помахала ближнему. Темнота упала перед ней. Как будто нырнула в душный и глухой кокон. Агата хотела закричать. Но ни вскрикнуть, ни двинуть рукой не смогла. Что-то накрепко схватило, как обручем. Перед глазами болталась грубая ткань, просвечивая дырочками. – Ну, попалась, голуба, – проговорил у нее над ухом грубый голос. А в нос ударил свежий запах коньяка. 5 – И что ты тут делаешь, мой милый? Задавать подобный вопрос чиновнику сыскной полиции, да еще при городовом, по меньшей мере возмутительно. Не говоря о том, что же это как раз собирался спросить Пушкин. Его бессовестно опередили. Он не возмутился и не обиделся. Все-таки тетушка пользовалась некоторыми поблажками. – Мадам Львова, потрудитесь объяснить ваше появление, – сказал Пушкин, кивком головы отгоняя Ерохина, которому страсть как хотелось узнать, что будет дальше. – Ох, напугал! – Тетушка выразительно схватилась за сердце. – Только не говори, что потащишь в участок. У них там сапогами и портянками пахнет так, что лучше сразу на расстрел… Пушкин глянул в сторону: городовой держался на почтительном расстоянии. – Тетя, – тихо сказал он. – Почему вы не можете понять: я на службе. Вопросы здесь задаю я… – Мой милый Пи, задавай их сколько влезет! – выражение лица Агаты Кристофоровны не сулило ничего хорошего. Пушкин сильно рисковал, но выхода не осталось. – Уж спросил. – Неужели? Я что-то не расслышала. Туга на ухо к старости стала… Как все-таки просто иметь дело со злодеями и преступниками, а не с обожаемой тетушкой. – Тетя, зачем вы здесь оказались? Покорный и жалобный вид племянника растопил бы и не такое сердце. Тетушкино сердце было глубоко любящим. Агата Кристофоровна взяла племянника под руку. – Так слушай, а не перебивай… Вчера вечером чуть не в полночь влетела твоя Агата… – Она не моя… – …и стала описывать невероятное событие: некая дама выиграла на рулетке 238 000 рублей, вообрази. – Это была Живокини? – перебил Пушкин, хотя его просили этого не делать. За что получил шлепок по рукаву пальто. Как видно, тетушка не нашлепала племянника в детстве и теперь восполняла. – Терпение, мой любимый сыщик… Агата никогда не видела Веру… Веру Васильевну. По ее описаниям сильно похожа. Вот я и приехала поздравить подругу со свалившимся богатством. Не выиграла в завещании, так повезло на рулетке. Гармония денег в природе сохраняется: они достаются тому, кому нужны… – Живокини часто играла на рулетке? – Опять перебиваешь… Ты не поверишь: никогда. Вера всегда говорила, что рулетка скучна. Не помню, чтобы во времена нашей юности в Висбадене она заходила в курзал. Не говоря о том, чтобы сделать ставку… Звоню в дверь, а она вздумала не открывать… Или уже побежала на Кузнецкий Мост сорить деньгами в модных магазинах… Ее давняя мечта сбылась… Мягко, но решительно Пушкин освободил руку. – Тетя, прошу вас немедленно уезжать отсюда. Такое поведение Агата Кристофоровна не одобряла. – В чем дело, мой милый? Я хочу поговорить с Верой… – Прошу не препятствовать сыскной полиции, – сказал Пушкин, отрубая пути к отступлению. – Мадам Львова, извольте покинуть данную территорию… Не столько грозный вид чиновника сыска, об этом и говорить нечего, сколько тетушкино сердце обуздало порыв. Агата Кристофоровна не стала закатывать скандал и уступила. Она вдруг поняла, что обожаемый племянник стал настоящим полицейским. И что она не должна ему мешать. Как мешала бы какая-нибудь вздорная тетушка, а не тетушка, разгадывающая ребусы. Агата Кристофоровна только позволила себе поцеловать Пушкина в щеку, чувствуя, как он вздрогнул. – Ты прав, мой милый, веду себя неразумно… Допрашивай Веру Васильевну, сколько хватит сил… От меня передай привет. – И она ловко перелезла через сугроб. Направление ее движения было очевидным: особняк старой дамы. Пушкин не стал мешать: мадам Медгурст как раз выпила снотворное. Он подозвал городового и отдал распоряжение срочно вызвать пристава Нефедьева и помощника Трашантого. Ерохин пребывал в сомнениях. – Что случилось-то? Вроде никаких происшествий… Объяснять было некогда. – Прошу исполнять. Немедленно. Тащите сюда дворника с инструментом. Так ничего не поняв, а только представив, как будет орать на него пристав, городовой козырнул и побежал исполнять. Такая уж у него служба. 6 В кабинет обер-полицмейстера Эфенбах вошел с твердым намерением выйти из него если не с похвалой, то с благодарностью. Однако стоило увидеть фигуру полковника, царившую над рабочим столом, как ожидания резко поменялись: не схлопотать бы взыскание. Михаил Аркадьевич не мог понять, отчего на лице Власовского такая туча. Никаких серьезных дел, а тем более провинностей, за сыском не числилось. Войну с картами за нравственность брать в расчет не стоило. На всякий случай начальник сыска принял стойку смирно. Обер-полицмейстер по-свойски махнул: дескать, без церемоний – и указал на стул. Эфенбах присел на краешек. И только теперь заметил невысокого господина, по виду француза, с заплаканными глазами, узнав в нем крупье. Того самого крупье, из-за которого проиграл тридцать руб-лей. Неужто проворовался французик? Такой поворот становился интересным. – Вот что, сударь мой Михаил Аркадьевич, – сумрачно произнес Власовский. – Беда пришла откуда не ждали… Слыхал, что в Москве рулетка открылась? – Так точно, – ответил Эфенбах, надеясь, что крупье не помнит всех игроков в лицо. – Как открыли, кто открыл и почему открыл, не нашего с тобой ума дело… Эфенбах благоразумно кивнул. Пристав Нефедьев уже прозрачно намекнул ему, кто вложил капитал в рулетку. – Люди не то что уважаемые, а высоко… ценимые. Бесценные для града нашего Москвы… Крупье издал жалобный вздох, как будто признавал вину. – И вот какая беда с рулеткой почтенной случилась: обыграли ее. Причем крупно обыграли, можно сказать – раздели до нитки. – Ограбить злонамеренно посмели? – спросил Эфенбах, услышав только слово «выигрыш». – Шулерство? – Если бы, сударь мой. – Власовский вздохнул величественно, как полагается статуе. – Выиграли. Вчистую. Делали ставки и снимали выигрыш со стола… Два раза эдак ловко прокатились. – Сколько же унесть решились негодники? – Один раз сто двадцать тысяч, а другой и того хлеще: двести тридцать восемь тысяч рублей. Сумма выходила столь огромная, что Эфенбах лишился дара речи. Ну и куда теперь Пушкину со всеми его теориями вероятности? Вот что за рулеткой творится! Люди состояние за вечер делают… – Уму вместить в разумение невозможно, – наконец проговорил он. – Oui, oui, c’est magnifique![39] – воскликнул месье Клавель, ничего не понимая в русском разговоре, но догадываясь, о чем речь. – Манифик, манифик, – успокоил его обер-полицмейстер. – Да, сударь мой, забыл представить: крупье Клавель, на вид мелкий, но честности исключительной… После второго проигрыша хотел повеситься с горя. Из петли вынули…