В то же время одна из базовых функций детства – принимать нововведения и перемены. В самом деле, как это ни парадоксально, но если бы люди не совершали и не внедряли ничего нового, то не было бы и специфических культур и традиций, которые передаются последующим поколениям. Если бы не было непредсказуемых, совершенно новых событий, не было бы самой истории. Взрослея, дети, как правило, изобретают новые способы одеваться, танцевать, разговаривать и даже думать. Каким образом мы можем поддерживать ценность нашей культуры и традиции и передавать эти ценности последующим поколениям – но при этом поощрять наших детей придумывать совершенно новые ценности? Науке есть что сказать об этих парадоксах любви и научения, и я буду вкратце описывать новейшие научные исследования, которые помогают нам понять, как именно “работают” любовь и научение. Исследования в области эволюционной биологии проливают свет на происхождение нашей любви к детям и на то, какую роль зависимость и независимость, специфическое и универсальное играют в этой любви. В когнитивной науке появились новые подходы к понятию научения и новое направление исследований, которое изучает, как именно дети учатся у ухаживающих за ними взрослых. Даже младенцы и совсем маленькие дети чувствительны к социальным нормам и традициям и быстро усваивают их от своих воспитателей. Но в то же время одно из величайших открытий последних нескольких лет заключается в том, что даже очень маленькие дети способны воображать новые возможности и осознавать новые пути, которые открываются для них самих или для окружающего мира. Новые исследования демонстрируют и объясняют, какой вклад игра вносит в обучение. Благодаря нейроисследованиям в области развития мы начали понимать, чем отличается молодой мозг от старого. Мы также приблизились к пониманию того, как выглядит процесс перехода от раннего научения в ходе игры к более поздней стадии, в большей степени сосредоточенной на планировании в достижении определенных целей. Все эти научные исследования указывают на одно и то же: детство живых существ предназначено для того, чтобы быть периодом разнообразия и возможностей, исследования и новаторства, освоения умений и воображения. Это особенно справедливо в отношении исключительно долгого человеческого детства. Однако замечательные способности человека к освоению и изобретению нового имеют свою цену. Возникает необходимость найти компромисс между исследованием и использованием, пробами и достижением цели, воображением и действием. Эволюция предложила для этого компромисса свое решение: у каждого нового человеческого существа есть защитники – те, кто обеспечивает ребенку благополучное существование, возможность обучаться и давать ход воображению, несмотря на всю уязвимость малыша. Эти защитники также передают ребенку знания, накопленные предыдущими поколениями. И в их силах обеспечить каждому ребенку возможность создания новых видов знания. Конечно, в первую очередь к таким защитникам относятся родители, но также бабушки и дедушки, дяди, тети, друзья и другие заботящиеся о ребенке взрослые. Эти люди должны самоотверженно защищать каждого отдельного ребенка – но в то же время уметь отпустить его, когда он превратится во взрослого; опекун должен позволять подопечному играть – и в то же время учить его трудиться; он должен передавать традиции – и поощрять новаторство. Родительские парадоксы – это следствия фундаментальных биологических фактов. Уникальность детства Я не смогу предложить простого решения для этих парадоксов, для личных и общественных дилемм, которые из них вытекают. Простого способа управлять превращением абсолютно зависимого существа в совершенно независимое вообще не существует. Нет формулы, которая могла бы разрешить противоречие между тем фактом, что мы любим конкретного ребенка, и необходимостью принимать стратегические решения о воспитании детей в целом. Нет простого алгоритма, который помог бы взвесить сравнительную ценность труда и игры, традиций и новаторства. Но в наших силах по крайней мере увидеть эти парадоксы и признать, что они далеко выходят за рамки обычной дискуссии о родительстве. Мы не должны ограничиваться размышлениями о том, приведет ли та или иная “родительская техника” к хорошим или плохим результатам. Размышления о детстве в более абстрактном ключе, в более широкой и более общей перспективе могут помочь нам сделать нашу дискуссию о родителях и детях более вдумчивой и менее конфликтной, более глубокой, но менее мучительной, включить в нее больше оттенков и меньше стереотипов. Однако я думаю, что хотя мы и не в силах разрешить парадоксы, но все же можем найти к ним верный подход. Нам необходимо признать, что быть родителем (то есть заботиться о ребенке) означает вступить в определенные двусторонние отношения. Более того, нам нужно признать, что эти отношения уникальны. Воспитание ребенка не похоже ни на один другой вид человеческих занятий, которые обычно служат нам моделями и образцами. Воспитание детей – это совершенно особое, специфическое занятие, и оно нуждается в том (и заслуживает того), чтобы у него был свой собственный набор политических и экономических институтов, а у нас – особый, специфический способ думать о нем. По сути дела, будь у нас идеальный пример того, как надо воспитывать ребенка, он, возможно, помог бы нам решить и другие сложные проблемы – и общественные, и моральные. Напряжение между зависимостью и независимостью, специфическим и универсальным, работой и игрой, традицией и новаторством нагляднее всего проявляется именно в детстве – но это же напряжение стоит и за трудноразрешимыми взрослыми вопросами. Эти противоречия влияют на наше восприятие и понимание множества явлений – от права на аборты и проблемы старения до вопросов искусства; и прозрения, которые мы получаем, когда понимаем детей, могут помочь нам решить и взрослые проблемы. Мы могли бы начать думать о воспитании детей так, чтобы не увязнуть в трясине чувства вины или обреченности, инструкций для родителей и семейных историй, устоявшихся политических разногласий – всего того, из чего состоит большая часть современной дискуссии о детях и родителях. В наших силах признать, что отношения между детьми и теми, кто о них заботится, – самые важные и определяющие изо всех видов человеческих отношений. Сад детей Возможно, лучшая метафора этих определяющих отношений – это очень древний образ сада. Растить ребенка – все равно что выращивать сад, а быть родителем – то же самое, что быть садовником. В модели родительства родитель скорее похож на ремесленника, например плотника. Согласно этой модели, необходимо внимательно и тщательно выбирать материал, по которому ты работаешь, – и, возможно, качество материала до некоторой степени определит то, что ты пытаешься изготовить. Но в целом твоя работа заключается в том, чтобы вытесать из этого материала конечное изделие, соответствующее чертежу, который ты держал в голове, приступая к работе. И определить, удалась ли работа, можно, посмотрев на готовое изделие. Не кривы ли двери? Устойчивы ли стулья? Враги плотника – неаккуратность и разнообразие; его союзники – точность и контроль. Семь раз отмерь, один раз отрежь. А садовник? У садовника все иначе. Когда ты разбиваешь сад, то создаешь надежное, защищенное место, где растениям будет привольно и безопасно. Растить сад и ухаживать за ним – дело трудоемкое, приходится работать в поте лица, гнуть спину, вскапывая и окучивая, пачкаться навозом. И, как известно любому садовнику, ни один план не соблюдается в точности, ничто никогда не бывает так, как задумывалось. Из семян бледно-розового мака вырастает ярко-оранжевый цветок; шпалерная роза, которая, по замыслу, должна была виться по изгороди, упрямо не желает подниматься выше фута от земли, а гниль, ржавчина и тля никогда не будут побеждены. С другой стороны, мы вознаграждаем себя тем, что величайшие наши садоводческие триумфы и радости мы переживаем именно тогда, когда сад выходит из-под контроля. Когда мелкие белые цветочки гипсофилы внезапно появляются именно там, где нужно, – на фоне темного тиса; когда позабытый нарцисс потихоньку пробирается на другой конец сада и вдруг дает множество цветов среди голубых незабудок, когда декоративный виноград, от которого ожидалось, что он будет чинно виться по решетке, вместо этого буйно оплетает деревья. В сущности, все подобные случаи служат признаками правильной работы садовника и в более глубоком смысле. Общеизвестно, что в некоторых видах садоводства конечная цель – это определенный результат: например, перед вами стоит задача вырастить оранжерейные орхидеи или деревце-бонсай. Такие виды садоводства требуют столь же замечательных навыков, компетентности и знаний, как самая тонкая плотницкая работа. В Англии, стране садоводов, об одержимых постоянной тревогой родителях из среднего класса говорят, что они растят “тепличных” детей, – а в Америке подобных отцов и матерей называют “вертолетными родителями” (helicopter parents), потому что они непрерывно кружат и зависают над своим ребенком. Но давайте посмотрим на другие виды садоводства. Например, на то, как выращивают живую изгородь или разбивают лужайку или сад при коттедже. Вся прелесть лужайки в ее беспорядочности: разные травы и цветы могут разрастись, а могут и погибнуть в зависимости от меняющихся обстоятельств, и нет гарантии, что то или иное растение вырастет выше или красивее прочих или будет цвести дольше всех. Хороший садовник трудится, чтобы создать плодородную почву, которая будет питать целую экосистему различных растений – и у каждого будут свои сильные стороны и свои прелести, но в то же время и свои недостатки и сложности. В отличие от добротно сработанного стула, хороший сад постоянно меняется, приспосабливаясь к переменчивым обстоятельствам погоды и смены времен года. А в долгосрочной перспективе такая варьирующаяся, гибкая, сложная, динамичная система окажется более прочной и более адаптивной, чем самые лелеемые оранжерейные цветы. Быть хорошим родителем – даже этого недостаточно, чтобы превратить конкретного ребенка в умного, счастливого или преуспевающего взрослого. Но зато хорошие родители могут помочь создать целое новое поколение – крепкое, надежное, адаптивное, способное лучше справиться с неизбежными и непредсказуемыми переменами, которые ожидают это поколение в будущем. Садоводство – дело рискованное и зачастую доставляет огромные огорчения. Каждому садовнику знакомо болезненное чувство, когда ты видишь, что самые многообещающие ростки внезапно увяли. Но без риска, без трудов и без огорчений не вырастишь настоящий сад – разве что пластиковые ромашки на искусственном дерне. Отличной аллегорией детства служит райский сад, Эдем. В детстве мы растем в саду, где царят любовь и забота, в саду, который предстает нам во всей красе, кажется местом настолько надежным и роскошным, что мы, будучи детьми, даже не понимаем, сколько мысли и труда было вложено в этот сад. Подростками мы вступаем одновременно в мир знания и ответственности и в мир труда и боли, в том числе – со временем – и боли в буквальном смысле, боли родовых мук, которые необходимы, чтобы привести в мир новое поколение детей. Наша жизнь не будет по-настоящему человеческой без обеих этих фаз: Рая и Падения, эпохи невинности и времени опыта. Разумеется, хотя наши маленькие дети часто думают, что мы все можем и все знаем, мы, родители, болезненно ощущаем, что полностью лишены даже отдаленного намека на божественное могущество и власть. И все же родители – как биологические, так и все другие заботящиеся о ребенке взрослые – суть одновременно и зрители, и действующие лица этой самой неотразимой части человеческой комедии. Это и придает родительскому опыту самоценность. Поэтому наша работа как родителей заключается не в том, чтобы вырастить совершенно конкретный вид ребенка. Нет, она состоит в том, чтобы обеспечить ребенку надежное, защищенное пространство, наполненное любовью, безопасностью и стабильностью, – пространство, в котором смогут расцвести дети множества самых непредсказуемых видов. Наша работа не в том, чтобы обтесывать ребенка и шлифовать его разум; нет, мы должны позволить детскому разуму самостоятельно исследовать все возможности, которые открывает перед ним мир. Наша задача не в том, чтобы объяснять и указывать ребенку, как ему играть, но в том, чтобы дать ему игрушки – и убрать их, когда игра закончится. Мы не можем заставить ребенка учиться, но в наших силах дать ему возможность учиться. Глава 1 Против родительства В конце XX века человеческие матери, отцы и дети познакомились с совершенно удивительным явлением. Называется оно родительством. С тех пор как в природе появились животные, существовали отцы, матери и их детеныши. И с тех пор как появился вид Homo sapiens, человеческие матери, отцы и другие представители вида заботились о детях. Английские слова “мать” (mother) и “отец” (father) столь же древние, что и сам английский язык, а слово “родитель” (parent) встречается минимум с XIV века, однако слово “родительство” (parenting), сегодня столь обычное, впервые было придумано в Америке в 1958 году и стало общепринятым только в 1970-х. Откуда взялось “родительство”?[5] Эта модель воспитания стала особо влиятельной из-за череды отчетливых социальных перемен, происшедших в Америке в ХХ веке, – перемен, вследствие которых понятия “быть родителем” и особенно “стать родителем” стали означать нечто совершенно иное, чем раньше. Семьи меньшего размера, большая мобильность, более позднее рождение первого ребенка – все это вместе радикально изменило траекторию и продолжительность освоения родительских умений (learning curve). На протяжении большей части истории человечества люди росли в обширных, разветвленных семьях, в которые входили несколько поколений родственников. У большинства родителей к тому моменту, как они заводили собственных детей, уже имелся богатый опыт ухода за другими детьми. Кроме того, у них были обширные возможности наблюдать за тем, как за детьми ухаживают самые разные люди – не только отец и мать ребенка, но также его бабушки, дедушки, дяди, тети, старшие братья и сестры. Эти традиционные источники компетентности и мудрости (не совсем то же самое, что профессиональные умения, которые сейчас называют “экспертностью”) сейчас по большей части иссякли. Востребованность разнообразных книг-инструкций для родителей, руководств, интернет-сайтов и обучающих мастер-классов объясняется именно тем, что они заполняют эту лакуну. По мере того как семьи дробились и становились все меньше, а детей стали заводить все позже, потенциальные родители, принадлежащие к среднему классу, стали все больше времени отдавать работе и учебе. Большинство таких родителей в течение многих лет получали образование и строили карьеру, прежде чем завести детей. Поэтому неудивительно, что модели работы и учебы для современных родителей стали образцом модели воспитания детей: на работу и на учебу ходишь, поставив перед собой определенную цель; и в том, и в другом случае вы можете научиться, как работать и учиться еще лучше. Поэтому у популярности родительства как модели есть понятная причина. Однако эта модель плохо вписывается в реальность, какой ее видит наука. С эволюционной точки зрения отношения между человеческими детенышами и взрослыми, которые о них заботятся, критически важны; действительно, эти отношения в значительной части определяют нас как человеческих существ. Наши самые характерные и важные человеческие способности – способность обучаться, изобретать, создавать новое, а также традиции, культура и мораль – все это коренится в отношениях между родителями и детьми. Эти отношения очень многое значат для человеческой эволюции. Однако они кардинально отличаются от картины, которая всплывает в воображении при слове “родительство”. Родители созданы не для того, чтобы “формировать жизнь” детей. Нет, родители и другие попечители существуют для того, чтобы обеспечивать следующему поколению защищенное пространство, в котором дети смогут самостоятельно вырабатывать новые способы думать и действовать, которые – хорошо это или плохо – будут не похожи ни на что, чего мы ожидали. Именно такую картину рисует нам эволюционная биология, и эта же картина складывается по результатам эмпирических исследований в области развития ребенка – в том числе и тех, что мы проводим в моей лаборатории. Сказанное не означает, что родители и другие взрослые никак не влияют на ребенка. Наоборот, это влияние существует, оно глубинное и совершенно необходимое. Обеспечить безопасный и стабильный контекст, который позволит ребенку расцвести, – это чрезвычайно важно (не говоря уже о том, насколько это сложно). В конце концов, для того чтобы быть родителем, даже плохим, требуется огромный вклад времени, энергии и внимания – намного больший, чем для любых других человеческих отношений. По утрам я говорю мужу “привет”, затем оставляю его на целый день, вечером готовлю ему ужин и провожу час-другой в дружелюбной беседе с ним. Муж делает для меня то же самое (и при этом еще убирает на кухне – а это гораздо сложнее, чем приготовить ужин!). Я могу считать себя вполне приличной женой, но, если бы я обращалась подобным образом с моим маленьким ребенком, это поведение, несомненно, следовало бы расценить как преступное небрежение и жестокое обращение. Взрослые не просто влияют на жизнь своих детей – без взрослых дети не смогли бы выжить. Однако очень сложно отыскать надежную, эмпирически подтверждаемую связь между мелкими вариациями того, что делают родители (то есть того, что и составляет суть родительства), и теми чертами, которые в результате приобретают выросшие дети. Есть очень немного свидетельств того, что сознательные родительские решения – спать вместе с ребенком или нет; дать ли ему “накричаться” или баюкать на ручках, пока он не уснет; заставлять его дополнительно заниматься дома или пусть лучше поиграет, – что эти решения в долгосрочной перспективе надежно и предсказуемо влияют на то, какой взрослый вырастет из ребенка. С эмпирической точки зрения родительство – это просто мартышкин труд[6]. Впрочем, будь в нашем распоряжении подобные научные факты, они, возможно, все равно не играли бы никакой роли. Часть нашего эволюционного наследия как вида – это в том числе и способность отвергать или пересматривать само это наследие. Даже если родительство представляет собой сравнительно недавнее культурное изобретение, оно может быть хорошим и полезным явлением. Даже если родительство чрезвычайно сложно осуществить успешно и даже если у него есть лишь маргинальные эффекты, все равно попытаться стоит. Демократия, тоже сравнительно недавнее изобретение нашей культуры, признана, в конце концов, “худшей формой правления”, за исключением всех прочих, а распространенность разводов не заставляет нас усомниться в ценности института брака как такового (во всяком случае, не очень заставляет). Главный критерий полезности родительства – это помогает ли оно ребенку расцвести и преуспеть. В то же время родительство, в сущности, ужасное изобретение. Оно не улучшило жизнь детей и родителей, а в некоторых отношениях даже ухудшило. Для родителей из среднего класса попытки вытесать из детей достойных взрослых превращаются в источник непрерывной тревожности и чувства вины, отягощенных фрустрацией. А для детей родительство означает постоянно нависающие тяжелые тучи завышенных родительских ожиданий. Родители из среднего класса отчаянно пытаются овладеть “экспертными” знаниями в области родительства. Это неиссякаемый источник стресса. Они тратят в буквальном смысле миллиарды долларов на различные “советы для родителей” и самое разнообразное оборудование[7]. Но в то же время социальные институты США – страны, где родительство было изобретено и которая до сих пор является его эпицентром, – обеспечивают детям меньше поддержки, чем социальные институты любой другой развитой страны. Кроме того, в тех же США, где продаются все эти книжки и пособия для родителей, самый высокий уровень младенческой смертности и детской нищеты среди всех развитых стран[8]. Взлет и необычайная популярность родительства во многом напоминают то, что примерно в те же годы происходило в США с едой, – то, что Майкл Поллан назвал “дилеммой всеядного”[9]. Когда-то мы учились есть, просто наследуя через семью различные кулинарные традиции. Мы ели пирожки, пасту или китайские пельмени потому, что их делала наша мама – а она готовила эти блюда так же, как это делала ее мать. Все эти многочисленные и разнообразные традиции в целом приводили к здоровым результатам. Но в XX веке, и особенно в среде американского среднего класса этой эпохи, размывание традиций привело к возникновению культуры “питания” (nutrition) и “диетического питания” – а у них много общего с культурой “родительства”. И здесь, и там традиции заменены предписаниями. То, что раньше было вопросом опыта, теперь стало вопросом знаний. То, что раньше было просто образом жизни или, как выразился философ Людвиг Витгенштейн, формой жизни, превратилось в своего рода работу. Акт спонтанной и любовной заботы превратился в управленческую стратегию. Ученые-эволюционисты утверждают, что умение готовить пищу сыграло в выживании человека такую же ключевую роль, как и воспитание потомства[10]. Тем не менее и свидетельства эволюции, и научные исследования показывают, что сознательные решения “сесть на диету”, контролировать то, что готовишь и ешь, дают в лучшем случае незначительные эффекты. В самом деле, всплеск интереса к диетам и консультациям диетологов совпал со взрывным распространением ожирения. В обоих случаях парадоксы схожи. Приготовление пищи и воспитание детей – это основополагающие, определяющие человеческий вид области деятельности, без них мы не смогли бы выжить как вид. Но чем более старательно и целенаправленно мы готовим и едим, стремясь обрести здоровье, и чем более старательно и целенаправленно воспитываем детей, чтобы вылепить из них преуспевающих и счастливых взрослых, тем менее здоровыми и счастливыми кажемся и мы, и наши дети. Бесконечное количество пособий по воспитанию детей – как и бесчисленных книг о различных системах питания – само по себе должно служить доказательством их бесполезности; в самом деле, если бы хоть одна из них и правда работала, то ее успех должен был бы вытеснить с рынка все остальные подобные книги. И если в случае с питанием зазор между целями отдельного человека и общественной пользой уже очень хорошо заметен, то в случае с воспитанием детей этот зазор превращается в зияющую пропасть. Общество, одержимое диетами и системами питания, демонстрирует высочайший уровень ожирения, а общество, одержимое родительством, – высочайший уровень детской нищеты[11]. Проблема в том, что мы не в состоянии загнать джинна обратно в бутылку. Стоило нарушить преемственность традиций, как стало невозможным просто восстановить ее. Мы уже не можем просто выращивать детей и готовить – без всякой “самоосознанности”, так, как это делали наши родители и их родители. Но мы и не должны. В сущности, будучи бабушкой, я очень благодарна за то, что могу налить замороженное грудное молоко, сцеженное электрическим молокоотсосом, в бутылочку, – это замечательное изобретение для ухода за ребенком. Мобильность, разнообразие и выбор – сами по себе, бесспорно, благие вещи. Конечно же, я не хочу отказываться от суши, или тортильи, или замороженного йогурта и возвращаться к бабушкиной пережаренной грудинке и макаронам-“бантикам” – или, если уж на то пошло, к кореньям и ягодам, которыми питались наши предки эпохи плейстоцена. Точно так же я ни за что не откажусь ни от молокоотсоса, ни от своей научной карьеры только потому, что у предшествующих поколений таких возможностей не было. Похвала хаосу Но если нюансы выращивания детей на самом деле не определяют то, какими дети вырастут, почему мы должны тратить столько времени, сил и эмоций – да и просто денег – на это выращивание? Зачем вообще вступать в столь затратные, сложные и ненадежные отношения? Это вопрос одновременно личный и политический, вопрос эволюции и науки. Мы можем лишь сказать, что сама эволюция заставляет нас заботиться о детях – ведь мы должны передать дальше наши гены. Но в таком случае почему мы не становимся самостоятельными уже очень скоро после рождения, как это происходит у многих животных? Почему человеческим детям требуется так много внимания и заботы? И почему взрослым приходится обеспечивать такую заботу – несмотря на то, что ее плоды невозможно точно предсказать? Главная научная идея этой книги состоит в том, что ответ на эти вопросы – хаос. Дети, бесспорно и несомненно, – совершенно хаотические существа. От них сплошной беспорядок. Какими бы ни были награды, венчающие родительские усилия, чистота и порядок в их число точно не входят. Вообще-то в бесконечном процессе поиска научных грантов я не раз подумывала о том, не предложить ли военным идею хаотического маленького ребенка в качестве оружия. Стоит обрушить этот беспорядок на вражескую армию – и противник утром не сможет даже из дому выйти, не то что воевать. У ученых есть много разных слов для обозначения беспорядка: вариабельность, стохастичность, шум, энтропия, волюнтаризм. Долгая традиция, восходящая к греческим философам-рационалистам, воспринимает эти силы хаоса как врагов знания, прогресса и цивилизации. Но другая традиция, восходящая к романтикам XIX века, усматривает в беспорядке источник свободы, новаторства и креативности. Романтики воспевали детство: для них ребенок был образцовым примером преимуществ хаоса. Современная наука до некоторой степени поддерживает этот романтический взгляд. От мозга младенца до мозга ученого, от человеческого разума до искусственного интеллекта – хаос везде играет важную роль. Система, которая колеблется и варьируется, пусть и произвольным образом, сможет приспособиться к меняющемуся миру гораздо более гибко и разумно. Конечно, один из лучших примеров преимуществ хаоса – это эволюция путем естественного отбора. Случайные биологические вариации приводят к адаптации. Но биологов, кроме того, все больше интересует идея “эволюабельности” (evolvability), то есть способности к эволюционному развитию[12]: возможно, каким-то организмам лучше других удается образовывать новые, альтернативные формы, которые затем будут сохранены или отброшены в ходе естественного отбора. Существуют свидетельства того, что и сама эволюабельность также может эволюционировать; некоторые виды, возможно, эволюционировали именно в том направлении, чтобы производить больше варьирующихся особей. Например, бактерии, которые вызывают болезнь Лайма, отлично умеют производить новые варианты, устойчивые к антителам, – именно поэтому болезнь Лайма так трудно лечить[13]. Если воздействовать на бактерии с помощью множества новых антител, бактерии станут еще более вариативными. Возникшие в результате новые вариации необязательно смогут эффективно защищаться от тех или иных антител, которые атакуют бактерии в настоящий момент, но эти вариации увеличивают вероятность того, что в будущем бактерии переживут атаку других антител. Человеческие существа производят особенно широкий, разнообразный и непредсказуемый спектр вариаций потомства: каждый ребенок наделен неповторимой комбинацией свойств нервной системы и уникальными способностями, обладает сильными и слабыми сторонами, разными типами знаний и различными навыками. Это дает нам те же преимущества, что и у “эволюабельных” бактерий Лайма: вариации позволяют человеку как виду адаптироваться к непредсказуемым изменениям культуры и окружающей среды. Давайте поговорим об отношении к риску. Мы знаем, что одни дети уже с самого раннего возраста довольно осторожны, в то время как другие очень предприимчивы. Например, мой старший сын Алексей всегда залезал на самую вершину горки на детской площадке, но при этом никогда не начинал карабкаться по лесенке, не изучив предварительно, как можно будет спуститься. А мой средний сын Николас стремительно взлетал на самый верх, ни разу не оглянувшись и ничего не изучая (что касается меня самой, то я, будь моя воля, к таким горкам близко бы не подошла). По всей вероятности, родители детей, готовых рисковать, живут в постоянном напряжении, и их можно понять. Однако если люди, склонные к риску, и в самом деле ведут более рискованную жизнь, то почему же естественный отбор давным-давно не искоренил эту склонность? И аналогичным образом – если награда за риск перевешивает опасность, почему до сих пор не исчезли более осторожные и пугливые дети?