Пустой желудок о себе И им заняться тайно просит. Что скажем о такой судьбе? После стиха «Женитьбы наши безопасны…»: Мужьям, девицам молодым Их замыслы не так ужасны. Неправ фернейский злой крикун! Все к лучшему: теперь колдун Иль магнетизмом лечит бедных И девушек худых и бледных, Пророчит, издает журнал, — Дела, достойные похвал! Но есть волшебники другие. Стих «Но правду возвещу ли я? в первом издании читалось так: Дерзну ли истину вещать? Дерзну ли ясно описать Не монастырь уединённый, Не робких инокинь собор, Но… трепещу! в душе смущенный, Дивлюсь — и потупляю взор. Это место, начиная со стиха «О страшный вид! Волшебник хилый» в первом издании читалось так: О страшный вид! Волшебник хилый Ласкает сморщенной рукой Младые прелести Людмилы; К ее пленительным устам Прильнув увядшими устами, Он, вопреки своим годам, Уж мыслит хладными трудами Сорвать сей нежный, тайный цвет, Хранимый Лелем для другого; Уже… но бремя поздних лет Тягчит бесстыдника седого — Стоная, дряхлый чародей, В бессильной дерзости своей, Пред сонной девой упадает; В нем сердце ноет, плачет он, Но вдруг раздался рога звон… Начало пятой песни, первоначально четвёртой: Как я люблю мою княжну, Мою прекрасную Людмилу, В печалях сердца тишину, Невинной страсти огнь и силу, Затеи, ветреность, покой, Улыбку сквозь немые слезы… И с этим юности златой Все нежны прелести, все розы!.. Бог весть, увижу ль наконец Моей Людмилы образец! К ней вечно сердцем улетаю… Но с нетерпеньем ожидаю Судьбой сужденной мне княжны (Подруги милой, не жены, Жены я вовсе не желаю). Но вы, Людмилы наших дней, Поверьте совести моей, Душой открытой вам желаю Такого точно жениха, Какого здесь изображаю По воле легкого стиха… После стиха: «Беда: восстали печенеги!»: