— Вы же ведь кореша! Кто вас знает, чем вы оба дышите? Ситуация была напряженной. И Алексей не выдержал. Подтвердил, что друг его действительно бывал в сельсовете, и не раз. Там у Грача есть девушка… Но все же в детали он не посвящен, и потому ручаться ни за что не может. В принципе, он не солгал, сказал в какой-то мере правду. Но правда эта была куда гнуснее лжи. — Ну, раз так, — ответил Каин, — раз ты сам ему не доверяешь, то сам же и казни. Дави его, суку, колесами! Это даже удобно: все решат, что тут не убийство, а случайная катастрофа. — И прибавил с угрозой: — И если ты наш, не порченный, рука у тебя не дрогнет. И состоялась казнь: Грача, связав, положили на лесной тропе — распяли на камнях. Алексей уселся в машину, дал газ. И рука его в эту минуту не дрогнула… Да если бы она даже и дрогнула, что бы он мог поделать? Он понимал, что если откажется, он сам тут же ляжет рядом с Грачом. И все же он попробовал схитрить: вильнул и стал наезжать лежащему на ноги… Нет, он не зажмуривался тогда! Он наезжал и видел в блеклом свете фар распростертое, распластанное тело и запрокинутое, белое, как мел, лицо Грача и разинутый в крике, перекошенный его рот. А затем машину тряхнуло, и он ощутил, услышал хруст — мокрый, медленный хруст ломающихся костей. Ну а «зажмурился» он уже после… Дрогнули не руки его, а душа. Чтобы как-то жить дальше, нужно было забыть увиденное. И Алексей забыл, отгородился от действительности. В общем-то, он жидкий был парень, с гнильцой. Но все же заниматься им стоило. В жизни нашей существует два уровня. Уровень света и уровнь сумерек. Граница меж ними зыбка, неотчетлива и переступить ее не так-то уж трудно. Но все же надо решиться на это, надо суметь сделать первый шаг! Алексей не сумел… И сломался. Сломался как раз на самой черте. Но как бы то ни было, остался по эту сторону. СПАСТИ ОТ САМОГО СЕБЯ Теперь мне все было, в принципе, ясно. За исключением одной только детали. Откуда, недоумевал я, откуда же взялись его ночные страхи? Весьма предметные страхи — постоянное ожидание мести, боязнь преследования… О какой мести может сейчас идти речь? Ведь он же выполнил все, что требовалось. И, таким образом, как бы оправдался в глазах ребят. Вопрос этот заинтересовал меня чрезвычайно. И я спросил Алексея напрямик. И он ответил, растерянно разведя руками: — Так ведь я же потом вернулся к Грачу! И подобрал его украдкой. Вернее… — он запнулся, — то, что от него осталось. И в ту же ночь отвез в больницу. — И говорил там с хирургом, с Ольгой Никодимовой. — Ты и про это уже выяснил? — Натурально. И я вот чего не пойму: зачем ты упомянул тогда о кирпичном заводе? Зачем раскрыл себя? Это было неосторожно… Ведь если бы по твоему следу шел не я, а кто-нибудь другой, представляешь, что было бы? — Представляю, — проворчал он угрюмо, — я и сам не могу понять: как это я сболтнул? Наверно в панике, впопыхах… Потом-то я спохватился, сообразил, но ведь сказанного не воротишь! Вот после того я и спать перестал… Ты сам посуди: если бы в кодле узнали что я пытался Ваську спасти, там сразу бы решили, что мы с ним заодно, что я от него не вовсе отрекся… И тогда они пришли бы казнить меня самого. «Других казнить ты, значит, можешь, — гневно подумал я, — а себя самого — вон как бережешь!» Я подумал так, но промолчал: очень уж он был все-таки жалок. И потом спросил, глуша раздражение: — Но если ты такой пугливый, как же ты, черт возьми, смог к нему вернуться? Как ты решился? — Что-то толкнуло, — он развел руками, — что-то заставило… Я вообще плохо тогда соображал; все было, как во сне. И вот эта фраза примирила меня с ним. — Хорошо… Ну, а откуда ты все-таки узнал о его смерти? Кто тебе сообщил? — Да это мать, — сказал он, — это она звонила. Она же ведь — мой посыльный! Вот еще кто мается не меньше моего. И ничего не знает толком, не поймет, мечется в панике… Жалко старуху. — Ну так вот, — сказал я, — ни ей, ни тебе беспокоиться больше не о чем! За тобой, действительно, следили. Но теперь в кодле знают о твоей болезни… До Ольги Никодимовой они, слава Богу, не добрались, но в Алтайской клинике — у твоего психиатра — были. Это точно. — Да ну? — дернулся он. — И что? — Как видишь — ничего. Проверили все и поняли, что ты не опасен… Это самое главное! — Значит, что же — прошептал он, — значит, я теперь… — Да! Можешь спать спокойно. И, во-вторых, все вообще изменилось, учти это. Самого Каина больше нет здесь, он испарился, ушел. В какой-то другой район. — В какой? — Вот этого я пока еще не знаю… — А каким это образом ты все узнаешь, до всего докапываешься? Кто ты — начистоту? — Такой же, как и ты, — сказал я, улыбнувшись, — бывший блатной. И я ненавижу таких, как Каин! И вот помогаю тебе, чем могу. По мере того, как я говорил, Алексей преображался, облик его становился иным, и я подивился случившейся перемене! Плечи его распрямились, муть отошла от глаз. И, заглянув в них, я впервые увидел истинный их цвет. Глаза его были светло-карие, с золотистым отливом. Их уже не ослепляла тоска, в них светилась надежда. «А ведь он, по-своему, интересный парень, — подумал я, — и раньше, наверное, нравился девушкам». И тут же по краю моего сознания — прошла еще одна, новая мысль. — Послушай, — сказал я, — а с той красоткой, которая погубила Грача, ты лично знаком? — Видел несколько раз… А что? Она и вправду красотка. Первая в Очурах. Да что — в Очурах! Отсюда до Северного полюса другой такой не найдешь, не сыщешь… — И как ты считаешь, она действительно была виновата? Ведь кто-то же выдал вас… Может, она? — Вряд ли, — поморщился Алексей. — Даже если Грач и сказал ей что-нибудь, трепанулся, все равно… Клавка — баба своя! — Как то есть своя? — Ну, у нее есть брат, и он тоже налетчик. Только он в другой кодле. Тут, в тайге, пасся не один только Каин… — И какая у этого брата кличка? — Ландыш. Нежная кличка! Это у него фамилия такая: Ландышев. — А вообще Клавкина семья, — спросил я, — она здешняя, коренная? — Приезжая… Грач мне говорил, откуда они, только я позабыл. — В сельсовете, стало быть, могут и не знать ничего о Клавке, — пробормотал я. — Ну, а Каин? Он-то знал? — А какая в конце концов разница? Дело же вовсе не в Клавке! О ней почти и не было разговора… Каин ведь как повернул? Раз ходил в сельсовет — значит, мог столковаться с властями. Значит, ссученный… А все эти слова о любви для Каина — «зола». — Он, что же, баб не признает, не интересуется ими? — Он только собой интересуется! А бабами, конечно, пользуется, — почему бы и нет? Но вообще-то ему на все плевать. Или, как он сам говорит — блевать! — Так кто же все-таки выдал вас? — спросил я погодя. — Может, и правда, Грач? — Нет, не похоже, — сказал Алексей. — Ведь и в тот раз, когда он ночью ушел с малины, он тоже был у нее… — Н-да, — процедил я, — новая загадка! — Эх, если бы узнать, кто, — хрипло, тяжело вздохнул Алексей, — если б точно установить. Я бы с ним тогда расквитался. За все! И за Грача, и за себя!.. Он еще хотел что-то сказать, но в этот момент воротилась Макаровна, и наш разговор пресекся, его уже нельзя было при ней продолжать. * * * Среди ночи я проснулся внезапно; меня разбудило чье-то прикосновение… «Алексей! — раздраженно подумал я. — Какие-нибудь новые фокусы!» Но нет — это оказалась Макаровна. Она стояла, закутанная в платок, морщины ее тряслись, по ним ползли слезы. — Что еще случилось? — зажигая лампу, спросил я. — Опять беда? — Наоборот, радость, — прошептала она. — Ты знаешь, Алеша-то спит! Впервые за все время уснул спокойно. Лежит себе, ровно дышит, губами шлепает, как маленький… А ведь это ты его вылечил! — Ну, чего там, мамаша, — отмахнулся я, — это все пустяки… Главное, что он успокоился… Я тоже рад. И очень.