Часть 2 из 260 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Слушай, Мерлин, сынок, когда они придут посмотреть на тебя, будь тише мыши. Понял?
— Да, мама.
Я понял ее очень хорошо. Меня давно приучили не попадаться на глаза королю.
— А они что, придут на меня посмотреть? Почему на меня?
В ее голосе послышалась горечь — от этого она сразу будто постарела, стала почти такой же, как Моравик:
— А как ты думаешь?
Челнок лихорадочно заметался у нее в руках. Она вплетала в ткань зеленую нить; я видел, что она портит узор, но промолчал: мне показалось, что так красивее. Я стоял и смотрел на нее, но тут отдернулась занавеска и вошли двое мужчин.
В комнате сразу стало тесно. Две головы, седая и рыжая, на какой-нибудь фут не доставали до потолка. На деде было темно-синее одеяние с золотой каймой. Камлах был в черном. Потом я узнал, что он всегда ходит в черном. На руках у него были кольца, на плече — брошь с камнями. Рядом со своим отцом он казался юным и тонким, но юрким и проворным, как лисица.
Мать встала. На ней было домашнее платье землистого цвета, распущенные волосы горели золотом, как спелая солома. Но мужчины даже не взглянули на нее. Можно было подумать, что в комнате нет никого, кроме малыша у ткацкого станка.
Дед тряхнул головой, бросил: «Вон!» — и женщины торопливо, почти беззвучно оставили комнату. Одна Моравик помедлила, напыжившись, как наседка, но взгляд ледяных голубых глаз на миг задержался на ней, и она удалилась, осмелившись лишь фыркнуть, скрываясь за дверью. Голубые глаза снова остановились на мне.
— Вот он, — хмуро сказал король, — Пащенок твоей сестрицы. Шесть лет сравнялось в этом месяце. Тянется, как крапива, и нашей породы в нем не больше, чем в щенке подзаборном. Ты глянь на него! Черноволосый, черноглазый и всего боится — точь-в-точь подкидыш народца из полых холмов. Скажи мне кто, что это чертово отродье, — я поверю!
Дядя обернулся к матери и коротко спросил:
— Чей он?
— А то мы ее не спрашивали, дурак ты набитый! — хмыкнул дед. — Ее так пороли, что бабы говорили, у нее выкидыш будет, а она ни слова. Хоть что-нибудь сказала бы про него, хоть ерунду какую-нибудь, бабьи сказки про духов, что по ночам приходят к девушкам, — я бы этому поверил.
Золотоволосый Камлах разглядывал меня с высоты своих шести футов. Глаза у него были светло-голубые, как у матери, а лицо красное. Мягкие сапоги оленьей кожи были заляпаны желтой глиной, от него пахло потом и лошадьми. Он даже не умылся с дороги. Я помню, как он смотрел на меня сверху вниз. Мать молчала, а дед грозно хмурился, дышал тяжело и хрипло, как всегда, когда, бывало, разгорячится.
— Подойди, — велел дядя.
Я подошел шагов на шесть — ближе не посмел. С трех шагов он казался еще выше и почти упирался головой в потолок.
— Как тебя зовут?
— Мирдцин Эмрис.
— Эмрис? Дитя света, любимец богов? Ничего себе имечко для чертова отродья!
Он говорил дружелюбно, и я осмелел.
— Меня еще зовут Мерлинус. Это по-латыни значит сокол, корвальх.
— Сокол! — фыркнул дед и презрительно махнул рукой, так что зазвенели золотые запястья.
— Это маленький сокол, — добавил я в оправдание и замолчал, видя, что дядя не слушает.
Он задумчиво потер подбородок и обратился к матери, недоуменно вскинув брови:
— Странные имена для мальчика из христианской семьи, Ниниана. Может, это был римский демон?
Мать вскинула голову.
— Может быть. Откуда я знаю? Темно было.
Он, кажется, ухмыльнулся, но король сердито хлопнул себя по боку.
— Слыхал? Сплошное вранье, сказки про колдунов и чушь несусветная — больше ты от нее ничего не добьешься! Садись за работу, ты, и смотри, чтоб твой пащенок мне на глаза не попадался! Теперь это дом твоего брата, а тебе мы приищем кого-нибудь, кто согласится взять обоих, чтобы вы у меня тут под ногами не путались. Видишь, Камлах? Это все, что у меня есть.
Так что давай женись побыстрее и сделай мне парочку настоящих внуков.
— Ладно, женюсь, — спокойно согласился Камлах.
Они собрались уходить и больше не смотрели на меня. Меня никто не тронул. Я разжал кулаки и потихоньку стал отступать — шаг, еще шаг…
— Но ведь и ты женился, государь, и, говорят, она уже беременна?
— Это неважно. Тебе нужно жениться, чем скорее, тем лучше. Я старый человек, а времена нынче опасные. Что до этого мальчишки…
Я застыл.
— …насчет него можешь не беспокоиться. Кто бы ни был его отец, раз он за шесть лет не показался, то уж теперь точно не объявится. И будь это хоть сам Вортигерн, верховный король, он от него толку не добьется. Крысеныш трусливый — от всех шарахается и прячется по углам. И с другими ребятами не играет — боится, должно быть. Он собственной тени даже боится.
Он повернулся к двери. Камлах переглянулся с матерью. Потом снова взглянул на меня и улыбнулся.
В комнате словно посветлело, хотя солнце уже село и начинало холодать. Вот-вот должны были внести свечи.
— Ладно, — сказал Камлах, — этот сокол еще не оперился. Не будь так суров к нему, государь; тебя в свое время боялись люди и похрабрее его.
— Это ты, что ли? Хо!
— Честное слово!
Король обернулся, уже стоя в дверях, и бросил на меня суровый взгляд из-под нависших бровей, потом снова фыркнул и перебросил плащ через руку.
— Ладно, ладно, поживем — увидим. Смерть Господня, как же есть хочется! Давно ужинать пора, но ведь ты еще полезешь в воду, по вашему дурацкому римскому обычаю? Имей в виду, с тех пор как ты уехал, баню ни разу не топили…
Последние слова он договорил уже за дверью. Я услышал, как мать перевела дух и зашуршала юбкой, садясь на свой табурет. Дядя протянул мне руку.
— Пойдем, Мерлинус, поболтаем, пока я буду мыться в вашей холодной уэльской бане. Нам, принцам, надо быть друзьями.
Я стоял как вкопанный. Мать тоже застыла — я это чувствовал.
— Идем же, — ласково повторил дядя и снова улыбнулся.
Я бросился к нему.
В ту же ночь я залез в подполье. Это был мой собственный дом, тайное укрытие, где можно было спрятаться от больших мальчишек и играть с самим собой. Дед был прав, когда говорил, что я «прячусь по углам», но прятался я не от страха, хотя, конечно, сыновья наших лордов подражали ему — дети всегда подражают старшим, — и я вечно бывал жертвой их жестоких воинских игр, когда им удавалось поймать меня.
Поначалу это подполье — заброшенная отопительная система — и впрямь было для меня всего лишь убежищем, где я мог побыть один и в безопасности; но вскоре мне понравилось разведывать тайны этих темных, узких, пахнущих землей ходов, проходивших под полами всех комнат дворца.
Дворец моего деда был некогда большой виллой, принадлежавшей какому-то знатному римлянину, который владел всеми землями на несколько миль вверх и вниз по реке. Дом сильно пострадал от времени, войн и большого пожара, который разрушил одно крыло главного здания и часть флигеля, но большая часть постройки была еще цела. Бывшие помещения для рабов, окружавшие двор, тоже сохранились — теперь там были кухни и службы; баня тоже уцелела, хотя сильно обветшала и была со всех сторон на скорую руку заделана глиной, а крышу латали тростником. Я не помню, чтобы баню хоть раз топили; воду грели во дворе в котлах.
В мой подземный ход можно было пробраться через печь в котельной.
Теперь это была просто дыра в стене под треснутым котлом, высотой по колено взрослому, заваленная всяким хламом и заросшая крапивой; вдобавок от котла отвалился большой черепок и совсем спрятал ее. Оттуда можно было пробраться под баню, но этими ходами не пользовались так давно, что они стали чересчур узкими и грязными даже для меня. Я обычно лазил в другую сторону, под главный дом. Там старая отопительная система была такой прочной и ухоженной, что эти ходы, фута в два высотой, даже теперь оставались сухими и на кирпичных столбах еще держалась штукатурка. Конечно, попадались обрушившиеся или засоренные места, но проходы в стенах были выстроены на совесть, так что я мог пробираться незамеченным до самой королевской спальни.
Думаю, попадись я там, простой поркой мне бы не отделаться: должно быть, я, сам того не ведая, подслушал немало секретных совещаний и, уж наверное, не одну семейную тайну, — но тогда это не приходило мне в голову. А в том, что никто не боялся шпионов, и впрямь нет ничего удивительного: в былые времена эти ходы прочищали мальчики-рабы, и большая их часть была недоступна ни для кого старше десяти лет; были там и такие места, где даже я пролезал с трудом. Опасность, что меня обнаружат, возникла лишь один раз: однажды вечером, когда Моравик думала, что я играю с ребятами, а те думали, что я прячусь у нее под юбкой, рыжий Диниас, мой главный мучитель, спихнул одного из младших с крыши, где они играли, и тот сломал себе ногу. Пострадавший так заорал, что примчалась Моравик, увидела, что меня нет, и поставила на уши весь дворец. Я услышал шум и успел выбраться из-под котла, чумазый и запыхавшийся, как раз когда начали обшаривать банный флигель. Мне удалось выкрутиться, и дело обошлось руганью и надранными ушами, но этот случай послужил мне уроком: днем я в подпол больше не лазил, только по вечерам, пока Моравик еще не легла, или ночью, дождавшись, когда она захрапит. К тому времени большая часть обитателей дворца тоже бывала в постели, но когда дед устраивал пир или принимал гостей, я часто слушал музыку и голоса. А иногда я пробирался под спальню матери и прислушивался к ее разговорам со служанками. Однажды я услышал, как она молилась вслух, как молятся люди в одиночестве, повторяя мое имя — Эмрис, и плакала. Лазил я и в другую сторону, туда, где были комнаты королевы. Ольвен, молодая королева, почти каждый вечер пела, аккомпанируя себе на арфе, сидя среди своих дам, пока в коридоре не раздавались тяжелые шаги короля — и тогда музыка прекращалась.
Но я лазил в подпол не за этим. Для меня была важна — как я теперь понимаю — возможность остаться одному в таинственной тьме, где человек не властен лишь над смертью.
Чаще всего я лазил в то место, которое я называл «моя пещера». Это были остатки какой-то большой трубы; верх ее обвалился, и было видно небо. Меня тянуло туда с того дня, когда я в поддень посмотрел вверх и увидел звезду — бледную, но отчетливую. Я пробирался туда по ночам, укладывался на подстилку из соломы, которую наворовал в хлеву, смотрел, как в небе медленно кружатся звезды, и загадывал, что, если увижу в трубе луну, на следующий день исполнится мое заветное желание.
В ту ночь я увидел луну. Полная, сияющая, она висела прямо посередине, и в мое запрокинутое лицо лился такой белый и чистый свет, что, казалось, его можно пить, как воду. Я лежал не шевелясь, пока луна не скрылась вместе с той звездочкой, что следует за ней.
На обратном пути я проползал под комнатой, где раньше никто не жил, но сегодня там слышались голоса.
Там Камлах, конечно. Он и еще один человек — я не знал его имени, но, судя по говору, он был из тех, кто приехал сегодня. Мне сказали, что они из Корнуолла. Голос у него был густой, раскатистый — я почти не разбирал его слов, да и не старался, а спешил поскорее убраться и ужом вилял меж столбами, заботясь только о том, чтобы меня не услышали.
Я уже добрался до стены и на ощупь искал проход в соседнюю комнату, но наткнулся плечом на разбитую глиняную трубу, и черепок упал со звоном. Голос корнуэльца оборвался на полуслове.
— Что это?
Слова дяди — они так отчетливо звучали в трубе, словно дядя говорил прямо у меня над ухом:
— Да ничего. Крыса. Это из подпола. Я же говорю, дом рушится прямо на глазах.
Отодвинули стул, шаги в сторону. Голос дяди отдалился. Мне послышался звон и бульканье вина. Я медленно-медленно пополз вдоль стены к проходу.
Он возвращался.
— …да все равно, даже если и откажет ему, здесь она не останется, а если и останется, то лишь до тех пор, пока отец может пересилить епископа и удержать ее при себе. Я тебе говорю, пока она думает только о том, что зовет вышним царством, мне бояться нечего, даже если он сам явится.
— Да, если ей верить.
— Да нет, я ей верю. Я расспрашивал людей, все говорят то же самое.
Он рассмеялся.