Представление мое королевичу Александру произвело на меня самое благоприятное впечатление, как той деловитостью, которая была проявлена Королевичем, так и его сердечностью и внимательностью к нашему тяжелому положению… После представления королевичу Александру, возложив на генерала Потоцкого ведение дальнейших переговоров о принятии первой партии на работы и на службу в пограничную стражу и получив от Штрандтмана обещание постепенно подталкивать решение нашего дела, я 17 апреля выехал в Софию»[280]. Однако В.Х. Даватц указывает, что на этом работа еще не была окончена: «перед правительством (КСХС. – Ред.) самим стоял вопрос: что реальное оно может оказать? Момент был чрезвычайно тяжелый. Экономические раны от Великой войны были еще свежи. Финансы были расстроены. Белград еще был в развалинах. Вокзалы стояли обугленными – и подвижного состава, с выбитыми дверями и стеклами, не хватало для самых минимальных потребностей. К тому же Сербия была уже наводнена русскими беженцами – и удвоить их число было почти не под силу. Внешнее политическое положение было тоже неблагоприятным для постановки вопроса о принятии армии. Правда, Сербия была доблестным членом союза держав-победительниц; но Адриатическое море – это яблоко раздора между Сербией и Италией – заставляло итальянцев чутко прислушиваться ко всем деталям размещения наших контингентов. Возможность размещения их на Далматинском побережье уже вызвала у итальянского посланника некоторое беспокойство. (Напротив, подобную ситуацию усиления конкуренции в регионе между Белградом и Римом можно расценивать как благоприятный фактор для приема русских подразделений. – Ред.). Внутреннее положение тоже было неблагоприятно. Приезд генерала Шатилова в Белград совпал с окончанием разработки основных законов и началом заседаний Учредительного собрания. Министру внутренних дел предстояло отвечать перед парламентом на запрос коммунистов по поводу принятых правительством энергичных мер, не предусмотренных законом: от результата голосования зависела участь кабинета. Смерть военного министра Иовановича и покушение на жизнь заместителя его, министра внутренних дел Драшковича, отодвигали на второй план вопрос о спешной переброске частей. (И опять здесь можно не согласиться с Даватцем – как раз усиление внутренней нестабильности и опасности со стороны коммунистов способствовало приему белогвардейцев, на которых правые круги могли положиться для противостояния «красной» опасности. – Ред.). К самому вопросу о принятии войск для расселения в Сербии существовало некоторое недоверие. Во-первых, правительство Королевства могло принять их не на свое иждивение, но как рабочую и отчасти военную силу – на постройки дорог и на пограничную стражу. Надо было получить гарантии, что хотя бы на первое время части армии будут обеспечены собственными ресурсами: денежный вопрос встал во всей своей полноте. Во-вторых, способность русских контингентов, в которых прежде всего видели «аристократов» и «белоручек», была для сербских властей под большим сомнением. Министр путей сообщения не доверял искусству наших солдат и казаков и почему-то сомневался в способности даже военно-технических специалистов. Военный министр колебался в решении принять наши части на пограничную стражу: его смущала мысль о возможности проникновения через ее ряды большевистских агентов. Можно смело сказать, что благоприятному решению вопроса мы обязаны исключительно доброй воле и желанию председателя совета министров Н. Пашича. Но все изложенное выше показывает, с каким трудом разрешался этот жизненный для армии вопрос. Очень крупную роль в деле переговоров сыграл российский посланник в Белграде В.Н. Штрандтман. В самые тяжелые минуты для Сербского Королевства, в момент наступления австро-германской армии, он являлся представителем Российской империи: конечно, он должен был пользоваться большим влиянием. Теперь, когда трагические минуты жизни армии как-то стерли противоречия между Главным командованием и Совещанием Послов, В.Н. Штрандтман мог оказывать действительную помощь, не вступая в коллизию с Парижем. Общими усилиями – обращением Русского Совета, Главнокомандующего, общественных организаций, телеграммами российского посла в Константинополе А.А. Нератова, оказавшего неоценимые услуги Русской Армии, – были получены необходимые средства от Совещания Послов. С получением их создавалась некоторая база для переговоров. Тем не менее они шли туго. В самом начале, 13 апреля, говорилось о 5000 человек на шоссейные работы, 5000 человек на пограничную стражу и, предположительно, о 2000 человек на службу на железных дорогах; к 26 апреля был вопрос всего о 4000 рабочих в район Скоплье. На следующий день Министерство общественных работ гарантировало всего прием 3500 человек, и только в середине мая была установлена возможность поставить на работы до 5000 человек. Вопрос о пограничной страже сперва был решен отрицательно, и только 21 июня В.Н. Штрандтман телеграфировал о благополучном его разрешении»[281]. На службу в пограничные войска устроили преимущественно кавалеристов, причем некоторые белогвардейские части поступали на сербскую пограничную службу целыми подразделениями, как, например, кавалерийская дивизия генерал-майора Барбовича[282] из 4203 человек[283], зачисленная в армию Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев (КСХС) 1 сентября 1921 г. (Правда, впоследствии сербы оставили из этого числа на довольствии лишь 3382 человека). Также по соглашению Врангеля с сербским правительством от 15 ноября 1921 г. в пограничники записали перевезенную из Турции казачью группу численностью 1100 человек (в основном донские казаки). Кроме того, сербскими пограничниками также стали еще 300 человек из гвардейских частей: Лейб-Гвардии Донской казачьей батареи, Лейб-Гвардии Казачьего, Лейб-Гвардии Атаманского и Лейб-Гвардии Кубанского дивизионов. Кроме того, попадали русские эмигранты на службу в местную жандармерию. Речь шла про «часть офицеров различных частей»[284]. Переход на службу Белграду русское командование расценивало как временный шаг. Врангель, заключая соответствующий договор, добился внесения в его текст оговорки, по которой контракт автоматически разрывался, если по каким-то причинам россияне захотят в полном составе вернуться домой. Это позволяло сохранять под ружьем тысячи бойцов в надежде на «весенний поход» в Россию и продолжение борьбы против большевиков[285]. Как говорилось выше, инициатором зачисления белогвардейцев в сербские силовые структуры был генерал Шатилов. Во многом его успех был обусловлен тем, что во главе Военного министерства Сербии находился русофил, генерал Хаджич, который прославился, сражаясь в Первую мировую войну на стороне русских. Он сформировал из пленных сербов и хорватов дивизию, которая достаточно успешно действовала на фронте. Именно благодаря ему власти КСХС и пошли на беспрецедентный в истории шаг. Когда Кавалерийская дивизия Барбовича и другие более мелкие части вливались в сербскую пограничную стражу, Хаджич, учитывая имеющуюся структуру белогвардейских подразделений, допустил своеобразное смешение русской и сербской военных организаций, «пересадив» таким образом россиян на местную почву. В результате русские начальники белогвардейских подразделений одновременно являлись инспекторами отделов погранохраны («отсеков») на местах, то есть занимали управленческие посты в структуре сербской пограничной стражи[286]. Старшие же офицеры бывшей врангелевской армии, «контрактуальные чиновники», везде занимали командные должности «водников». Причем почти все командиры погранзастав («страж») были русскими. Сам генерал Барбович с небольшим штабом находился при сербском командире корпуса пограничной стражи и, являясь у пограничников высшим русским начальником, одновременно был у сербов «высшим инспектором»[287]. Для регламентации службы русских пограничников Хаджич издал специальную инструкцию, в которой определялись условия ее прохождения, взаимоотношения белогвардейцев между собой и сербским командованием, параметры и характер сохраненной российской военной организации. Данный документ, по признанию наших соотечественников, был очень сильно похож на воинский устав былой России. Таким образом, власти КСХС сделали все, чтобы русским пограничникам было максимально комфортно у них служить. Дошло до того, что белым офицерам, находившимся на сербской службе, разрешили носить русскую форму. Это было нонсенсом: находясь в рядах вооруженных сил одной страны, они носили обмундирование другого государства и уже не существующей армии! В частности, некоторые продолжали щеголять в дроздовских и корниловских мундирах до самого завершения здесь своей службы[288]. В свою очередь, казачьи источники сообщали, что «на левом рукаве сербской формы пограничное начальство разрешило офицерам носить русский погон, а казакам – национальную трехцветную ленточку»[289]. Впрочем, по всей видимости, период ношения русской военной формы там был непродолжительный, поскольку в письме из лагеря у станции Красного Креста около города Ниш 15 сентября 1921 г. генерал-лейтенанту Ф.Ф. Абрамову неустановленный русский офицер свидетельствовал, что чины дивизии Барбовича были экипированы в сербскую военную форму: «Дорогой мой Федор Федорович! «…Увидел части Барбовича, уже переодетых в сербскую форму, которые должны были занимать албанскую границу. Говорить мне с ними не приходилось и, не скрою, тяжело мне было как-то смотреть на наших офицеров, разгуливающих в форме наредника или каплера (унтер-офицерские должности в сербской армии, соответствующие приблизительно должности взводного в России)! Говорившие с ними передавали, как всегда, разное: одни – что настроение у них отличное, другие, напротив, отмечали подавленность…» [290] Согласно докладу резидента ИНО ГПУ из Берлина, «по мере прибытия военных частей из Галлиполи распределялись [в] уже сформированную пограничную стражу конную и пешую. Конной командует генерал Барбович, пешей – генерал Орлов. Штаб как одной, так и другой – город Панчево. Пешая стража распределена, главным образом, на границе Албании. Что касается частей, предложенных к перевозке из Болгарии в Юго-Славию, о чем уже издан приказ, они предназначаются на службу на границе Болгарии. Конная стража распределена, главным образом, на границе Венгрии»[291]. Столь радушное отношение к изгнанникам из России также было обусловлено решением полковника Ристича, справедливо полагавшего, что интересы дела диктуют сохранение былой военной спайки между русскими. Но хотя с высшим сербским начальством договорились быстро, «сложнее оказалось наладить нормальные отношения с младшим сербским командным составом, из-за чего у белогвардейцев возникло немало недоразумений. По мнению русских пограничников, в большинстве случаев это происходило из-за незнания сербами характера их подчиненных, большинство из которых были интеллигентными и духовно развитыми людьми. Однако почти все конфликты благополучно разрешались». Быт Жили русские пограничники в землянках и сколоченных на скорую руку бараках, которые нередко располагались так высоко в горах, что они наблюдали идущие внизу облака. Зимой эти высоты заносило снегом и по нескольку недель граничары были отрезаны не только от всего мира, но и от своих соседних постов. Такие картины особенно часто наблюдались в диких албанских горах. Несмотря на это, русские пограничники продолжали исправно нести свою службу[292]. Они так описывали свою жизнь: «На постах, куда часто доставлялась почта и раз в месяц провиант, в землянках, сооруженных собственными руками, в постоянном напряжении и ежедневных перестрелках с албанскими разбойниками жили наши пограничники. Жалование было самым скромным: «контрактуальный чиновник» получал 1 тысячу динар, «наредник»[293] – 450 динар, капрал – 365 динар и рядовые – по 350 динар»[294]. Однако поначалу русские пограничники были довольны размером своей зарплаты. Особенно повезло офицерам, принятым на чиновничьи должности, и, как это ни странно, солдатам. При небольшом жаловании последним за счет казны предоставлялись жилье и обмундирование. Кроме того, большинство солдат были холостяками, которым не надо было кормить семьи в отличие от старших по чину товарищей. Гораздо труднее было семейным офицерам, занимавшим унтер-офицерские и капральские должности, которым приходилось платить за жилье из своего кармана да еще и кормить жен и детей. Сильно ухудшала жизнь русских пограничников и высокая инфляция. В результате постоянно дорожали товары первой необходимости, в том числе и продукты, а цена на жилье поднималась с угрожающей быстротой. В то же время сербы не спешили увеличивать пограничникам зарплату, и месяц от месяца их положение становилось все более безотрадным. Уже в своих первых донесениях начальник штаба Кавалерийской дивизии генерал-майор Крейтер[295] 30 апреля 1922 г. сообщал Врангелю, что «в связи со все возрастающей дороговизной, с одной стороны, а с другой вследствие совершенно недостаточно получаемого жалования, положение с довольствием катастрофическое. Если раньше его хватало только на одиноких, то теперь и этого не будет. Уже не только солдат, но и офицер не могут позволить себе мясной пищи хотя бы два-три раза в неделю. Питаемся исключительно картофельной похлебкой, фасолью и чаем»[296]. Положение семейных офицеров было настолько серьезным, что врангелевское командование стало поддерживать их материально, выделяя им специальные пособия. Также на содержание каждого члена семьи выделялось дополнительное содержание – по 125 динар в месяц. Но этим заботы Врангеля о своих подчиненных не ограничивались. Петру Николаевичу и его штабу также пришлось взять на себя все вопросы по организации санитарного обеспечения и удовлетворения духовных потребностей этих частей, поскольку священников, особенно в Кавалерийской дивизии, очень сильно не хватало[297]. Недостатка в русских докторах не было, поскольку многие врачи были устроены в «пограничники» на унтер-офицерские должности, но возникла проблема с медикаментами, которые пришлось закупать самим в полном объеме. Также остро стоял вопрос с газетами и книгами. Нередко пограничники целыми месяцами не знали о том, что происходит вокруг, сильно страдая без чтения, когда возможности подвоза всего необходимого становились очень ограниченными. Зимой это было вообще обычным явлением. Например, в своем письме известному бывшему революционеру, а в эмиграции противнику большевизма Бурцеву полковник Ю.Ф. Новиков 1 января 1922 г. пишет про «…изредка залетающие сюда, в эту дикую глушь гор и ущелий албанской границы, газеты»[298]. Одним из немногих развлечений тогда, по словам того же источника, являлась «наша русская песня, далеко разносящаяся в диких ущельях и местных поселках, удивляя их жителей русской живучестью и русским творческим духом, которые с удивлением восклицают: «О великая могучая Россия!»[299] Проступки При этом на русских граничар в большинстве случаев сербы пожаловаться не могли. Проступки со стороны белогвардейцев были редки, хотя не все они несли службу безупречно. Те же сравнительно немногочисленные нарушения, которые происходили, были связаны с их тяжелым материальным положением. Так, бывший начальник Императорского конвоя Зерщиков докладывал, что «14 августа 1922 г., во время службы вверенного мне дивизиона, взводный урядник Лейб-гвардии 2-й Кубанской сотни, вахмистр Тырин Дмитрий, будучи старшим поста, сбежал с такового в Венгрию с четырьмя своими казаками. Причина побега – его боязнь перед законом за укрывательство бежавших с ним проворовавшихся казаков. Судя по его письмам, полным раскаяния, он сохранил любовь к части, выражающейся в том, как гласят выдержки из его текста, что он “очень сильно любит форму Императорского конвоя и гордится этим, продолжая ходить в черкеске и кубанке”. По его словам, занимаются они джигитовкой на четырех лошадях. В том же письме содержится просьба благословить его “на святое дело. У меня есть связь с Парижем, с генералом Княжевичем, который меня зовет туда для службы у Великого князя Николая Николаевича”»[300]… «На войне как на войне»… По признанию русских пограничников, размещенных на границе Австрии, Албании, Венгрии и Румынии, служба эта не была подарком. Ее несли в «диких условиях», зачастую высоко в горах, при отсутствии цивилизации и как это было на албанской границе, нередко в боевых условиях, которая оценивалась в денежном отношении подчас весьма скромно. Албанский участок границы КСХС считался самым опасным на всем его протяжении. Несмотря на это, русские пограничники быстро отбили охоту ее нарушать, сделав для албанцев ее переход смертельно опасным занятием. В это время значительная часть последних жила преступным промыслом: налетами на приграничные сербские деревни и контрабандой, поскольку выпас коз, а тем более земледелие были у албанских джигитов крайне непрестижными занятиями. К тому же малочисленная и неповоротливая сербская погранохрана не могла угнаться за бандитами, каждый раз внезапно прорывавшимися на новых участках границы. Однако в сентябре 1921 г. албанцы смогли на своей шкуре убедиться в правдивости рассказов своих дедов, описывавших их столкновения с русскими военными во время службы в турецкой армии. Появление на границе нескольких тысяч закаленных в боях русских стало для привыкших к безнаказанности албанцев неприятным сюрпризом. Бахвалившиеся своей меткостью лучшие албанские стрелки, «комиты», вступив в единоборство с русскими ветеранами, быстро потеряли охоту связываться с ними в бою. После нескольких столкновений среди нарушителей границы пронесся слух, что начинать с белогвардейцами бой равносильно гибели. Если раньше при удобном моменте они смело нападали на сербских пограничников, то теперь им пришлось изменить свою тактику: пытаться быстро прорваться на сербскую территорию, проникнуть в местные незащищенные деревни и, не вступая в бой, отходить на албанскую сторону. Стреляли они по русским пограничникам теперь в основном только исподтишка – противостоять опытным стрелкам мало кто из них изъявлял желание. И, несмотря на особую специфику службы, отличную от сугубо военной, русские пограничники, особенно казаки, быстро ее освоили. При этом они не ели сербский хлеб даром и на других участках границы. Так, только за один год службы сентября 1921 по сентябрь 1922 гг. части Кавалерийской дивизии задержали контрабанды на 3 110 931 динар. И это не считая значительного объема валюты, изъятой у контрабандистов, и крупных партий коммунистической литературы, посылаемой из Советской России, чтобы поднять революцию на Балканах. Власти КСХС не оставило это незамеченным. Подводя итоги работы русских «граничар» за год, начальник сербской пограничной стражи полковник Ристич лично выразил генералу Врангелю за нее благодарность. При этом пять старших русских начальников были награждены почетными сербскими орденами Святого Саввы, а восемь – медалями «За усердие»[301]. Русским пограничникам нередко приходилось применять оружие на поражение не только на албанском участке границы. Так, согласно докладу 9 марта, «конно-гренадер Кобзев был в патруле со своим старшиной оделька», который заметил «подозрительную лодку и приказал ей остановиться», чего «сидевшие в лодке не исполнили. Тогда старшина оделька два раза выстрелил, но лодка продолжила удаляться». После этого он и Кобзев начали прицельную «стрельбу, в результате чего один из сидевших в лодке был убит, а другой – ранен…[302]». Впрочем, эти успехи давались не только тяжелым трудом, но и жертвами. Как минимум двое русских пограничников на этой службе погибли в столкновениях с бандитами и контрабандистами[303]. Впрочем, большинство потерь были небоевыми и «сопутствующими». Об этом в том числе свидетельствует двухнедельная сводка происшествий (конец февраля – начало марта 1923 г.): среди менее чем 2700 русских пограничников произошло несколько происшествий, включая по меньшей мере одно дезертирство (1-й гусарский Ингерманландский полк) и два случая самоубийства. Одно из них было вызвано получением письма из дома, в котором ему написали, что его невеста в России выходит замуж за другого человека[304].